ак бы отложенная война, это ядерная эпоха, с ее дамокловым мечом и ядерным зонтиком; то, о чем конкретнее сокрушался Николай Заболоцкий в стихотворении 1946 года «В этой роще березовой»).
Этот уровень обобщения опыта мы улавливаем в песнях Окуджавы. Они и о Второй мировой, и о Гражданской, и о ситуации войны как таковой, пытающейся сделать человека своим заложником. Да и в «Свидании с Бонапартом» война все та же – грандиозный человеческий надлом, выявляющий в жизни и хорошее, и плохое.
Если песенка начинается со слов «В поход на чужую страну собирался король…» и описывает ход и результаты некоей давней по своему антуражу военной операции, то это у Окуджавы не эзопов язык, не эвфемизм, таящий намек на практику советских вождей. Это печальная констатация бытийной непреложности. «И пряников, кстати, всегда не хватает на всех». Всегда.
Война как фатальная мировая скрижаль. Экзистенциальный казус. Вызов бытия, актуальный для всех и требующий ответа от каждого… Лет двадцать пять назад мы бы сказали: да ну, какая чушь! «Что войны, что чума? – конец им виден скорый, Их приговор почти произнесен»!..
Теперь мы склонны, кажется, скорее призадуматься.
Не превращает ли ситуация, наделенная признаками неизбежности, человеческое существование в опыт абсурда? Да и вообще тяга к универсализации опыта – опасное свойство. Это зона творческого риска, связанного с утратой конкретной содержательности. Однако у Окуджавы, рискну сказать, такой потери не происходит, да и почтенная литературная практика абсурдизма – это не по его части. Хотя он универсализирует не только военный опыт.
Фатальность не упраздняет экзистенцию. В своих стихах и песнях, в своей прозе Булат Окуджава философствует о непреложных данностях бытия, о вечных истинах. Но это его философствование хорошо исторически укоренено. Можно сказать и так: Окуджава напоминал забывчивым современникам о том, что не устаревает и не портится. Об извечной правде жизни. И современники это если не понимали, то чувствовали.
«Ешче Польска не сгинела», не потому что дело сугубо в Польше как таковой, а потому что современникам и соотечественникам, людям середины ХХ века, пережившим крушение слишком многих очевидностей, Окуджава говорил: мир не сводится к тотальному абсурду, в нем есть смысл, есть извечные скрижали неустранимого бытия.
В этом он сближался и нередко совпадал и с другими писателями-лейтенантами, и с литераторами из «поколения ХХ съезда» (Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский), и с разнокачественным «шестидесятничеством» в литературе, искусстве, философии, социальной практике. Творческое содружество Окуджавы с теми же детьми ХХ съезда – не «невольная ошибка» восприятия читателями и критикой его места в искусстве, а факт принадлежности к одной большой волне, к тому мировому приливу, который обычно называют «контркультурой», имея в виду бунт послевоенного молодого поколения против идеологических абстракций, лжи и лицемерия истеблишмента – за естественность, за «искренность» (к «искренности в литературе» призывал в своей знаменитой новомирской статье один из самых первых в СССР выразителей нового настроения Владимир Померанцев), за правду.
Он иногда сближался. А подчас и отдалялся. Человек из окопа, он знал цену и товариществу, и вспышкопускательству. Он понимал, что у каждого свои пределы стойкости, когда на тебя в упор смотрит горгона Медуза. Он не судил, он не особенно и прощал.
Но было же, было в тогдашней литературе и жизни что-то высокое, с чем он навечно солидарен?
Дмитрий Быков, наверное, прав, когда говорит про Окуджаву, что «главный герой его лирики – солдат». Припоминается в этой связи синхронный исторический анекдот. Однажды польский режиссер Анджей Вайда якобы сказал шведу Ингмару Бергману, что завидует ему: «Вы можете снимать о том, как мужчина любит женщину, а я должен снимать о том, как солдат любит девушку»…
Здесь не обязательно искать логическое противоречие. Окуджава был далек от диктата логики, от жесткой концептуальности. И нам нет нужды схематизировать его взгляды. Он нащупывал острова ясности в океане вражды и беды. С одной стороны, ясно, что он контрмилитарен. Солдат (сапоги, гимнастерка) – метафора социального отчуждения, социального насилия. Но, с другой стороны, для Окуджавы солдат – главный герой эпохи. А возможно, и всей истории человечества. Истории России, где национальной одеждой стала гимнастерка.
Маленький человек – и неподвластные ему большая эпоха, силы принуждения к войне и смерти. По крайней мере, российская история – история отчуждения, кульминированного войной, даже во времена максимально свободные. Но маленький человек прав, а эпоха и история – нет. Глобальные фантомальные мнимости не важнее, чем личное переживание и выживание.
Что здесь особенного на фоне традиции русского литературного гуманизма, начало которому положил Гоголь своей «Шинелью»? (А за пределами страны это тема, например, Чарли Чаплина, Грэма Грина.) Да, в общем, как будто и ничего особенного. Окуджава – продолжатель этой великой традиции. Продолжатель и в том, что философствует в литературе. Образом. И в том, что он – не абстрактный, а практический философ, гуманизирующий окружающую среду фактом своего существования в литературе. Поэтому, на мой взгляд, лишены предметности споры о том, был ли, к примеру, Окуджава пацифистом. Был. Не был. Жил.
Его оригинальность – не философские апории и не идеологемы, а роль и место в нашей истории и нашей культуре, уникальный опыт единственной жизни, невоспроизводимый, но необходимый. И вопросы, на которые нет простого ответа (например, такой: а стоит ли социальность – любая – жертвы жизнью ради нее?)
В аспекте философии жизни Окуджава-литератор часто возвращается к проблеме романтической героики как жизненной позиции. Его не сказать чтоб отвращал возвышенный образ мыслей, мечтательный проективизм – выражения нормативного идеализма. Но в итоге его литературная тема – фиаско такого идеализма. Идеализм красив, но для жизни слабо пригоден, а подчас и смертелен для самого идеалиста и для окружающих. В конце концов, он обрывается и растекается лужей крови в холодном коридоре.
Из кодекса идеалиста Окуджава берет принцип долга. Идею служения. Его едва ли не лучший герой – человек служения, долга, миссии. Между стоицизмом и энтузиазмом. Хотя и тут таится подвох: миссионизм чаще всего бесполезен. Вреден. Опасен. Таит в себе отчуждающую силу.
Биограф поэта Дмитрий Быков часто говорит о бессодержательности текстов Окуджавы. Многие эти тексты лишены-де конкретики до такой степени, что, по сути, могут восприниматься и пониматься, как угодно, как заблагорассудится. Якобы Окуджава создавал иероглифы, которые каждый может толковать по-своему.
Если удалить многие важные контексты, то можно договориться до чего угодно. Но совершенно ж очевидно, что у Окуджавы есть единая и главная волна: он – апостол любви, сочувствия, сострадания, прощения даже (хотя это не на всех). Апостол ситуативного добра, практической гуманности.
Не хочется, но приходится быть солдатом. Война и любовь – антиподы, но в личном опыте они срастаются и дают странные и яркие вспышки смыслов, которые Окуджава фиксировал в своих стихах и песнях. Любовь на рандеву со смертью.
Он наконец вернулся в дом… А что я сказал медсестре Марии… А мы с тобой, брат, из пехоты… Товарищ мужчина, а все же заманчива должность твоя… Перестаньте, черти, клясться на крови… Да некому оплакать его жизнь… У порога, как тревога, ждет нас новое житье… Нас примет родина в объятья… Я загадал лишь на войну – да не исполнилось… Но, старый солдат, я стою, как в строю… Клянусь, что это любовь была…
Адский грохот сапог и поле клевера, которое было под нами, тихое как река: глобальный интертекст творчества Булата Окуджавы. Его магистральный сюжет.
Возможно, по итогу остается единственное призвание – помогать ближнему. Единственная заповедь служения людям и ценностям, а не идеологии, не партии и не властям.
Он нередко пытался убедить себя, что жизнь осмысленна. Но смысла в ней недоставало. Смысл кончался почти сразу там, где кончается взаимная любовь (а она скорей эксцесс). И он сам создавал недостающий смысл. Не столько смысл, сколько отношение. Братское единство судьбы с мужчиной. Сочувствие к женщине. Гуманность как норма. Доброта, даже нежность, парадоксы и пароксизмы любви как высшего опыта человеческого существования.
Вот эти темы и обстоятельства в своей совокупности и формируют концепт солдата эпохи у Окуджавы. В своей основе этот солдат – наделенный хрупкой нежностью, но довольно при этом стойкий агент человечества, человечности, друг людей.
Ермолин Евгений Анатольевич, литературный критик,
историк культуры, блогер.
Александр ВолковНикто не забыт, ничто не забыто
Может быть, в каждом обреченном городе жила своя Кассандра. Кассандрой блокадного Ленинграда была поэт Ольга Федоровна Берггольц – коммунистка, едва не замученная коммунистами в 1939 году, на излете Большого террора, немка (по отцу), прожившая 872 дня (8 сентября 1941 – 27 января 1944) в городе, который окружили и безуспешно осаждали немецко-фашистские войска и где за время блокады от голода и бомбардировок погибло, по разным данным, от 600 тысяч до 1,5 миллиона человек.
Кассандра работала в радиокомитете и почти каждый день, с декабря 1941 по июнь 1945, выступала по радио, обращаясь к людям, с которыми делила все ужасы блокады. Каждый раз ее выступление начиналось со слов: «Говорит Ленинград…». В те дни, когда, «как бы по клятве апокалипсического ангела „времени больше не стало“» (Берггольц, из письма театральному критику Н.Д. Оттену от 17.03.43), ее передачи воспринимались простыми ленинградцами, как чудо, а ее голос, наделенный удивительной энергической силой, казался голосом Мадонны, спустившейся в ад, чтобы утешить запертых там людей.
«Победа придет, мы добьемся ее, и будет вновь в Ленинграде и тепло, и светло, и даже… весело…»