В начале сентября мы стояли под станцией Назия. 3 сентября я поехал к своему начальству П. Н. Кулешову. Не доехал полкилометра, появилось, как наваждение, неприятное чувство: надо повернуть обратно. Повернул. По дороге переезд через насыпь железной дороги на станции Жихарево. А на станции горит эшелон с боеприпасами. Снаряды рвутся наверху, на насыпи. Над головой летят части вагонов. Шофер забился мне под ноги, под колени. Я – за руль. Подкатил к переезду – на нем разрыв, и я сквозь разрыв проскочил на ту сторону. Еще метров за двести до дивизиона вижу, что там черт знает что творится! Паника. Машины дивизиона выползли из аппарелей и собираются удирать. Только что был мощнейший артналет, и все растерялись, ничего не видят, не слышат. Командиры батарей зеленые. Комиссар, еще времен гражданской войны, сидит, держится за голову.
Выскакиваю.
– Машины назад! Людей в ровики!
А они меня не слышат. Я жахнул из маузера поверх голов.
– Командиры батарей, ко мне!
Услышали. Машины загнали в аппарели, людей – по ровикам.
И тут немцы накрыли нас новым мощным артналетом. К счастью, никто не пострадал. Сразу после налета я вывел машины лесом на другое место. Понял, что на нас смотрит немецкий разведчик и дорогой уходить нельзя.
Как раз в этот день, 3 сентября, мой день рождения. Исполнился 21 год. Перед тем, как ехать к Кулешову, я собрал приятелей. Были командир соседнего 512-го дивизиона Гриша Грузин, майор Джорджадзе, командир зенитного полка, и другие. Джорджадзе сейчас генерал-лейтенант, академик Грузинской академии. Был там у меня домик. В нем – ничего, кроме шкафа. С утра Котяра спрашивает:
– Что бы вам подарить на день рождения?
– Саня, – говорю, – свари нам борщ.
Мы там ели только бычков в томате. Пока Саня варил борщ, был такой артналет, что мы потом в борще нашли осколок. Шкаф положили набок – вместо стола, расселись кто на чем: на канистрах, чурбаках. Саня притащил ведерный чугун с борщом. Выпили. И тут Котяра кричит:
– Пятнадцать штук летит!
И сыпанули на нас. Гриша-Грузин, большой любитель выпить, схватил бутылки, поставил на пол:
– Побьют ведь!
Схватил чугун:
– Горячий, сволочь!
А вокруг все летит и рвется. Когда немцы улетели, мы с таким удовольствием поели борща. В этот налет трахнули мой «бентам» – только колеса полетели.
Немцы повернули на нас всю авиацию, нацеленную сначала на Ленинград. Как же нас лупасили! Целый день бомбежка, самолеты висели над нами непрерывно.
Сижу раз под Троицком на блиндаже. Жарко. Надо мной разворачивается «ЛаГГ». Еле летит, мотор с перебоями, висят какие-то ошметки. За ним два «мессера». Как в тире, по очереди заходят и расстреливают. Рядом под церквушкой стояла наша зенитная батарея. Они как раз обедали. Вдруг оттуда одиночный выстрел. Пук! И 85-миллиметровый снаряд попал прямо в центроплан одного «мессера». У того – раз, крылья сложились и отлетели. Не видел бы – не поверил. Второй «мессер» повернул, дал с перепугу такой с дымом форсаж и рванул. Наш истребитель сел на поле, рядом, на нем живого места нет. Удивительно, что не загорелся. Вытащили оттуда летчика. Живой. Белобрысый, мордастый.
А то я видел – нашего «ЛаГГа» лупит «мессер». Наш – раз и сел на поле перед лесом. Там были пеньки. Попал бы на них, остались бы только клочья. А «мессер» не выскочил из пике и попал в верхушки елей. Разлетелся буквально на мелкие кусочки. Наш летчик выскочил из кабины и погрозил кулаком.
– Раньше, там надо было пугать, – говорю я ему.
Под Назией, рядом стояла 37-миллиметровая зенитная батарея. Командовал ею лейтенант лет двадцати. Рядовые – лет по восемнадцати, сущие пацаны. Бегали друг за другом, играли в чехарду. Но стреляли бесподобно. Каждый день по самолету сбивали, хотя у них всего-то на тысячу метров эффективного огня. Насолили немцам здорово. Те однажды и навалились на них. Пикировало штук пятнадцать. А наши ребята ни на секунду не прекращали огня. Видно, и боеприпасы были на батарее – не жалели. Сбили пять штук! И хоть бы одна бомба упала рядом. Немцы с мандража кидали бомбы метров за триста – четыреста.
Сначала под Назию пришел мой дивизион, а потом – они. Очень долго колупались на позиции, лейтенант заставлял их зарываться, а солдаты – мальчишки, гоняются друг за другом. Уговаривать пришлось до первой бомбежки. После нее зарылись с головой, только стволы торчали.
На Волховском фронте у меня уже был громадный опыт работы с пехотой. Дивизион был отдельный, и я работал исключительно по заявкам пехоты. То для 265-й дивизии, то 115-й, то для бригады морской пехоты, где служил А. Н. Яковлев, будущий академик и член Политбюро.
Дают задание: подавить узел сопротивления. Размером – много с полкилометра. Например, цель «Роща круглая» была метров триста. Немцы ее оборудовали черт знает как. В этой роще были сосны в обхват, после нас остались одни пеньки. Выдвинется дивизион, даешь залп, над тобой столб пыли поднимается метров на сто. Тут же надо удирать. Каждый залп – с заранее подготовленной позиции. Иногда немцы и прихватывали, когда засекали залпы второй раз с одного места. Но они это делали редко, не ожидая, что мы будем стрелять дважды с одного места.
А у меня раз пехота не поднялась.
Особисты доложили, что я накрыл своих, а артиллерийское начальство это прикрыло. Я как раз тогда боялся попасть по своим и потребовал от начальника артиллерии 265-и дивизии Деркача подписать карту. Тот дал мне передний край и координаты цели. Я увидел, что при нашем сильном рассеянии почти накрываю своих. Перенес установки на 200 метров вперед. Шарах! А пехота не поднялась. Приехала комиссия. Со мной все ясно: где стояли мои установки – дырки, вынесенные на 200 метров вперед супротив карты.
Составили акт: по своим не попадал. Я приехал к следователю. Капитан, военюрист третьего ранга. Сижу у него в палатке, на ящике, нога за ногу. Акт у меня в кармане. Он на меня:
– Как вы сидите перед следователем?!
А я ему:
– Пошел ты… Будешь командовать, как мне сидеть.
Повернулся и ушел.
А тут как раз наложилось: мой солдат Файзуллин украл мешок капусты.
Не для себя, конечно. Я пошел к прокурору, военюристу первого ранга.
– Почему я должен стоять перед ним навытяжку? – спрашиваю. – И санкцию на Файзуллина не дам.
Прокурор сказал мне:
– Пиши характеристику на солдата.
Вызывает моего следователя:
– В следующий раз, когда Косов тебе понадобится, поедешь к нему на передовую.
Я написал Файзуллину самую лучшую характеристику и пришлепнул свою печать. На его деле прокурор написал: «Дело прекратить».
Кончилось так. Собрался я в штаб армии. Прибегает старший лейтенант Петриченко, мой оперуполномоченный – тот, кто накапал:
– Товарищ капитан (мне присвоили звание капитана 27 сентября), захватите меня.
Прибыв в штаб, отправился к своему начальству, а Петриченке сказал, чтобы подходил к машине. Окончив свои дела, прихожу к машине. Тут бежит Петриченко:
– Товарищ капитан, вас просит полковник, начальник особого отдела фронта.
Ничего себе, думаю. Иду. Полковник спрашивает:
– Скажите, капитан, какие у вас претензии к оперуполномоченному?
Я при Петриченке отвечаю:
– Пусть на меня не пишет доносы.
– Откуда вы знаете?
– Я видел.
– Где вы видели?
– Когда был у следователя, видел на ящике.
Процитировал полковнику кусочки. Похоже, он с трудом удерживался от смеха.
– И все-таки вы это зря, – мягко сказал он мне. – Идите к машине. А вы, – обратился он к Петриченко, – задержитесь.
Я ушел. Спустя малое время бежит Петриченко – малинового цвета.
– Вы извините, – говорит мне, – у нас все будет в порядке.
В сентябре под Синявином у меня не хватило возраста и мудрости. Хорошая погода. Я нацелился на рощицу, от меня километрах в двух. Видел, как сначала туда зашли немецкие танки, а потом прошли бензовозы. Тут вызывает начштаба артиллерии армии полковник Солодовников.
– Товарищ Косов, вам другая цель. Огонь открыть через десять минут.
А я со своего места по новой цели не достаю. Надо переезжать. За десять минут не успею. Я стал было возражать, но он так на меня насыпался… Я сказал:
– Слушаюсь, – и положил трубку.
Комиссар спрашивает:
– Что будешь делать?
– Стрелять по старой цели.
– Ты что, с ума сошел?!
Я подождал десять минут. Скомандовал… Шарах! У немцев в роще начался такой тарарам: горит, взрывается. Солодовникову, видать, доложили с передовой.
Он звонит:
– Ну, вот, видишь, вышло хорошо.
Я ему в ответ ляпнул:
– Так я стрелял по старой цели, товарищ полковник!
Такой тут пошел фонтан!
Дня через два меня вызывает начальник артиллерии армии генерал Безрук. Для начала сильно выругал. Потом спрашивает:
– Объясни, в чем дело.
Я объяснил с картой.
Безрук ворчит:
– Вот ведь он какой дурак. А почему скандал?
– Я ему сказал, что стрелял по старой цели.
– А теперь ты дурак. Надо было промолчать. Сейчас бы дырочку вертел.
Хитрый такой был.
Попадал я в переплеты и похлеще. Раз немцы очень удачно ударили и отсекли на наблюдательном пункте меня со взводом управления от дивизиона. Танки прошли над нами. А у меня уже был опыт окружений по сорок первому году. И мы пошли, пошли по болоту. Жижа – по горло. Болото заросло кустами, тростником. Немцы перекликались через наши головы с островков, а мы шли между ними.
Если бы обнаружили, перебили бы, как котят. Через два-три часа вышли, человек пятьдесят – шестьдесят. Надо было видеть нас! Сухими были только документы и курево в фуражках.
Я не любил сидеть в блиндаже во время обстрела. Было приятнее чувствовать себя в траншее. Особенно после того, как меня завалило. Впереди Жихарева на Синявинских высотах был у меня блиндажик. Паршивенький, стены из плетня, потолок – накат в одни тонкие бревна. Меня позвал в блиндаж телефонист. Только я зашел, как в угол ударила мина. Потолок рухнул. Телефониста я подмял под себя. Он остался жив. Нас быстро откопали. Мне ободрало лоб и спину. От гимнастерки остался один воротничок. Целый день, пока не привезли новую гимнастерку, ходил в плаще.