ступила на истерзанную и обагренную кровью белорусскую землю. Это уже был 1-й Белорусский фронт. Наша санрота переправилась на правый берег по понтонному мосту и соединилась с полком. Раненых было очень много, а эвакуация их в тыл, через Днепр, представляла невероятные трудности, но этим уже занимались тылы дивизии. А мы едва успевали «развернуть» санроту, подвергнуть первичной обработке раненых – и вновь догонять наш полк, который с боями продвигался вперед. В этот период я дважды вступала в «контакт» с минами. Первая «встреча» произошла в конце октября 1943 года. Когда мы, обалдевшие от усталости после работы и тяжелого перехода, остановились на ночлег в лесу, недалеко от дороги, я, как всегда, отошла шагов на десять от спящей вповалку роты и пристроилась на мягком ложе из мха, сухих листьев и игл. Под головой у меня был довольно твердый бугорок. Уснула я мгновенно и проснулась от громкого шепота одного из фельдшеров. Глаза у него были испуганные. «Тише, только тише», – шептал он. Я спросонья решила, что нас окружили немцы, и довольно быстро вскочила. Фельдшер отскочил от меня на несколько шагов. Оказалось, что я спала на мине, заменившей мне подушку. Моя опасная соседка оказалась очень благородной, возможно, даже пацифисткой и не оторвала мне голову.
Вторая «встреча» была значительно страшнее. Полк с боями продвигался на запад, и санрота должна была его догнать. Было решено, что команда легко раненных, возглавляемая военфельдшером, пойдет в обход, безопасным, но более длинным путем. А врачи, фельдшеры, санитары-носильщики и повозка с нашим оборудованием двинутся, согласно выработанному маршруту, прямым путем, по проселочной дороге. Холодный октябрьский день клонился к вечеру. Темнело. Накрапывал холодный дождь. Я стала сомневаться, туда ли я веду санроту. Надо сказать, что я ориентируюсь удивительно плохо. Как полагалось по уставу, полк, продвигающийся вперед, должен оставлять так называемые указки с обозначением своего «хозяйства» (фамилия комполка) и направление движения стрелкой. Нам в пути не попалось ни одной указки, и вдруг я увидела светлый лист фанеры, прикрепленный к дереву. Шагах в десяти от дороги. Обрадованная, я ринулась к «спасительному» дереву и остолбенела. На фанере было написано: «Не ходить! Минировано!». Я знала, что немцы минируют поля минами натяжного действия, то есть минами, связанными друг с другом проволочками, замаскированными в траве. Взрыв одной мины ведет к последующим взрывам всего минированного поля. Я крикнула: «Сюда не ходить! Минировано! Проходите вперед!» Конечно, никто не сдвинулся с места. Мы смотрели друг на друга, не зная, что предпринять. И кто-то посоветовал мне снять сапоги и выходить босиком, высоко поднимая и осторожно переставляя ноги. Я так и сделала. Каждый шаг мог оказаться последним. Когда я вышла на дорогу, я почувствовала, что ноги у меня заледенели, а лицо горит, как в жару. Если бы я наступила на мину или зацепила за проволоку, все погибли бы.
Продвижение по белорусской земле не было триумфальным шествием. Бои шли тяжелые, но настроение было боевое, вера в победу незыблемая. Все менялось. Навстречу нам шли немецкие военнопленные, таща на себе грязные, рваные тяжелые шинели, набухшие от сырости, с трудом передвигая по грязи отяжелевшие, отекшие, натруженные, а позднее обмороженные ноги. Измученные, изможденные, обросшие щетиной лица, безнадежность, безразличие и тоска во взгляде, грязные повязки со следами крови – все это вызывало у нас, медиков, не столько ненависть, сколько жалость к страдающим людям. Вспоминается такой случай. Среди наших раненых оказался совсем юный немецкий летчик, катапультировавшийся со сбитого горящего самолета. У него были множественные тяжелые ожоги ног и рук. Ни есть, ни передвигаться самостоятельно он не мог. Раненые бойцы, еще ошалевшие, не остывшие от возбуждения боя и подогретые 100 граммами «наркомовской» водки, встретили немца «в штыки», и только вмешательство военных фельдшеров остудило накалявшиеся страсти и предотвратило возможную беду. Мы долго не выходили из операционной палатки, а когда вышли, увидели незабываемую картину – раненые кормили (!) летчика супом и говорили какие-то успокаивающие слова. Ненависть сменилась жалостью.
Февраль 1944 года был для меня счастливым. Уехал на учебу в Москву наш комдив Заиюльев, а на смену ему пришел умный, корректный генерал-майор, Герой Советского Союза Андрусенко. Перед уходом Заиюльев успел «влепить» мне еще 10 суток ареста за то, что я оставляла в санроте солдат, страдающих куриной слепотой. Действительно ли у них была куриная слепота, или это была обычная слепота доверчивого врача (моя), я до сих пор не знаю.
Весной 1944 года дивизии пришлось сражаться в лесах Полесья, в районе Мозырьских и Пинских болот (опять болота!). Сражения были тяжелыми. Но ни природа, ни яростное сопротивление врага не могли остановить продвижения войск 1-го Белорусского фронта, в составе которого наступала и наша 55-я дивизия, в дальнейшем Мозырьская. Вместе со 2-й бригадой речных кораблей Днепровской флотилии наша дивизия в последних числах июня 1944 года форсировала реку Припять, а 12 июля вышла на последний водный рубеж, прикрывающий город Пинск.
Старинный Пинск, отсчитывающий свои годы со времени Киевской Руси, лежал в развалинах. В этих боях наш полк понес тяжелые потери. Казалось, силы были на исходе, но после короткой передышки и нового пополнения дивизия двинулась на Брест.
Осенью 1944 года по приказу Верховного Главнокомандующего женщин «убрали» с передовой, и я получила назначение в полевой госпиталь 541-й первой линии фронта. До конца войны оставалось 8 месяцев.
«ЗС» 06/2001
Григорий ЕланцевДневник рядового
Ночью шли по речке Оскуя. Дорога по льду санная. Близко и враз слева и впереди – автоматная очередь. Идем – снова очередь, потом другая, третья, а затем пушечный выстрел в сторону немцев – трасса от снаряда прорезала воздух. Помкомвзвод Морковский – человек, побывавший на фронте, – скомандовал:
– Ложись!
Залегли.
– Немцы обошли, – говорит Морковский.
Полежали. Сержант Шевелев говорит:
– Кто, ребята, со мной пойдет в разведку? А то тут замерзнем.
Двое встали, Шевелев третий. Пошли – опять очередь против них на берегу. Шевелев кричит:
– Кто стреляет?
– Свои! – отвечает голос.
Подошли к стрелявшему:
– Чего ты тут делаешь?
– Часовым стою.
– А чего стреляешь?
– Холодно, вот и палю.
Недоедание во время переезда по железной дороге и марш до первых огневых сильно нас изнурили, обессилили. В пути нам давали по три сухаря на день. Меня поддержала посылка, полученная в Сарапуле. Истолченные сухари никто не воровал. Правда, покрупнее все – кто-то выбрал!
На посту на просеке прохаживался красноармеец Каргашин. Раз – ему по каске ударила пуля, аж в голове у него зазвенело! На каске немного сбоку обнаружили вмятину.
Самым недисциплинированным красноармейцем проявил себя удмурт по фамилии Баленок.
– Еланцев, – говорит, – хочешь, я тебя застрелю сейчас? Мне ничего не будет, разве отошлют в штрафную, а там тоже люди.
Затрясло меня от злобы, но стараюсь говорить спокойно:
– А ты убей немца – в штрафную не попадешь и одним фрицем меньше будет.
Пришли в землянку – ну, я об угрозе Баленка не сказал.
Снова меняем КП дивизиона, меняются и огневые, перебирались километров пять пешком, скарб тащили на санках. Навесили на себя груза, как ишаки, да еще палкой помогаем санки толкать. Лейтенант Смирнов дает мне свою полевую сумку:
– На, неси.
– Я и так, как ишак, загружен! – говорю я.
Он за пистолет:
– Я тебя сейчас пристрелю! Это тебе приказ!
Взял сумку, тащу, а Смирнов и Морковский идут порожние.
Кое-как добрались до места.
Смирнова отправили в госпиталь.
Ранен командир дивизиона его адъютантом. Комдив стал выходить из землянки, и Вася влепил ему в пятку – разбил суставы. Комдив крепко стонал. Просили машину – так и не добились, увезли солдаты нашего доброго комдива в госпиталь на санках.
Вечером поужинали, поставили часовых к штабу дивизиона и к землянке. Поставили в пирамиду винтовки. Пирамидка стояла меж березками у выхода из землянки: в землянке было сыро, и оружие быстро ржавело. Постоянно дневальный отчерпывал воду и ведром выносил за землянку.
Баленок еще днем напился пьяный. Его я поставил у землянки. Прошло два часа, я сменил караул у штаба, а Баленку сказал:
– За пьянку будешь стоять еще два часа.
Слышу, он загнал патрон в патронник – на звук я успел повернуться влево вполоборота и почувствовал, что меня скребнуло по шубе возле поясницы. Баленок с силой ударил меня в поясницу штыком и промахнулся, воткнулся в снег. Тут прижал я его, хотел вырвать винтовку и не смог. Ударил он меня головой в бороду, но не очень сильно. Я крикнул ребят:
– Помогите обезоружить!
Утром меня вызвал в штаб дежурный по гарнизону (он был командир 8-й батареи), спрашивает меня:
– Что, товарищ Еланцев, в суд будете подавать или как?
Я сказал, что идет война и не до судов, прошу командование перевести Баленка в другую часть или хотя бы подразделение, чтобы он не мог больше посягнуть на мою жизнь.
Так и сделали: его перевели куда-то в разведку. Потом были слухи, что он заболел цингой: притянуло ноги к заднице, и его комиссовали.
Устроились – на другой день из штабной землянки кричит телефонист:
– Эй, Еланцев, давай посыльного в штаб полка!
Послал Максимова: он знал дорогу.
Днем мы дооборудовали землянку: впервые за все время соорудили стол для чистки оружия. Часть людей работала на кухне. За день ребята устали здорово.
Вечером с меня опять просят посыльного в штаб. Кого послать? У ребят у всех ботинки, только один Максимов был в сапогах. Он вступил в пререкания. Я повторил приказание. Максимов сказал: