еркам гражданской войны: «Коли!», «Конница справа!», «Конница слева!», «Запе-евай!» Не учили стрелять из пулемета, обнаруживать и обезвреживать мины, укрываться от танков, поражать танки, ориентироваться на местности, тем более ночью. Ни разу не пощупали ни одной карты, ни компаса, ни одной гранаты не кинули. О том, что на свете есть ППШ, мы вообще не знали. Вот такими нас бросили на фронт.
– Правда ли, что советское командование безжалостно относилось к советскому солдату?
– Разные командиры попадались. Были настоящие «отцы», «бати», «старики» (так их солдаты называли), умные и заботливые. Были и мерзавцы, карьеристы, даже палачи по психологии своей. Были и воры: солдатские пайки урезали, а сами обжирались и своих любовниц кормили. Всякое на войне бывало.
– Расскажите о каком-нибудь военном эпизоде.
– Один, прифронтовой, запомнился особо. Очень характерный эпизод, в котором отразилась вся наша жестокая эпоха 1930—1940-х годов.
В мае 1942-го, сразу же после принятия военной присяги, погрузили нас в товарняк и прямым ходом отправили из Тулы на фронт. Нашим взводным и старшим по вагону был назначен молоденький, еще не обстрелянный лейтенант, наш ровесник. Выдали «НЗ» на два дня: два брикета «кирзы» (ячменной прессованной сечки) и четыре сухаря, курящим – махорки. Предупредили: дорога дальняя, немец бомбит… Экономьте. За два месяца «службы» в «фанерном городке» все мы страшно осунулись, ходили бледные, серые и голодные, у многих шла носом кровь. Одно утешало: впереди сытный фронтовой паек. Так, по крайней мере, говорил наш лейтенант.
Шли третьи сутки нашего путешествия. «НЗ» у всех был на исходе. Мучительно хотелось есть. Однажды наш поезд притормозил возле какой-то деревеньки. «Глянь-ка, Степан, – завопил один из новобранцев, – так это ж наша деревня! Вон мой дом!» «И мой, и мой рядом!» – заорал Степан. «Товарищ лейтенант, – взмолился первый, – отпустите сбегать до дому. Вон моя изба. Близко. Мы мигом. Туда и обратно. Сухариков принесем!»
Последняя фраза взбудоражила полвагона. Лейтенанта стали упрашивать. Лейтенант упирался. В конце концов, не выдержал. «Ладно, – говорит, – но чтобы мигом!»
Не успели парни отбежать и ста метров, как неожиданно лязгнули буфера, и состав потихоньку тронулся, набирая ход. «Вот зараза, – пробормотал кто-то среди мертвой тишины, – не видать нам сухарей». «Что ж они не видят, что ли, – проговорил другой, – возвращались бы, не догонят!» «Догонят, – возразил третий, – далеко не уйдут, да и мы сейчас остановимся».
Однако поезд остановился лишь через двадцать минут возле Сухиничей. Батальон наш, одетый еще во все гражданское, выгрузился и, построенный в шеренгу по четыре, двинулся пехом к линии фронта. Настроение нашего взвода было подавленное. Все смотрели на лейтенанта, тот молчал.
На закате дошли до полуразбитой деревушки, в которой переночевали. Утром заурчала полуторка, а из нее выскочили… наши бедолаги. Лица их сияли, в руках по мешочку сухарей. «Мы в Сухиничах вас потеряли, – возбужденно рассказывали они, – свернули не туда, спасибо капитану, он знал дорогу и подвез нас!» Взвод ликовал. Каждому досталось дополнительно по два, по три сухаря. Ай да ребята, ай да молодцы!
Протопали еще целые сутки.
Еще одна ночь прошла в разбитом селении. В эту ночь оборвалось наше маленькое солдатское счастье. Лейтенанта и двоих наших «кормильцев» вызвали к командиру батальона. Утром в составе батальона топали уже без них. Неожиданно у небольшой рощицы батальон остановился и перестроился в каре. Напротив нас появилась группа военных чинов, а чуть в сторонке трое красноармейцев торопливо копали землю. Один из военных выступил вперед и зычно закричал:
– Товарищи красноармейцы! Позавчера было совершено неслыханное преступление – дезертирство! Двое бойцов, обманув бдительность командира взвода, пытались уклониться от священного долга по защите Родины и тем самым сыграли на руку врагу. Они понесут заслуженное наказание по законам военного времени.
Вывели наших «кормильцев», босых, в белых рубахах, без поясов и головных уборов. Они встали по приказу на холмик свежевырытой земли: один высокий, другой совсем маленький без своей мохнатой шапки. Батальон замер. Меж тем военный чин продолжал:
– Военно-полевой суд, рассмотрев дела красноармейцев (дальше следовали фамилии), совершивших тяжкое преступление перед Родиной и народом, заключающееся в дезертирстве в военное время, постановил…
Помню, тело мое одеревенело, стало трудно дышать.
– За совершенное преступление в военное время красноармейцев предать высшей мере наказания – расстрелу!
Перед военными чинами, как из-под земли, появилось отделение выхоленных, сытых, рослых, подтянутых автоматчиков в новых отглаженных гимнастерках. Последовал приказ осужденным: повернуться спиной! Мы увидели их стриженые затылки, тонкие шеи, костлявые согнутые спины. В тот момент мы были ими, а они – нами. Раздались резкие автоматные очереди – длинные и короткие, слившиеся затем в единый треск. В следующее мгновение на насыпи уже никого не было видно.
Отделение бравых стрелков так же быстро, как появилось, исчезло за кустами. Выскочила другая группа и быстро-быстро заработала лопатами. Господи! Как просто уничтожить человека…
Война началась для меня не с шального немецкого мотоциклиста, а с треска автоматных очередей в чахлой березовой рощице, где красноармейцы на виду у целого батальона убивали красноармейцев. Шли молча еще дня два до самой передовой, до деревни Гусевка. И лишь там ткнул меня в бок мой приятель Федька, с которым сдружился еще в «фанерном городке».
– Слышь, Ваня, а пацанов-то этих использовали для того, чтобы нам устроить спектакль. Понял? Чтобы устрашить нас, необстрелянных…
Семен Акимцев, Виталий Бондаренко, Анна Калашникова,
10-й класс, школа № 24, г. Калуга.
Руководитель А. М. Лопухов
Работа выполнена в рамках конкурса,
проводимого обществом «Мемориал».
«ЗС» 05/2005
Иван МаксимовДорога жизни
Это было сорок лет назад. Не сумев захватить Ленинград штурмом, не преодолев его обороны, враг надеялся на скорую гибель города от голода в результате полной блокады. Очевидно, немецкое командование даже не мыслило о возможности организации сколько-нибудь серьезной коммуникации через Ладожское озеро. Но понятие невозможного стало весьма относительным, когда дело коснулось спасения Ленинграда. 152 дня, с 22 ноября 1941 года до 24 апреля 1942, и 98 дней, с 23 декабря 1942 по 30 марта 1943 года, существовала Дорога жизни – ледовая трасса, проложенная по Ладожскому озеру, по которой город получал самое необходимое для того, чтобы жить и бороться. Шофер Иван Васильевич Максимов с первого до последнего дня водил машины с грузом для Ленинграда и вывозил людей. Он рассказывает, как это было.
Еще не знают на земле
Страшней и радостней дороги.
«В ночь на 22 ноября с западного берега на лед спустилась первая колонна из десяти автомашин. Я был в этой колонне. Над озером стояла темная и ветреная ночь. Снега еще не было, и черные полосы ледяного поля часто казались открытой водой. Не скрою, страх леденил сердце, тряслись руки: наверное, и от напряжения и от слабости – четыре дня, как и все ленинградцы, мы получали по сухарю в день… Но наша автоколонна только что была в Ленинграде. И я видел, как погибали люди от голода… Спасение было на восточном берегу. Мы понимали – любой ценой надо было туда добраться. Не все машины достигли берега, но первый групповой переезд был совершен. Запомнилась даже первая горячая похлебка, которую мы получили. На следующий день эти машины шли обратно, везя ленинградцам хлеб. Пока лед был тонок, нельзя было полностью грузить машину. Приспосабливались к обстановке – использовали санные прицепы, чтобы уменьшить нагрузку на лед.
Первые рейсы врезались в память как самые трудные. Ехали медленно, напряженно, как бы прощупывая путь… Через несколько дней пригляделись, почувствовали дорогу, появилась уверенность.
Суровая зима 41-го как бы спешила нам на выручку. С каждым днем лед становился толще и крепче. Интенсивность движения и загрузка машин возрастали. Первый месяц я не покидал машину. Она была мне и домом… Переехав озеро, быстро сдавал груз, отъезжал в сторонку, накрывал брезентом «передок» с кабиной, чтобы подольше сохранить тепло от разгоряченного мотора, и засыпал. Часа через два-три просыпался от холода, заводил мотор, брал груз и снова – в рейс.
С западного на восточный берег перевозили людей из Ленинграда. Эти рейсы были для меня самыми напряженными и мучительными. Обессиленные от голода люди лежали и сидели неподвижно, казалось, безучастно. Бывали случаи, когда санитары, снимая людей с машины, сообщали, что кто-то в дороге скончался. От жалости, злобы и горя сжималось сердце, ком подкатывал к горлу… Я всегда торопился, когда ехал с людьми, все казалось: не успею, и страшно боялся задержек в дороге.
В конце декабря число рейсов возросло. При подсчете я оказался в числе передовых. Однажды на восточном берегу, в Кобоне, где располагались продовольственные склады, перед погрузкой машины меня вызвали к командиру и вручили подарок от ленинградцев. Это были теплые вещи. Сжимая подарок в руках, я слушал слова благодарности, а в ответ не смог сказать ни единого слова… Я не плакал, только слезы текли и текли по щекам.
Мне дали день отдыха. Направили в санитарный пункт – за месяц я зарос так, что и глаз не было видно, отросла длинная борода, просолилась и стала жесткой одежда. Это была первая передышка с начала работы на ледовой трассе.
Дорога быстро осваивалась. Начались массовые перевозки. Грузовики на трассе шли в пургу и метель, днем и ночью, нередко попадали в полыньи, пробитые бомбами и снарядами, не достигая берега, гибли, тонули. Но, несмотря на невероятные трудности, доставка продуктов не прекращалась. Вскоре мы отказались даже от маскировки, и ночью с включенными фарами машины шли непрерывным потоком.