Ну что ж, осталось теперь восемь человек. Которые на север в разведку ходили, – нашли, говорят, хатенку, сарайчик такой из трех стен, к скале прислоненный. Пойдем, говорят, – лучше будет, чем под парусом.
Радист и второй механик туда отказались идти. Поднялся опять сильный ветер со снегом, нету спасения нигде. Вот и легли эти двое в канавку – все равно, говорят, погибать.
Я-то сама тоже не могла идти, матросы вдвоем меня еле-еле тащили. Ноги и руки обмотали мне тряпками – стыли они сильно. А туг снег, крепкий мороз. Идти было очень трудно, садились часто отдыхать. Посидим, снега поедим и снова бредем – как будто сил набрались.
Пришли к сарайчику – он к скале прислонен. Три стены, а вместо четвертой – скала. Стены такие прогнившие, что можно через щели руку протянуть. Пол покрыт льдом, снегом, окно забито досками. Темно, сыро. Но были здесь нары двухъярусные, была чугунная печка без трубы. Дрова собирать – темно. Топили лучинками. Трубу сделали из нар, из мокрых досок. Они дымили, пока не высохли, а потом сгорели.
На счастье наше, нашли на припае бочку с бензином. Когда стали подливать бензин в печку, увидели что здесь есть – в сарайчике. А то на ощупь, да на голос…
Шлюпку нашу унесло от того места, где нас выбросило. Далеко унесло. Но все равно – каждый день к ней ходили. Сегодня пойдут, немного раскопают, а завтра снова завьюжит. Копать-то нечем, лопаты нет. И так ходили – голодные, измученные. Я оставалась дома, поддерживала огонь, да воду из снега топила. Потом кое-что удалось откопать – сухари, консервы. Мы так обрадовались, стали из сухарей баланду варить. На ведро несколько сухарей бросали.
Новиков от двустороннего воспаления легких умер. А матрос Смирнов – от обморожения умирал. Последней степени обморожение. Мясо у него отваливалось от костей – что я могла сделать? Наши каждый день на разведку уходили, а я с полумертвецом – одна. И ждешь, тревожишься за них, переживаешь. И думаю – а вдруг их нет уже?
Не помню число – наверное, сорок третий год уже. Нашли муку и бочонок масла. Радость! Как говорят, живем! Но радость тут же сменилась горем. На следующий день – не помню точно – опять пошли на разведку двое. И нашли целую бочку – спирт технический, авиационный. Напились, конечно, идут и песни поют. А через несколько часов умерли.
Остались теперь в живых четыре человека.
Хатку нашу совсем снегом замело, выбирались через дыру. На запах масла, наверное, медведи теперь все чаще заходить к нам стали. Иной раз прямо по крыше лазят. Оружие у нас было – топор и винтовка с двумя патронами. И вот капитан перочинным ножом сделал отверстие в дверях. И одним выстрелом убил медведя. Живем! Теперь у нас все есть – огонь, мука, мясо. И шкура – защита от холода.
После долгой полярной ночи Лобанов и Бородин далеко на юг пошли. Обнаружили домик и лодку-плоскодонку. А на другой день сам капитан смотреть пошел. Говорит, что в лодке четыре человека свободно разместиться могут, надо только ремонтировать ее…
Весной, когда начался уже полярный день, появился однажды самолет. Совсем низко пролетел. Из самолета помахали руками и выбросили вымпел с тремя порциями бутербродов. Лобанов на крыле норвежский знак заметил.
С провизией опять становилось трудно, но потеплело заметно. Медведя доели уже, но стали песцов ловить. Так и ели – полусырых, без соли. А когда растаял снег, увидели рядом с хаткой мешок с солью. Мы-то восемь месяцев жили без соли…
Лобанов к тому времени уже не мог ходить – цинга, слег в тяжелом состоянии. За ним и Бородин свалился. Иди, мне говорит, копай для нас двоих могилку. Чтоб медведи нас не таскали, как Новикова со Смирновым.
Зимой, когда умирали наши, снимали мы с них одежду, надевали на себя. Трупы просто в снег выносили – куда их денешь? А медведи-то и таскали их в разные стороны…
Капитан почти все время жил на юге острова, лодку ремонтировал. Я с больными – одна. И вот слышу однажды – из пулемета строчат. Туман, ничего не вижу, но слышу голоса. Люди приближаются, на немецком языке говорят. Ну, думаю, плен.
Оказывается, пришла подводная лодка норвежская, под командой немецких офицеров. Они с боевого задания возвращались, лодка повреждена. На южной части острова взяли капитана нашего. А теперь и нам командуют – идти на подводную лодку.
Лобанов без сознания был, пришлось мне перекатывать его прямо по камням. Взяли нас на лодку и держали несколько часов. Лобанов здесь же и умер – у них на лодке. Похоронили его, как надо, – салют дали. А нам с Бородиным – идите, говорят.
Капитан-норвежец дал мне незаметно сверток – лимон, витаминов несколько таблеток, хлеб и колбасу. Я сверток взяла, сразу спрятала. Чуть не целовала его добрые руки, спасибо ему.
А нашего капитана немцы взяли. Куда? Конечно, в плен. А что с нами будет?
Ровно через три месяца пришла снова эта же подводная лодка, но снять нас не смогла. Заштормило как раз в это время, надвинулись льды. Выбросили только ракету – вас, мол, спасти невозможно. Что ж, остались – заживо погребенные…
Уже снова полярная ночь началась, темнота. Но слышим – самолет, бомбардировщик. Покружил несколько раз над нашей хаткой. А на другой день снова лодка пришла – та же самая. Все-таки сняли нас на резиновом боте…
Привезли нас в город Тромсе, в лагерь военнопленных. Здесь же был и капитан. Но когда нас привезли, то его удалили за пять километров, чтобы нас допросить. Допрашивают: якобы я – десант. Ты им одно, а они – другое. Да и как, и чем докажешь?
И снова в другой лагерь везут – город Гаммерфест. И снова пытки, допросы. Два фрица – один спереди, другой сзади. Приведут на допрос, а когда не добьются ничего – бьют, пальцы закладывают в двери. Язык покусаю, губы покусаю, а терплю. Когда кричишь – хуже будет. Потом посадят куда-нибудь в сарай или в баню. Сунут хлеба кусок, да вонючей баланды с брюквой. А что делать – надо есть. На костях кожа натянута – как струна…
И опять увозят – в женский лагерь теперь. Здесь в основном вербованные. Но и здесь не лучше, начались мучения.
Лагерь находился над морем, да в три ряда проволока колючая. Вербованные жили отдельно – в. хороших бараках. Они ходили свободно, и работа у них хорошая. А таких, как я, гоняли на самые тяжелые работы. Мой номер – 1568. Одевали нас в халаты полосатые, без рубашек, а на ноги – деревянные колодки. Наденешь, а они спадают в снегу. Станешь надевать, а тут тебе в спину приклад. Однажды свалилась у меня колодка, наклонилась я, чтобы надеть, а тут неожиданно в спину приклад – по лопатке. Я не могла встать сама, женщины подняли, довели до ревира, положили. Потом срослось кое-как, хотя, по правде, до сих пор страдаю…
Норвеги помогали нам, чем могли. Когда гонят нас на работу, они знаками показывают – поесть, мол, для вас положили. За камень или в мусорный ящик. Станешь рыться, а тут снова приклад. Не буду всех ужасов вспоминать, не хочу. Все на всю жизнь запомнилось…
Однажды послали нас убирать пароход. Видим – бочки с горючим. А пароход на фронт идет – норвеги знаками показывают. Ну, мы и подожгли. Ветошь масляную подложили и подожгли. В общем произошло, что надо было. Бочка взорвалась, пароход загорелся. А с нами девушка была – «жена» комендантши. Ну, понимаете, они… в близких отношениях состояли. Комендантша ее за мужчину при себе держала. Вот она и донесла…
Законвоировали нас сразу и отправили в город Беде. Конец. В крематорий путь смертный назначен на 30 апреля. Конец. Но как раз под тридцатое вступили наши войска – норвеги, американцы и наши. А 12 мая отвезли меня в город Тромсе, где Бородин и капитан. Подлечили нас немного и оттуда в Мурманск. На Родину!»
Теперь, кажется, получат они заслуженные награды, вернутся героями домой… В самом кошмарном сне не приснилось бы такое – из немецких лагерей отправили их прямиком… в советские лагеря.
«Приехали на родину – Бородина, нас посадили, – кратко писала Надежда Матвеевна. – Бородин немного сидел, а я несколько недель или месяц. Начальник милиции угрожал расстрелом».
Кажется, только письмо Ворошилову спасло ее от расстрела. О тех временах Надежда Матвеевна никогда не рассказывала. Любила только вспоминать, как вернулась годы спустя домой – в родной городишко Россошь:
«С поезда я не шла – летела. Двенадцать километров… Смотрю – мама во дворе. Я говорю – здравствуйте. Здравствуйте, отвечает. А скажите, пожалуйста, спрашиваю – здесь Наталичи живут: Матвей Иванович и Марья Самойловна? Здесь, отвечает, а что такое? Что надо? Я спрашиваю – у вас все живы? Никто на фронте не был? А мама говорит – у нас дочь погибла. Мы три похоронки получили – две с Владивостока, а третью – с Москвы. А я, спрашиваю, – не похожа на нее, на Вашу дочь? Мама как закричит – Наденька! Детка моя!»
«ЗС» 05/1995
Федор СмехотворовВ огне Сталинграда
Устроив командный пункт в Доме специалистов, в бойлерной, мы сразу же стали копировать на кальку выданную нам карту Сталинграда. И когда майор Григорий Дмитриевич Ворожейкин доложил, что его 895-й полк полностью переправлен, я уже мог вручить ему схему города и поставить на ней боевую задачу – с передним краем полка по Житомирской улице, с границами полкового участка и так далее. Потом прибыл командир 883-го полка, капитан Максим Васильевич Настеко. Его полк должен был занять оборону левее 895-го полка – от улицы Зуевской до Банного оврага, с передним краем по Чернореченской улице.
В 4 часа утра 28 сентября оба полка начали продвигаться от армейской переправы через территорию завода «Красный Октябрь» к западной окраине города. С верхних этажей Дома специалистов, через пролом в стене я наблюдал за их движением по перестрелке, то вспыхивавшей, то затихавшей. Глаз мало-помалу привыкал находить ориентиры и в развалинах: длинный одноэтажный кирпичный дом – баня; серый, с полукруглым фасадом – фабрика-кухня… В бане, в фабрике-кухне и в школе № 35 фашисты успели укрепиться, пришлось выдвинуть к этим зданиям два легких артиллерийских дивизиона. Огнем прямой наводки сопротивление противника было подавлено, и в сумерках полк Ворожейкина начал занимать оборону по западной окраине. Левее, выбив фашистов из Угольной улицы, вышел к назначенному рубежу полк Настеко.