сть.
Как я понимаю, он был лишен обычного честолюбия. Любил компанию, приятное застолье, острую беседу, хорошую книгу. Не терпел брюзжания и нытья. Не выказывал никогда ни притязаний, ни сожалений.
Был, как я слышал, смолоду несчастлив с женщинами. Думаю, из-за старомодного романтизма по отношению к ним. Очень любил свой дом, покой и любовь, что ему даровала жена Полина.
Игорь Сергеевич умер 5 сентября 1994 года от гангрены ног, посеченных минометными осколками в далеком сорок первом.
Уверен, Игорь Сергеевич понимал, что главное дело своей жизни он свершил полвека назад, на Великой Отечественной.
Меня не оставляет чувство горечи и печали о судьбе его поколения, сгоревшего в пламени той войны. Люди этого поколения не думали о правах личности на кусок пожирнее. Они брали на себя право выбирать груз – тяжелее, дорогу – каменистее.
Если бы это поколение осталось жить среди нас – история наша складывалась бы иначе.
«ЗС» 05/1995
Елена СъяноваТочное попадание генерала Суслопарова
Что мы помним о финале трагедии Великой Отечественной? Наших солдат на ступенях Рейхстага, Знамя Победы над куполом, автоматные очереди в дымное берлинское небо, усталые и счастливые лица солдат Красной Армии, которые все вынесли и все преодолели! Капитуляция! Как ее ждали, как ей радовались! Она была заслуженной, она казалась такой закономерной! Но рядовые бойцы не знали, как трудно совершалось это дело и какая игра нервов была с ним связана.
Генерал-лейтенант артиллерии Иван Алексеевич Суслопаров – почти неизвестное имя. А ведь несколько часов жизни этого человека могли бы удостоиться воистину шекспировской драмы.
6 мая 1945 года. К начальнику советской военной миссии при штабе западных союзников генерал-лейтенанту Суслопарову прилетел из Реймса адъютант командующего Эйзенхауэра с приглашением срочно прибыть в его штаб-квартиру. Ничего хорошего от подобных «приглашений» генерал не ждал. Берлин был взят, а немецкие эмиссары до сих пор сновали вокруг командования союзников, прощупывая пути к сепаратным соглашениям. Суслопаров послал донесение в Москву и вылетел в Реймс.
Эйзенхауэр принял его с подчеркнутой любезностью. Пригласил на ужин, но перед тем как сесть за стол, сообщил, что в его штабе сейчас находится генерал Йодль. Недавно, мол, прибыл от Деница с предложением капитулировать перед англо-американскими войсками.
– Вы с ним уже встречались? – уточнил Суслопаров.
– Мы беседовали, – уклончиво отвечал Эйзенхауэр.
Суслопаров почувствовал, как в нем все вскипело. Но сдержался. Он прекрасно сознавал, какая миссия на него возложена. Подобная игра нервов была ему уже не в новинку. Всего несколько дней назад, 29 апреля, ему пришлось проявить твердость и настоять на том, чтобы при подписании капитуляции группы армий «Центр» в Италии присутствовал советский представитель – генерал Кисленко.
– Значит, перед вами капитулировать, а с нами… – Суслопаров дипломатично не закончил фразу.
– Ну, воевать дальше, – иронически договорил за него Эйзенхауэр. – Но мы такого не допустим, конечно! – тут же добавил он. И пригласил к столу.
Интуиция подсказывала Суслопарову, что этим разговором дело не кончится.
Вечером его снова пригласили к Эйзенхауэру. Тот сообщил, что после переговоров немцы согласились подписать полную и безоговорочную капитуляцию. И торопливо добавил, что подписание уже назначено – на 2 часа 30 минут 7 мая. «А почему такая спешка?» – спросил Суслопаров. «А чего тянуть?» – улыбнулся Эйзенхауэр. И вручил документ. Суслопаров стал читать.
«…Прекратить все военные действия с 00 часов 01 минуты 9 мая… Германские войска должны оставаться на местах… Запрещено выводить из строя оружие… Подчиняться приказам главнокомандующего союзными силами и Советскому Верховному командованию…»
Вроде все правильно, но Суслопаров прекрасно сознавал, какой бы мир тут, в Реймсе, сейчас ни подписали, война на советско-германском фронте будет продолжена! Дениц спит и видит, как бы поскорей отвести войска на гостеприимный Запад. А это снова бои! Знал Суслопаров и то, что Черчилль всеми силами старается не допустить подписания капитуляции на территории поверженного противника, знал о тайном распоряжении собирать германское оружие и сохранить командный состав… Он понимал, что Запад очень спешит с этим актом о капитуляции, чтобы начать против СССР собственную игру. Суслопаров бросился поскорей дать телеграмму Сталину. И стал ждать, но время шло. Москва молчала. Снова пришли от Эйзенхауэра, чтобы пригласить в штаб на подписание.
Подписать или не подписать – вот в чем вопрос. Подписать… без согласия Сталина? Немыслимо! Не подписать? И таким образом, пусть косвенно, способствовать мечте фашистов о сепаратном мире?
Подписать или нет? Он понимал цену вопроса. Вся махина страшной войны, выигранной его народом такой ценой, словно бы навалилась на его плечи в эти минуты.
Тут требовалось точное попадание, а бывший артиллерист, дравшийся под Москвой, командовавший артиллерией 10-й армии Западного фронта, хорошо знал, что это такое. И он… принял решение.
В 2 часа 41 минуту протокол о капитуляции был подписан. Но перед тем как поставить свою подпись, Суслопаров настоял на чрезвычайно важном дополнении: церемония подписания акта о безоговорочной капитуляции должна быть повторена, если этого потребует одно из государств-союзников.
Суслопаров немедленно отправил доклад в Москву. А оттуда как раз подоспел долгожданный ответ: никаких капитуляций ни в каком Реймсе не подписывать, вашу мать!..
Дальнейшее известно. 8 мая в Карлхорсте, под Берлином, «Реймский протокол» был торжественно ратифицирован представителями верховного командования всех стран антигитлеровской коалиции.
А имя генерала Суслопарова после этой истории исчезло надолго. Иван Алексеевич был снят со своего поста и направлен на преподавательскую работу.
Ощущение такое, что действия его Сталин все же признал правильными. Иначе лишил бы не поста, а головы.
А наша задача – вернуть имя этого мужественного человека на его законное место в истории великой войны.
«ЗС» 05/2010
4В тылу
Аполлон Давидсон«Первый день войны прекрасно помню…»
Аполлон Борисович Давидсон, выпускник исторического факультета ЛГУ, доктор исторических наук, профессор, академик РАН, главный научный сотрудник Института всеобщей истории РАН, ординарный профессор Высшей школы экономики; большинство монографий и статей посвящены новой и новейшей истории стран Африки, истории Британской империи, а также Николаю Гумилеву, его роли в культуре Серебряного века. Мы публикуем часть его воспоминаний «Родным, умершим от голода», посвященную Великой Отечественной войне.
В блокаду интеллигенция оказалась самой неприспособленной. То, что она умела, не помогало выжить. А то, что помогало, она не умела. Не умела делать печки-«буржуйки». Наоборот, платила за них. Платили из своего голодного пайка даже те, кто был уже обречен. И деваться было некуда – морозы стояли до минус 25; окна во многих домах были выбиты взрывными волнами бомб и наспех залатаны фанерой или картоном. Не умели делать гробы. А это, как и буржуйки, было доходным делом.
Легче выжить было продавцам магазинов, работникам тех немногих столовых, которые еще сохранились для привилегированной публики. Даже дворникам – дрова, заделка стекол, буржуйки. Ну и, конечно, номенклатуре. Рассказывали о роскошных обедах у Жданова в Смольном. А интеллигенция – «служащие» – получала по карточкам меньше, чем «рабочие».
Об отношении властей к интеллигенции – что уж говорить, если Сталин, восхваляя героизм всего советского народа, об интеллигенции сказал: «Враг не так силен, как изображают его некоторые перепуганные интеллигентики»[9]. Эти оскорбительные слова, сказанные в начале ноября 1941 года, очень запомнились ленинградцам еще и потому, что как раз те дни, годовщину октябрьского переворота, немцы отметили самыми лютыми бомбежками. 6 ноября стекла вылетели и в нашей комнате, а многие добрые знакомые остались вообще без крова.
От тогдашней питерской интеллигенции к концу войны остались лишь немногие. О таких людях, о том, каково им было в страшную зиму 1941/1942, мне хотелось бы рассказать. Я жил среди взрослых, – мои-то школьные друзья уехали, эвакуировались летом 1941 года. Конечно, я многого не понимал – мне шел 13-й год. Но, думаю, видел и понимал не так уж и мало. Перед лицом смерти, а ее призрак маячил перед каждым изо дня в день, люди становились открытыми, лгать-то, притворяться – зачем?
Первый день войны прекрасно помню. Война застала меня на Волхове, в глухой деревушке под Киришами, в нескольких часах езды от Ленинграда – на расстоянии 250 километров. Сестра мамы работала в геодезической партии и взяла меня с собой – отдохнуть после школы.
Я перешел в пятый класс. Церемонию в школе обставили торжественно. Каждому вручали табель успеваемости. Показали фильм «Волга-Волга» (мы видели его уже не раз). Сразу после этого я и отправился в Кириши: бродил с экспедицией по лесам, помогал носить теодолит и прочие приборы. Но пробыл там совсем недолго.
Война! О ней мы узнали не из речи Молотова – в деревушке радио не было. Вечером, когда геодезисты вернулись из леса, колхозники сказали, что их собирали и объявили. Геодезисты должны были ждать указаний: оставаться или уезжать. Я, конечно, хотел вернуться. Для меня – первое в жизни самостоятельное решение: как быть? Добрался до железнодорожной станции, но билеты уже перестали продавать. Шли воинские эшелоны. Наконец, какие-то красноармейцы сжалились, взяли к себе в теплушку. 26 или 27 июня я самостоятельно приехал в Ленинград.
Ленинград встретил солнечной погодой. И окнами, заклеенными крест-накрест полосками бумаги. Подходя к дому, встретил одноклассников с вещами. Их эвакуировали на Валдай. Я тоже был с вещами, они решили, что я – с ними.