Уезжали мои друзья. Те, кого я успел полюбить. Да и свою школу на Фонтанке мы любили, ее роскошный актовый зал – театры ему позавидовали бы – коридоры со скульптурами античных героев. Все это создавало настроение. Когда-то это было Петровское коммерческое училище – и в высоких застекленных шкафах по стенам классов по-прежнему сохранились в стеклянных банках семена диковинных «колониальных» растений, которые изучались там до 1917-го. Потом это была Первая образцовая школа. Там были старые преподаватели. Чувствовалось, что они – по-настоящему культурные, образованные люди. Эту же школу кончал Аркадий Райкин, 1911 г.р., старше меня на 18 лет. Когда мы встречались с ним позже, выяснилось, что некоторые преподаватели были у нас общие Он рассказал мне, что там учился и академик Яков Борисович Зельдович.
В мое время это была 206-я школа. Большинство школьников – из семей интеллигенции. Вообще эти места были районом питерской интеллигенции.
Сердце екнуло – уезжают. Захотелось быть с ними, но я с таким трудом прорвался в Ленинград! Я уже настолько намучился, так мне было трудно добраться до Ленинграда, что для меня думать, что я опять уеду, было совершенно дико. Решил, что никуда отсюда не уеду. Мама поддержала – натерпелась тревоги за меня, пока я был вдали. У мамы мыслей эвакуироваться не было, поэтому так мы и остались. Большинства из сверстников я потом уже не встретил. Не встретил Панфилова, строгого директора школы, как и учителя пения Вахромеева, единственного мужчину из учителей нашего класса. Оба не пришли с войны.
Я вернулся к ленинградской жизни. Одноклассники уехали. Взрослым было не до меня. Школа, конечно, перестала работать. Чем заняться? Читал. Благо сохранились прекрасные библиотеки старых питерских квартир. Белые ночи еще не совсем кончились, по вечерам можно было читать и без электричества.
В молниеносное продвижение немцев к воротам города не верили. Очевидно потому, что город ни разу не бомбили, даже когда в Москве бомбежки стали обыденным делом. Доходило порой до поразительной наивности: думали, не увезти ли детей в пригороды, в дачные районы на случай бомбежек. Страха оказаться в осажденном городе не было.
А тем временем поток беженцев в Ленинград нарастал: и с юга, и из Эстонии. Неожиданно появились они и в нашей семье: отец моего отчима, в прошлом артист Александринки, и его жена. Обрусевшие немцы, они не захотели жить в германской оккупации. И при приближении фронта к Гатчине (они жили там, уйдя на пенсию), перебрались в Ленинград, к нам. Вообще, казалось, что численность населения в Ленинграде к началу блокады была, из-за притока беженцев, не меньше, а больше предвоенной.
В первых числах сентября, когда город уже окружен – первые немецкие снаряды. Еще до первых бомб. А бомбежки – с 6–8 сентября, и с тех пор уже постоянно, до начала декабря, когда немцы почему-то прекратили их на четыре месяца. «Воздушная тревога», «отбой воздушной тревоги» и снова сирены – и так бесконечно. Повсюду поиски шпионов – это они подают сигналы «мессершмидтам», «хейнкелям», «юнкерсам». Но даже намека на панику не было.
Пожалуй, только один раз видел, нет, не панику, но все же бурное массовое возбуждение. Бомба попала в кинотеатр «Форум», на седьмой линии Васильевского острова.
Кинотеатр вспыхнул, как факел. Люди из соседних домов высыпали на улицу: крики людей – на это еще были силы, лай собак (сентябрь – в городе еще были собаки). Для меня, как и почти для всех вокруг, это была первая бомба совсем рядом. Я сидел в доме напротив, под окном, читал «Графиню Монсоро», вдруг на меня свалилось одеяло, которым было завешено окно. Звон стекол, осколки повсюду и пламя, казалось, прямо из окна в комнату. Говорили потом, что это была комбинированная фугасно-зажигательная бомба.
В той комнате, напротив «Форума», собралась тогда вся родня, Макрушины: бабушка, сестра мамы, жена ее брата и мы с мамой. Женщины и дети. Мужчин, как и во многих семьях, не было. Хозяин комнаты, мой дядя, был мобилизован, как артиллерист запаса, еще весной и отправлен под Брест. Отчима вызвали в Москву. Женщины жались друг к другу, тянуло быть вместе – не так страшно. Но после той бомбежки комната оказалась без стекол, и пришлось разъехаться по домам. Мы с мамой тоже вернулись к себе, на улицу Ломоносова, или, как все называли ее по-старому, – Чернышев переулок. Но и там предпочли жить не одни, на сей раз с соседями. Думаю, что это было типично тогда для петербургских квартир.
Переселились мы все из своих комнат в кухню, кухня большая, 30 метров. Дом когда-то построили купцы Елисеевы еще до русско-японской войны. Построили, как и их известные Елисеевские магазины, фундаментально, с размахом: просторные коридоры, кладовки. Но главное – кухня находилась в глубине квартиры. Фасад же выходил на обстреливаемую сторону. В соседний дом, № 12 (наш был – 14) снаряд уже попал. Так что в кухне было безопасней. Нас собралось там много, хотя, в сущности, только две семьи. Большая семья Набоковых (о писателе Набокове я услышал много лет спустя, так что не знаю, в каком родстве они были). У нас с ними было много общего. Я уже писал, что они пережили ссылку – их выселяли в 1935-ом, после убийства Кирова, к счастью, недалеко, в Уфу, и в 1939 разрешили вернуться. Ну, а мама моя пережила ссылку, куда более дальнюю, со своим первым мужем, моим отцом.
Сближал нас с Набоковыми и интерес к литературе. Напомню, что у них была сохранившаяся с дореволюционных времен прекрасная библиотека. «Брокгаузовская двадцатка» – 20 богато изданных томов Шекспира, Байрона, Пушкина… Дешевые, на газетной бумаге, «144 тома иностранных писателей» и 60 томов дополнения: Вальтер Скотт, Гофман, Шпильгаген, да кого там только ни было! Школа не работала, и я читал, читал…
В семье Набоковых были бабушка, мать и трое молодых мужчин, от 18 до 28 лет. Ждали призыва в армию, но их, как и многих ленинградцев, долго не брали: в армии пришлось бы кормить, а нечем. Набоковых было пятеро, нас – четверо: мама, я, «дед» – отец моего отчима, – и его жена. Был еще кот, любимец всей квартиры. Его кормили до последнего. Но он, бедняга, не мог есть хлеб из суррогатов, который ели мы, и стал в нашей квартире первой жертвой блокады.
До войны у нас были еще две собаки – пойнтер и сеттер. В последние предвоенные годы среди породистых собак свирепствовала чумка, и оба песика погибли. Но в доме не все об этом знали. Сосед из верхней квартиры пришел к нам: «Я понимаю, у вас не поднимется рука на своих собак. Давайте, это сделаю я. Только уделите моей семье хоть немного мяса».
По вечерам, чтобы заглушить чувство голода – рассказы о прошлом. «Дед», Василий Адольфович, – о театральном Петербурге, о Варламове, Савиной, Тиме, Давыдове, Лидии Липковской, Орленеве и многих других, кого он знал или даже вместе играл в Александринке. Старшая из Набоковых, Александра Иосифовна, вспоминала «мирное время» – дореволюционный Петербург.
Преимущество общей жизни на кухне мы особенно почувствовали 5–6 ноября, когда немцы обрушили на город бомбовый шквал. Большой фугас – в полутораста метрах от нашего дома. Бомбы падали в Фонтанку, пол ходил ходуном. От роскошного здания банка, совсем рядом, остались только стены. Рассказывали, что кому-то все же удалось спастись. Массивный старинный стол перевернулся, и человек оказался в пространстве между крепкими дубовыми ножками. Так он и летел вниз. Ножки задержали падавшие вслед обломки, и в пространстве между ними был воздух, можно было дышать. Там его и откопали. Никто не знал, так ли было на самом деле, но хотелось верить в чудеса.
В нашей комнате тогда вылетели стекла. Правда, не все: как-то ассиметрично. Потом удалось забить окна фанерой, помог дворник, дядя Вася, добрая душа. Конечно, не бесплатно. Но температура все равно была как на улице. А там – одна из самых суровых зим тех лет.
Осенью у людей еще хватало сил бывать у старых друзей, узнавать, все ли живы.
Самой близкой нам была семья Григорьевых. В круге общения нашей семьи они занимали особое место – дружили много лет. Они жили неподалеку, в середине Гороховой, на равном удалении от двух памятных мест этой улицы: от конца ее, где жил когда-то Распутин, и начала, где большевиками было создано ЧК. Глава семьи, Леонид Николаевич, участник русско-японской войны, врач, побывавший в японском плену, теперь работал на «скорой помощи», подбирал людей, упавших на улице от истощения, хотя и сам еле ходил. Его сын работал на телефонной станции. Как внука двух действительных статских советников, его в 20-х годах не приняли в университет. Начинал он с монтера. А увлечением его на всю жизнь была история. Забегая вперед, скажу, что потом, пережив блокаду, он все свое свободное время уделял истории, писал «в стол». При жизни почти ничего не опубликовал. Лишь почти два десятилетия спустя после его смерти издали одну из его рукописей[10].
Встречались мы и со старыми сослуживцами мамы – преподавателями медицинского техникума, с коллегами отчима (к тому времени его с Академией наук перевели из Москвы в Свердловск) – географами и геологами. У ленинградской научной интеллигенции еще до войны была, в отличие от московской, дополнительная причина для горячих обсуждений: научные учреждения, издательства и журналы начали переводить в Москву. Над питерскими учеными нависла угроза остаться невостребованными.
Разумеется, виделись и с моим отцом. Когда-то, в 1928, мама поехала к нему в ссылку и вернулась в Ленинград только после моего рождения – в тех условиях трудно было с маленьким ребенком. Но когда отец наконец вернулся после ссылки и запрещения жить в больших городах, тут-то они с мамой и разошлись. Не из личной неприязни. Но остались друзьями, и в блокаду отец помогал нам, как мог.
В его квартире, тоже, конечно, коммунальной, жила интеллигентная еврейская семья: два брата, оба – инженеры, работали на оборонном заводе. Когда старший из них, Яков, настолько ослабел от голода, что не вышел на работу, за ним прислали машину – неслыханно для тогдашнего Ленинграда. Завод не мог без него обойтись.