…Отец, вступивший в компартию девятнадцатилетним юношей, был убежденным коммунистом. Он не сомневался, что помогает строить лучшее в мире государство, с этой мыслью и ушел на фронт. Когда вернулся – было очевидно, что он еще не оправился от шока от увиденного в Европе.
Безо всяких оценок – просто как факт – он рассказывал мне, ученице начальных классов:
– Понимаешь, дочка, в Германии, в сущности, деревень нет – там в деревнях двухэтажные каменные дома…
И дальше – больше всего его поразившее:
– И в каждом – каждом! – доме – стиральная машина, пылесос и холодильник.
Наша семья жила в надстройке, сделанной папиным Наркоматом рыбной промышленности для своих научных сотрудников – 4‐й и 5‐й этажи в четырехподъездном трехэтажном доме. Квартиры резко отличались удобствами (большая ванна и прочее) от первых трех этажей, где были коммунальные квартиры без ванн. В надстройку поселили научных сотрудников – людей более или менее привилегированного слоя. Но ни в одной квартире не было ни одного из поразивших моего отца в Германии бытовых приборов…
Я уверена, что он рассказывал об этом – подчеркиваю: всегда безо всяких оценок! – только в семье. Все, кто распространялись на эту щекотливую тему среди знакомых, быстро оказывались в Воркуте, на Колыме и в Магадане с клеймом «власовец».
Через несколько месяцев возвращается брат, лейтенант. Его забрали в конце 1943‐го или в начале 1944‐го и вместе с ним еще триста человек из Сокольнического военкомата, мальчиков 1925 года рождения. Их всех тут же отправили в Скопин учиться на лейтенантов. На два месяца.
Брат потом мне говорил: «Все мы, лейтенанты, стали взводными. Знаешь, говорит, что такое Ванька-взводный? Это когда взвод встает в атаку, а я за ним сзади с наганом…». Одной фразы достаточно. (Он мне это рассказывал, хотя отец запрещал ему об этом говорить, особенно со мной. У брата – первого в нашей большой семье, прояснилась башка относительно советской власти и прочего, и папа запрещал ему меня «разлагать»). Я думала потом, спустя годы: а почему, собственно, их всех, триста человек, два месяца учили на лейтенантов, – могли же послать воевать рядовыми? И до меня дошло. Московские юноши восемнадцати лет все до одного были со средним образованием, что по России было вовсе не так. Поэтому их отправили учиться на лейтенантов как образованных. Выучили – и отправили на войну.
Но самое главное – дальше. Папа – он же был рядовым – вернулся в конце июня. А брат, как все офицеры, – только после конца мировой войны, в конце сентября. То есть после победы над Японией.
Брат сказал мне очень важную вещь: в Скопине все они знали друг друга поименно. Как это возможно – знать поименно триста человек? Очень просто. Каждое утро человек на поверке называет свое имя и фамилию. За два месяца можно запомнить.
Вернувшись, Джан сразу же нашел своего товарища по Скопину (до сих пор помню фамилию: Зайцев), и они вдвоем пошли в Сокольнический военкомат, откуда их забирали: узнать, кто из их товарищей вернулся. Их очень хорошо встретили (Сталин еще не растоптал всех фронтовиков, как он сделал это в 1948 году) и обещали выяснить в течение двух дней. Они пришли и узнали: из трехсот юношей к матерям вернулись трое – они двое и еще один.
В 1965 году Брежнев вернул отмененный Сталиным День Победы и ввел в этот день Минуту молчания. Мы собирались девятого мая у родителей (братья назначили в этот день отцу день рождения, которого у него не было), и Джан всегда к шести часам спешил домой:
– Я иду плакать по своим ребятам: я вспоминаю их всех поименно!..
Однажды, попав к нему в этот час, я увидела, как он молча сидел у экрана телевизора, слушая траурную музыку; по щекам его текли слезы.
А в 1944‐м, когда их выучили, их сразу же погрузили в теплушки – и на фронт; наш фронт уже был в Польше. Там Джана очень быстро ранили. Сначала пулей в бедро. Резали без наркоза, в Польше наркоза не было, его держали впятером, дали стакан водки, я, говорил, орал как сумасшедший. Но вырезать так и не сумели. Он с этой пулей так и умер впоследствии. А когда его ранило второй раз, медсестры очень причитали: какой красивый мальчик, какое счастье, что язык не оторвало. У него пуля вошла в одну щеку и вышла из другой. Выбило зубы, а язык остался цел. Поэтому два месяца челюсть у него была на распорках, и кормили его жидкой пищей через узкий шланг. И когда его выписали, и он сразу снова пошел в армию, на ржаной хлеб и прочее – он очень быстро получил язву. Вернулся после войны со стенозом, пришлось в 1946 году делать операцию. Мама рассказывала, как врач ей сказал: «Пять процентов за то, что выйдет живым с операционного стола». И мама сидела около операционной. Говорит: два часа делали операцию, а я сидела и помню только одно – как медсестра подходила и вытирала мне пот со лба. Пот капал на пол крупными каплями. Она ждала, выйдет ли живым ее сын.
Брат вернулся с двумя ранениями, у него были нашивки. И он сразу пошел в школу рабочей молодежи – уходил он после первого курса авиационного техникума, то есть образование у него было к тому времени семь классов. За год он закончил три класса. Получил серебряную медаль, как положено в нашей семье, и поступил в военно-юридическую академию. Не догадался, что не надо этим заниматься. Я уже потом, когда годы прошли, говорю маме: «Как же ты могла отдать его на юриста учиться?» Она говорит: «Ну, мы думали так: это хорошее дело, Ленин был юристом». Очень смешно. Сразу после окончания юридической академии его отправили председателем военного трибунала в нашу оккупационную армию в Берлин.
Оттуда он в первый же отпуск кинулся к отцу. «Папа, ты старый большевик, скажи, как это может быть: следователи приносят мне дела на солдат, там избирательный бюллетень с антисоветской надписью, и они мне сразу дают имена солдат. Папа, как такое возможно? Ведь у нас тайное голосование». Так был поражен мой брат – и постепенно, насмотревшись там на все это, он в течение года-полутора стал первым в нашей семье, повторю, антисоветчиком.
Впоследствии он рассказывал мне, уже студентке, как к нему подвалился особист и предлагал ему стать осведомителем – рассказывать о разговорах офицеров. Он сказал – нет, я не буду этого делать. В сталинское время, заметьте, в 1951 году. Тот говорит: «Как – вы не хотите помочь родине?» – «Почему я не хочу помочь родине? Я за нее сражался два с лишним года и сейчас, надеюсь, приношу ей пользу. Но этого делать я не буду». Он ждал, что с ним что-то сделают, но уцелел. Вот такие бывают дела на свете.
Наша семья обязательно собиралась за столом в Новый год – не только потому, что Новый год считался семейным праздником, но у мамы день рождения был 31 декабря. И тут после первой или второй выпивки брат начинал подкалывать отца: «Я уж не знаю, папа, как это ты так ухитрился воевать, чтоб ни разу не ранило?» Папа отвечал: «Спину под пулю любой дурак подставить может!». Такие у них были споры. Я тоже его спрашивала: «Папа, как же тебя не ранило в таких ужасных сражениях?» – «Дочка, тут всё дело в том, что ранили главным образом, когда человек перебегал поле – большое, обстреливаемое, вот тут всегда главные ранения. И вот я открыл секрет: перебегать надо первым, пока немец не пристрелялся. Второго обычно убивали». Я много раз над этим думала и поражалась: ведь, чтобы перебежать первым, надо же вылезти из окопа, не побояться встать, разогнуться и побежать. Я потом говорила фронтовикам: «Может, папа смеялся, шутил?». Они говорят – «Нет, похоже на правду. Видимо, он действительно открыл такой секрет. И, как смелый человек, бежал первым – и успевал пробежать».
Никогда не забуду один тогдашний взволнованный монолог отца. Он говорил мне, младшей школьнице:
– Русский солдат – самый лучший солдат!.. Самый мужественный, стойкий, самый терпеливый, самый отважный!
Такое он, дагестанский горец, вынес из окопов войны мнение о русском народе.
Чудакова Мариэтта Омаровна, доктор филологических наук, член Европейской академии.
Сергей ФилатовПришла победа!
А. Ф. Филатов читает стихи жене Марии и сыну Сергею
Своими детскими воспоминаниями о войне делится российский государственный, политический и общественный деятель, Президент Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ, Сергей Александрович Филатов.
Для меня война началась в Москве, где я жил с родителями. Моего отца, Александра Федоровича Филатова, сразу взяли в армию, и направили в город Мары (Туркмения) в пулеметное училище. Узнав, что он – поэт, его после училища направили корреспондентом в дивизионную газету Орловской дивизии. Он проработал в ней всю войну.
Мама к тому времени перевезла нас, троих детей, в товарном вагоне в тот же город Мары, где устроилась работать в детском доме. Так что провожали мы отца на фронт всей семьей.
Папа после войны был хорошо знаком с сестрами Сергея Есенина, которого боготворил. Встречался с матерью Сергея Есенина, посвятил ей поэму. Работал в комиссии по увековечиванию памяти поэта. Меня назвали в честь поэта.
Осенью 1941 года я, пятилетний мальчишка, катался на трехколесном велосипеде, а рядом, как мы позже узнали, бомбили склады. Они находились довольно близко, за забором через улицу, где стоял наш дом. Неожиданно страшный удар вышиб меня из седла – упала бомба. Эта контузия очень долго на мне сказывалась: искривился рот, когда говорил, особенно букву «ш» трудно стало произносить. А потом, восемнадцатого или двадцатого октября, посадили в холодные теплушки, и вся семья наша покинула столицу.
Моя мама буквально рвалась на фронт, она была уникальной женщиной: ворошиловским стрелком – имела значок и именное оружие; умела водить не только автомобиль, но и самолет! Однако в армию маму не взяли, так как у нее было трое малышей. В военкомате ей сказали: «Занимайся детьми». И она нас «в кулек» собрала, и мы поехали в Среднюю Азию. Сначала остановились в Узбекистане, потом осели в городе Мары в Туркмении. Он находился в 40 километрах от границы с Ираном. Сейчас это – большой город, а тогда – маленький населенный пункт. Мы поехали туда, потому что папа в это время учился в пулеметном училище, ему пр