кончания.
В 1937 году нас переселили из Мологи: город готовили к затоплению, всех перевозили. Жители переселялись в разные места. Отец был уполномоченным по переселению и не мог сам перевезти свою семью: много было работы. Мать переселялась сама с 8 детьми на руках. Так как у нас была большая семья, в деревне, куда мы были определены, подошел только один дом, где жило два одиноких дедушки – отец и сын. Они доживали с нами.
Отец продолжал работать счетоводом. Он читал газеты, интересовался политикой. Когда к нему приходили и спрашивали: «Александр Иванович, война будет?», он отвечал: «Да, мужики, война будет». Он это знал.
Сразу, как началась война, отца забрали. Его лица я не помню – мне тогда было четыре с половиной года. В 1941 году забрали и старшего брата Федю – он был 1922 года рождения. Федя работал учителем и закончил срочные курсы лейтенантов: на войне он был уже офицером. Он погиб в боях под Москвой. Отец погиб в Калининской области, успев написать нам одно письмо. Его командир сообщил потом маме, что отец «тяжело ранен, отправлен в госпиталь, адрес госпиталя указать не можем». Ни с какого госпиталя нам бумаг не пришло, а отец не вернулся. Считается, что пропал без вести. Думаю, что по дороге в госпиталь разбомбили поезд с ранеными, и там все погибли. Если бы он умер в госпитале, то тогда пришла бы бумага. Мы искали отца по госпиталям, но не нашли.
Отец был сапером на войне. Когда их формировали, спросили:
«Кто у вас грамотный? Шаг вперед». Это означало, что грамотных брали писарями в штаб. Отец ответил: «Мне эти бумаги на «гражданке» надоели, пойду воевать». А если бы пошел писарем в штабе, то остался бы живой. Мама все обижалась на него: «Зачем не стал писарем? Оставил меня с такой семьищей…». Мама тогда сожгла все старые письма отца – чтобы не плакать и не расстраиваться.
В 1942 году в октябре на фронт забрали еще одного старшего брата Васю. Ему было всего 17 лет. 1925 год забрали весь – воевать надо было. Формировали армию. Вася вернулся, когда закончилась война.
Мы хохотали, и плясали, и бегали. Помню, мама говорила: «Что хохочете, с фронта писем нет ни от кого». У всех тогда отцы погибли, у всей деревни. Пришел только один – отец у подруги моей, он был 1920 года рождения. Дети не понимали, что идет война. Мы жили своей детской жизнью.
В 1944 году я пошла в 1 класс: холщовая сумка через плечо – мама наткала, ботинки после всех сестер. В школе учили всё про войну. Помню такие стихи:
За окном темно от сырости,
Тучи спрятали луну…
Хорошо бы завтра вырасти
Да поехать на войну.
Повстречаться бы с танкистами
И сказать им так: «Друзья!
Вы воюете с фашистами,
Воевать хочу и я!
Знаю, все вы очень смелые,
Очень стойкие в бою.
Если нужно, сутки целые
Я в дозоре простою.
Мне стоять в дозоре нравится,
Пусть враги полезут, пусть!
С танком я могу управиться,
Танк я знаю наизусть».
И танкисты бы ответили:
«Ты парнишка боевой,
Мы давно тебя приметили.
Видишь танк? Он будет твой!»
Сел бы я в кабину тесную
И за Родину свою —
За просторную, чудесную,
Отличился бы в бою!
Немецкий начали учить в 5 классе. Учили его, чтобы с фашистами разговаривать. Нам говорили, что мы должны знать врага: чтобы его громить, надо знать его язык. Четыре класса мы учились в соседней деревне за полтора километра от нашей, а на 5-й класс пошли в Ильинское, за 7 километров. И так каждый день. С собой была картофельная лепешка и бутылочка молока, которую мы болтали, пока шли, чтобы сбивался маленький кусочек масла.
Тетради были из оберточной бумаги, мы ее резали дома, сшивали и разлиновывали, это и были тетради. На чердаке мы нашли какую-то сухую краску, разводили и писали ею. Другие дети нам завидовали: наш дед работал на заводе в соседнем селе Варегове, откуда приносил домой эту бумагу. Другие же дети писали на газетах. Учились мы все старательно.
Мои старшие братья и сестры закончили по 4 класса, бросили школу, все пошли работать в колхоз. Мать распределяла обязанности по дому на детей, сама работала со старшими в колхозе. У всех были обязанности с утра и до вечера, так что и книжку некогда почитать. Нас, детей, тоже периодически привлекали работать в колхоз – лен теребить, колоски собирать – не себе, а в колхоз. Когда закладывали силос, мы трамбовали траву. Вроде для забавы, но это была работа. Мы не только дома работали. Гулять можно было только после ужина, за счет сна.
Помню, у нас дома было по 4 матки овец, у каждой по четыре ягненка. Они у нас были под кроватями лежали в коробках, в дому. Ночью маленькие барашки кричали, надо была взять их на руки по 2 штуки и идти на двор к овцам – кормить. Когда они подрастали, то их надо было кормить в бане, ставить по очереди на лавку, где была миска с едой. Всё это мы делали до школы. Начнется осень, барашка зарежут. Повезем его в Ярославль на продажу. Нам остается голова да хвост.
Помню, что все время хотелось есть. Картошки был целый подвал, каждый день одна картошка. Нас природа хранила – собирали щавель и другие съедобные травы. Наберем целый подол – и сидим, едим. Крапиву ели да лебеду. Листья от липы толкли в ступе. Цветок «кашку» (клевер) ели, он сладенький был. Чай пили с вяленой сахарной свеклой… Дома были корова, овцы, куры, гуси. Они и спасали, а то бы мы все поумирали.
Корову-то мы держали, а покоса нам не давали, трава была только для колхозных коров. Лишь в сентябре нас пускали на поле – мол, ищите. А тогда трава уже вся черная, ничего нет. Своей земли мало было, не хватало сена, поэтому мы искали траву по лесу. Мать ночью косила ее, а потом приходила и нас поднимала – мы таскали сырую траву на себе. Помню, сил мало было, мне вроде и вязанку навяжут небольшую, а я еле тащу. Траву к своим стогам по овинницу подкладывали понемножку. Иначе не прожить, корову не выкормить.
Помню, в войну столько нищих было. Просили: «Дайте ради Христа». А чего давать – нет ничего, мать вынесет 2 картошины. Летом, помню, просили: «Дайте хоть ботвы свекольной». А мать отвечает: «Да ведь у меня семьища такая, нечего и самим есть», но всё же срежет четыре перышка ботвы. С Варегова ходили люди. Там был завод, давали паек, но люди тощали. Приходили с вещами – на обмен, а там такие вещи, что «живого» места не было, всё порвано.
У нас из деревни не только мужчины, но и девушки служили. В Ярославле они сидели за зенитками на крышах: из зениток стреляли, фугасами гасили. Я помню, что немецкие самолеты летали над крышами домов. Дети кричали: «Смотри, немецкий знак!». Всё считали, сколько их пролетело. Они летали и не стреляли по нам. И их не сбивали, нечем было сбивать тогда. Мы не боялись. Самолеты скидывали листовки, они летели как листья с деревьев. Тогда я не умела читать.
Помню, как сел советский самолет на поле за соседней деревней, и все побежали к нему. У нас там была вышка, стояли всегда офицеры, наблюдали и передавали сведения. Сел кукурузник, как в фильме «Вечный зов».
Когда бомбили соседнее село Варегово и Константиновский завод имени Менделеева в Ярославле, мы завешивали окна одеялами, и сидели в темноте одетые. Почему одетые? Если в дом попадут, чтобы бежать на улицу. Все тряслись от страха. Окна у нас дребезжали, до Варегово от нас было всего 5 километров, там было торфопредприятие, очень процветающее. У нас за деревней остался лежать снаряд.
Помню, как кончилась война. Утром рано зазвонили в набат: была у нас рельса, привязанная к дереву. Все из домов выскочили, и все туда, к конторе бросились бежать. Женщины до одной заплакали навзрыд. Я вышла из дома, слышу – такой плач. У всех с войны кто-то не пришел – у кого отец, у кого сын, у кого муж.
И все равно я детство вспоминаю с радостью. Всё делали коллективно, всегда играли всей деревней: вечером выскакиваем и играем – лапта, чижик, попа-загоняла. Помню это до сих пор.
Вера Васильева«Это было абсолютное счастье и ощущение многомиллионной семьи»
Столичный музей «Огни Москвы», рассказывающий об истории освещения московских улиц, несколько лет назад придумал проект «Наши соседи», цель которого – восстановление и сохранение исторической памяти, которая жива до тех пор, пока живы её хранители – старожилы Москвы. Они охотно делятся с сотрудниками музея своими бесценными воспоминаниями. В преддверии юбилея Великой Победы сотрудники музея собрали уникальные материалы – воспоминаний москвичей, соседей музея по Армянскому переулку и других близлежащих улиц, о Великой Отечественной войне. Среди соседей музея оказалась и народная артистка СССР Вера Кузьминична Васильева, которая проживает в Гусятниковом переулке. Сегодня с разрешения директора музея Натальи Потаповой мы публикуем ее уникальные воспоминания тех лет.
«На момент начала войны мне было 15 лет. Хорошо помню первый день войны. Складывалось ощущение, что дома никто не сидел. Все вышли на улицу и стояли около столбов с радиорепродукторами. И вот было объявлено о немецком нападении. Без объявления войны. Мы были потрясены, напуганы и в тоже время уверены в том, что скоро победим.
Потом всегда можно было заметить кучки людей, которые стояли у репродукторов и ждали новых сообщений. Но первое время все сообщения были только о том, что немцы продвигаются вперед. Мы говорили: «Как же так! Мы же такие сильные! Как же они могут побеждать нас?» Мы не могли себе это представить. Потом мы поняли, что Германия тоже к войне подготовилась, и их армия не слабее нашей.
Обо всех событиях объявляли по радио. Без него жить стало невозможно. Мы все время слушали, как идут дела на фронте, побеждают ли наши или отступают.
Когда объявляли: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!», я брала маленькую подушечку, и бежала сначала на станцию метро Кировская, а потом это метро закрыли, и тогда я бежала на Красные ворота. И там, на перроне, мы клали свои подстилочки и сидели долго, иногда всю ночь. В пять утра объявляли – отменяется воздушная тревога. И тогда я шла домой».