Жизнь у этих обманом мобилизованных, оторванных варварски от семей детей старшего школьного возраста была ужасна. Директор делал для них все, что мог, но мог он немного. В землянках и дырявых бараках было холодно и сыро. С огромным трудом «выбитая» одежда и обувь быстро изнашивалась от постоянной ходьбы по бетонным и кирпичным полам цехов. А морозы сибирские – не шутка. В худых валенках три километра от барака до цеха натощак не всегда резво пробежишь. Не только прогул, опоздание на двадцать минут по тогдашним законам – уголовное преступление. Карается принудительными работами. Практически – удержанием четверти зарплаты в течение полугода.
– Прежде чем в суд дело передавать, – распорядился Л. П., – разберитесь в причинах. Не вообще, а каждого случая. Может, виноват не нарушитель, а те, кто не создал установленные законом условия жизни.
Расследование «укрывательства» длилось недолго и завершилось показательным процессом над «злостным прогульщиком» – отцом трех малых детей, замерзавших в дырявой халупе, вечно голодных. Этот человек, по выражению военного прокурора, «на правах люмпен-пролетария» работал иногда вместо нашего цеха на хлебозаводе. Оплата там – бракованным хлебом. Часть съедала его семья, часть меняли на рынке на молоко, дрова, керосин и прочие жизненно необходимые припасы. Публика – больше тысячи человек – явно сочувствовала нарушителю дисциплины. Это прокурора бесило. В конце концов, когда отдельные выкрики с места сменились сплошным, с каждым мигом нараставшим гулом, прокурор «сорвался».
– Все вы, – визгливо закричал он, – лодыри и преступники, от фронта увиливаете и работать не хотите!
– Вы не правы, – попытался погасить скандал директор.
Но прокурор уже ничего не соображал. Трясущейся рукой он пытался расстегнуть кобуру. Дело приняло нешуточный оборот: еще мгновение, и разъяренная толпа растерзает всех судейских, а может, еще и некоторых местных.
– Товарищи, – перекрывая шум, выкрикнул в мегафон директор, – прокурор контуженый, стоит ли обращать внимание на его неудачные выражения…
А в цех, где происходило судилище, вбежали с пистолетами и винтовками наготове дюжие, хоть и раненные на фронте стрелки ВОХР. Прокурор к тому времени уже добрался до своего пистолета, но, увидев себя в кольце слишком серьезных оппонентов, сник. Весь состав суда мгновенно оказался в моем кабинете (ближайшая к месту действия бытовка). Бурное веселье охватило публику. Огромная, практически неуправляемая толпа уставших от лишений и непосильной работы, обезумевших от несправедливости, творимой на их глазах теми, кто должен был их защищать, была готова крушить все и вся.
– Ребята, – увещевал директор, – прокурор все понял, с нами согласен. Время идет, до утра промитингуем, а когда домой? Сменное задание выполнить надо, несмотря ни на что.
Не я, фронт требует.
Публика разошлась.
– Осуждение этого, как вы изволили выразиться, – сказал прокурору Л. П., – «люмпен-пролетария» нанесло бы непоправимый удар по сознанию тысяч несчастных детей, героически работающих в этих цехах: они знают его как одного из лучших работников цеха. Авторитету советской власти и юстиции был бы нанесен существенный урон.
В конце сорок четвертого, когда уже ни у кого не осталось никаких сомнений в скором окончании войны, у многих выдвиженцев появился страх перед будущим: они привыкли жить и работать в чрезвычайных обстоятельствах. Нормальной жизни просто боялись. Небеспочвенны были эти страхи – многие передовики и даже герои военных лет не нашли свое место в мирной жизни.
А наш директор остался верен себе – никакой демобилизации! Просто усилия надо направить в иные стороны. Неожиданно нашлись внутренние резервы – капитально ремонтировали трамваи, донельзя изношенные за время войны, развернули строительство нормального жилья, поликлинику расширили, открыли дома отдыха на Иртыше, недалеко от Омска. Проектировали в ударном порядке совсем забытые за время войны Дом пионеров, стадион (теперь – лучший в Сибири). Но самые крупные после жилищного строительства работы – реконструкция завода: очистные сооружения, без которых пришлось с опасностью для здоровья и даже жизни работать четыре года, теперь сооружались в пожарном порядке. Проектировали новые цеха – было ясно, что родине теперь понадобятся не маленькие истребители, а солидные лайнеры. С каждым днем развертывалась работа по переходу на мирные рельсы. Не только продукция новая – вся жизнь изменялась.
– Вы, – напутствовал командированных в Москву на курсы повышения квалификации технологов Л. П., – вероятно, станете руководителями подразделений, а может, и предприятий. Хотелось бы передать вам кровью и потом заработанный опыт. Рассказать все не хватит моей жизни и вашего терпения, потому скажу, как мне кажется, главное. Руководить – значит, прежде всего, внимательно слушать. Особенно – подчиненных. Тогда вам будут предлагать массу идей. Ваша задача – из этой массы извлечь лучшие. А без инициативы подчиненных не проживете – будьте хоть семи пядей во лбу, все необходимое сами не придумаете. Итак, важнее всего – уметь слушать. Но и говорить надо уметь – чтобы ваши указания можно было понять без труда, а главное – однозначно. И еще: указывать надо только при крайней необходимости. Очень многое люди знают сами.
Много начальников повидал я за минувшие годы, самому приходилось руководить. Убедился в мудрости и универсальности простых правил, сформулированных так четко.
В производстве «яков» наш завод занимал довольно скромное место: давал в сутки десять – двенадцать машин, а, например, завод имени Чкалова – тридцать пять. Еще больше – гиганты на Волге. Все – по одному проекту. Но машины получались разные: как сказано выше, омские и тбилисские оказались лучше других, в том числе опытных. Это была сенсация: считалось неизбежным снижение характеристик при переходе от опытного к серийному производству. Не одна научная работа посвящена теоретическому обоснованию этого положения. Не зря Л. П. дружил с рационализаторами и заставлял скрупулезно отрабатывать технологию. Удалось, конечно, не все: безукоризненными были аэродинамические формы, отлично отделаны внешние – обтекаемые воздухом – поверхности, нормально – рабочие поверхности всех деталей, а все остальные – кое-как. Вернее, просто ужасно. Болты не вывинчивались из гаек. Как их завинтили, одному богу известно. Это была не небрежность, а экономия остро дефицитных технологических средств. Как показала практика, разумная и результативная. Аварийность в наших ВВС к концу войны оказалась заметно меньше, чем в «Люфтваффе» и даже у союзников. Сознательные, технически обоснованные отступления от общепринятых норм себя оправдали. В этом большая заслуга полковника-инженера ИТС Леонида Петровича Соколова – комсомольского директора, настоящего руководителя, которого многие считают спасителем жизни. Своей и своих детей. Это дороже многих наград.
«ЗС» 05/2007
Федор Комаров«Если люди будут внимательнее друг к другу, войн не будет»
Федор Иванович Комаров
25 января 2020 года ушел из жизни Ф. И. Комаров – академик РАН, генерал-полковник медицинской службы, бывший начальник Центрального военно-медицинского управления и главный терапевт Министерства обороны РФ, выдающийся ученый, лауреат Государственной премии СССР и ряда других престижных наград, Герой Социалистического Труда, обладатель множества орденов и медалей, основатель таких научных направлений, как медицина катастроф, хронобиология и хрономедицина. В августе 2020‑го Федору Ивановичу исполнилось бы 100 лет. Это интервью взято незадолго до его кончины. Врачом, по собственным словам, он стал случайно. Хотя, может быть, это была судьба. Как война определила жизненный путь Комарова и что главное для человека этой профессии, – об этом рассуждает наш собеседник.
– Федор Иванович, как вышло, что вы стали врачом? Ведь медиков у вас в семье не было.
– Я родился в Смоленске в 1920 году. Отец был служащим. Семья у нас многодетная: три брата и четыре сестры. Жили мы просто, но дружно. Дом наш стоял на берегу Днепра. Летом бегали купаться. В Смоленске пошел в школу, но в начале 30‐х мы переехали в Москву. Там, недалеко от станции Сетунь, я и закончил школу. Было ясно, что у меня есть склонность к техническим дисциплинам, поэтому поступать пошел в инженерно-строительный институт.
Всего два месяца мне довелось там отучиться. Началась война, и прямо с институтской скамьи отправился на фронт. Служил в 298‐м конно-артиллерийском полку 192‐й горно-стрелковой дивизии в должности помощника командира взвода конной разведки. Дивизион наш дислоцировался в Карпатах близ города Турка. Бои шли ожесточенные.
Повоевать как следует я не успел – уже 17 июля 1941 года получил сквозное ранение в живот. Жив остался, в общем-то, чудом. Это была настоящая мясорубка: многие погибли, кому-то оторвало ноги, руки…
Четыре месяца переводили меня из госпиталя в госпиталь: Кировоград, Днепропетровск, Ростов‐на-Дону, Дербент… Выписали с переосвидетельствованием через год. Вернулся в Москву – а мой инженерно-строительный эвакуирован на Восток. Пошел учиться в Московский авиационный институт, на самолетостроительный факультет.
Но и тут проучился недолго. В июне 1942 года вновь был призван на фронт. Прибыл в военкомат – и тут меня по разнарядке направили на учебу в Военно-морскую медицинскую академию, в то время эвакуированную из Ленинграда в Вятку.
Так, неожиданно для самого себя, я стал осваивать профессию военного врача. И она стала делом моей жизни.
– Говорят, вы уже в академии были командиром роты и даже отдельную комнату получили.
– Да, мне выделили крошечную жилплощадь, которую я быстро превратил в подобие дома, украсив стены собственными картинками. Всегда любил рисовать. И уюта, конечно, хотелось.
Помимо рисования, увлекался футболом и волейболом. В нашей футбольной команде я был левым нападающим. Помню, вышла газета, где был репортаж об одном из наших матчей: «Красивым ударом второй гол в ворота соперника забивает Комаров».