КАК ТОВАРИЩ СТАЛИН УКРАЛ ПОБЕДУ. ОТДЕЛЬНЫЕ ЗАМЕТКИ
«Мужество — есть великое свойство души; народ, им отмеченный, может гордиться собой».
Основной миф войны
День победного окончания войны поистине стал всенародным праздником. Сколько вынес страданий советский народ, сколько принес жертв на алтарь Победы — один Бог знает. К сожалению, статистика войны и по сей день далека от истины. Одна из заметных причин — захват Победы, принадлежавшей народу, диктатором под аплодисменты своих подданных. Как же произошло это событие?
Не успели еще замолкнуть пушки, как в стране развернулось фантастическое прославление главного победителя — Генералиссимуса. Печать, радио, партийный аппарат стали бойко разрисовывать картины только что прошедших грандиозных военных событий на собственный идеологический лад. Оказывается, победил фашистскую Германию один «Он». Один «Он» гениально, все зная, предусмотрел и учел. Один «Он» разработал гениальную стратегию Победы.
Миф этот господствовал в России, пока «Он» не помер, почти восемь лет после окончания войны.
«Как же Сталин смог оказаться в роли великого полководца, стать героем придуманного мира?» — задает вопрос Юрий Примаков. И отвечает: «Он сам назначил себя героем и творцом Октябрьской революции, героем Гражданской войны. Он был уверен, что и этот фокус пройдет успешно?..».[111]
Позвольте, что же в таком случае делали мы, фронтовики, от маршалов до командиров взводов, миллионы рядовых? Куда делись союзники? Всех, всех — на задворки, вон из истории!
Все фронтовики — так нам внушали — должны ясно понять, что война — дело прошлого. О мертвых позаботится государство, давайте думать о живых. Главное, скорее приняться за восстановление разоренной страны. А насчет идеологии, то следует крепко запомнить «десять сталинских ударов», как решающее условие Победы. Выбросить напрочь из головы 41-й год, выучить книгу товарища Сталина «О Великой Отечественной войне».[112] Кстати, книгу ту я обычно хранил в вещевом мешке, за спиной. Как-то, достав ее, обнаружил, что она насквозь пробита маленьким осколком мины. Повезло, как говорят…
Между тем ситуация с вернувшимися с войны окопными солдатами и офицерами оказалась гораздо сложнее, чем ее представляли себе партийные чиновники. Говорили, что Сталин косо глядел на фронтовиков, не любил их, не верил им, в каждом, скорее, предполагал потенциального предателя. Для этого, как он полагал, были веские основания.
«Он» не забыл начало войны, когда фактически Красная Армия, как он считал, его «предала» и когда в конце войны появилась крылатая фраза: «Главная ошибка Москвы состояла в том, что она позволила Ивану поглядеть на Европу, а Европе поглядеть на Ивана». А как не припомнить декабристское движение?
Ошибался ли в своих представлениях о фронтовиках вождь? Скорее, нет. Кто прошел войну на переднем крае и уцелел, кто побывал в европейских странах, тот уже воспринимал жизнь на Родине иначе, чем прежде. Причем, чтобы стать понятливым на этот счет, не требовалось высшее образование.
Главное — люди потеряли страх! Они пришли с войны словно вновь рожденными, с новым видением окружающего, с новыми чувствами, свежими мыслями, обрели уверенность и право — так большинство считало — на самостоятельные взгляды и поступки.
С какими возвышенными чувствами фронтовики вернулись с войны! Мы — победители! Люди отныне считали войну самым значительным событием в своей жизни… Все, что было до нее и стало потом, не важно: и хорошее, и плохое. Там, на фронте, вся воспринятая жизнь была естественна, обострена постоянным соседством со смертью. И в то же время там, впервые вырвавшись из круга тоталитарной системы, солдат почувствовал себя человеком… С распахнутой душой, испытал высокое чувство радости. Там понял, что Родина — это не Кремль, а свой собственный дом, своя семья, и он ее непременно защитит!
Они мужественно, нередко глядя смерти в лицо, отвоевывали у германцев родное Отечество, так бездарно и преступно отданное им. Понимали ли фронтовики, по чьей вине случилось столько трагических событий, что могли и не произойти? Насколько я помню — далеко не все, а некоторые из нас порой даже искали оправдания «Ему». Но ослепительное торжество Победы не затмило до конца глаза многим. Они вернулись с заслуженными боевыми наградами, мечтами о новой, более разумно организованной жизни. Разве не ради этого было столько пролито крови?
Вышло иначе. Не все сбылось, о чем так охотно и радушно думали, мечтали.
Столица встретила фронтовиков звонкими, радостными песнями, музыкой, пышными цветами, морем улыбок. Весь этот каскад приветствий искренних, радушных до слез задевал сердца победителей.
Но очень скоро в череде будней они почувствовали, что вокруг происходит сильный разлад со вчерашними думами.
Сгущались тучи. От чего? Многие действия властей повсюду в стране унижали людей, превращали их надежды в иллюзии, вчерашнюю доблесть в химеру, что приводило к безнравственности в обществе.
После победы над чудовищным режимом Гитлера фронтовики, вернувшись домой, с первых же шагов столкнулись с самыми отвратительными чертами сталинского режима. И всякий раз понимали, что во многом эти черты повторяют один к одному фашизм, с которым столько лет воевали и вконец разрушили. Поэтому, естественно, происходящая вокруг жизнь создавала ощущение двойственности Победы, что особенно затрагивало молодежь. Почему так происходит? Этот вопрос как ниточка — стоит потянуть, и начнет разматываться весь клубок. И мы узнаем правду о многих бездарных и кровавых сражениях, которые американский военный историк Дэвид Глантс отнес к забытым. Потому что правда о причинах поражений Красной Армии долгие годы тщательно скрывалась.
Только через двадцать лет после войны партийные вожди решили подвести первые исторические итоги войны. Разумеется, в господствующем идиотическом духе. За двадцать лет, с 1973 по 1982 год, был издан фундаментальный труд «Об истории Второй мировой войны» — двенадцать томов. Трудно поверить, но эта грандиозная писанина — детище 300 академиков, генералов, историков — фактически оказалась дешевой пропагандой и сборищем фальсифицированных или придуманных фактов и событий. Приведу только один пример.
Поверив в серьезность замыслов авторов этого издания, подписался на него и постепенно получил все двенадцать томов. Однако очень скоро я посчитал, что легкомысленно поверил составителям военной энциклопедии. Когда вышел из печати последний том, я их все собрал, аккуратно перевязав веревочкой, отнес все книги в букинистический магазин. Продавец, увидев принесенное мной, рассмеялся и показал на полки, сплошь забитые такими же книгами-кирпичами, что и мои, но принесенными ранее меня.
Официальные историки по указаниям сверху ловко фальсифицировали различные этапы войны. А она, правда, состояла прежде всего в диктаторском мышлении, в просчетах Верховного Главнокомандующего и его хоть смелых и способных, но бесконечно жестоких и честолюбивых военных начальников, направлявших на убой, на верную смерть тысячи людей, хотя этого часто можно было бы избежать. Взять деревню «любой ценой» — вот типичная формулировка военного приказа тех лет.
Высочайшее чувство воинского долга вело солдат на все новые и новые атаки. Бывало так, что после боя в живых от батальона оставалось несколько человек. Воистину, мое поколение — «скошенное, как трава, поколение!» Из каждых ста человек вернулось только трое.
По указанию свыше фронтовики стали «объектом» пристального внимания властей. Приведу пример, связанный со мной. Однажды во дворе подошла ко мне Веруха. Так звали женщину, которая убирала парадное в доме, где мы жили. Она отвела меня в сторону и тихо-тихо спросила: «Чего велите мне говорить? Спрашивали о тебе. Поручили глазеть». Я поначалу растерялся. Уж больно неожиданная и малоприятная новость. Придя в себя, в ответ пошутил: «Скажи, мать, что я парень хороший и скоро стану крокодилом»… Теперь Веруха поглядела на меня пытливо: «Это как же?» — спросила.
На следующий день я отправился с утра на Крымский мост и, уловив момент, когда вокруг не было людей, выбросил завернутый в тряпочку немецкий офицерский кортик и коллекцию наград вермахта. Моему товарищу Евгению Прохорову — мы вместе учились в Полиграфическом институте — не повезло. Он с войны привез немецкий пистолет «вальтер». Забыл человек запереть дверь в комнату, где он жил. Он в то время проводил ежемесячную чистку и смазку оружия. Сосед без стука вошел к Прохоровым и, тут же замерев на месте от удивления, стал подхалимски хвалить Женю за смелость. Он знал, что Прохоров служил в разведке. Через неделю разведчика «замели». В соответствии с Законом его осудили на пять лет лагерей за незаконное хранение оружия.[113]
Многие фронтовики привезли с войны самые различные «сувениры» как память о прошлом: пистолеты, кортики, штык винтовочный, коллекцию конвертов, открыток, марок, монет, гербы городов, полевую карту, офицерский бинокль, пивные кружки, статуэтки, фотоаппарат, губную гармошку — всего не перечислить.
Один солдат привез с фронта свой «смертник». Не раз товарищи советовали ему выбросить эту штуку, которая могла якобы накликать смерть. А вот остался живым солдат, правда дважды ранен.
Органы докладывали наверх об изъятии у бывшего воинства оружия. Но за всеми и не уследишь. Приведу любопытный случай, о котором мне рассказали. Для водружения победного знамени на Рейхстаге заранее изготовили 60 флагов. Они находились во всех батальонах, которые подошли к зданию в Берлине. Одно из знамен пропало: его утащил офицер и, вернувшись на Родину, продал местному музею как «Знамя Победы». Аферу раскрыли, и бывшего лейтенанта посадили вместе с музейщиком, разделившим с ним гонорар.
В первые послевоенные годы вышел роман Юрия Бондарева «Тишина». Книга понравилась. Казалось, появился новый писатель-фронтовик, рассказавший о судьбе молодого человека, который с войны привез пистолет и заплатил большую цену за его применение в жизни. Бондарев написал много книг. Больше всего мне понравился его роман «Батальоны просят огня». Его экранизировали. К сожалению, писатель оказался скверным человеком, властолюбивым, сыгравшим далеко не благородную роль в годы перестройки.
Еще не замолкла война, но по личному указанию «Его», смершевцы, с помощью политорганов, перешерстили окопное воинство, выявляя «контрреволюционеров». Трудно поверить, но из армии в победном 1945 году изъяли многих храбрых, бывалых фронтовиков, которые, по мнению начальства, слишком самостоятельны, стали строптивыми гордецами. К сказанному добавлю — не помню случая, чтобы кто-либо из командиров, комиссаров, рядовых заступился за нашего брата.
В политотделе, где я служил, забрали рядового — Симку Кузяева. Любил парень анекдотить. Во время обыска личных вещей нашли дневник. Начальник политотдела — полковник Шилович — собрал всех офицеров и предупредил: «Не вмешиваться!»
В конце войны потрясающий эпизод произошел с заключенными красноармейцами. Внезапно их всех выпустили, вручили винтовки и отправили на штурм Берлина. В живых осталось немного. Но после войны их постарались выловить и отправить в ГУЛАГ — дотянуть до окончания срока.
К началу демобилизации (1946 г.) издали секретный указ, запрещающий фронтовикам после окончания войны селиться там, где бы они пожелали. Все демобилизованные из армии, независимо от чинов и званий, обязаны были вернуться в те места, откуда их призывали в армию, — так прежде всего удалось разбросать по стране миллионы людей. Вернуть в деревню крестьян, не допустить бегства сельской молодежи, закрыть дорогу тем, кто пожелал бы поселиться в крупных городах, не говоря о столице.
Поделюсь с читателем, каким образом отозвался и в моей жизни тот указ. В июне 1946 года меня демобилизовали. Я приехал к родителям в Москву и через несколько дней после приезда отправился в районное отделение милиции для получения гражданского паспорта. Именно об этом документе написаны слова: «Без бумажки — ты букашка, а с бумажкой — человек!»
В Советском Союзе без этой «бумажки» тебя не приняли бы на работу, не оформили бы брак, не похоронили бы отца или мать, не приняли бы на учебу. А между тем, припомним, как славил «серпастый и молоткастый» наш великий поэт — Владимир Маяковский…
Собравшись идти в милицию, я надел офицерский китель, правда без погон, нацепил на него свои ордена и медали. Получился приличный иконостас. Милицейский чин не обратил на него никакого внимания. Прочитав мое заявление, он протянул мне текст указа, а затем, когда я его прочел, спросил: «Вы где призывались?»
«В Кыштыме», — ответил я. Не дав мне договорить, что там я оказался случайно, он решительно заявил: «Вот туда и поезжайте. Там выдадут вам паспорт, пропишут, и живите себе на здоровье». Вроде бы на этом наш разговор закончился. На все мои доводы он лишь молча кивал на документ с указом, лежавший на столе.
Растерянный победитель пришел домой. Обращение в городскую милицию закончилось тем же отказом. Я получил «от ворот поворот». Что делать? Рассказал маме. Она обещала помочь. Верно, через неделю посоветовала вновь пойти к тому же милицейскому чину. Через день я получил новенький советский паспорт, затем меня прописали на площади папы, и я стал гражданином Москвы.
Лет через десять мама мне открыла секрет моего паспортного «волшебства». Оказывается, паспортистка нашего дома была близка с милицейским начальником паспортного стола. Она попросила маму привезти ей домой два мешка рыночной картошки. Мама выполнила ее «просьбу», ради этого заложила свое обручальное кольцо в ломбард.
Когда мама пришла к паспортистке сообщить, что «все в порядке», девчонка ей сказала вот что: «Не вините моего Анисима. Он приличный мужик, но начальство заставляет его так себя вести: уж больно много понаехало в столицу евреев. Ваш сын хоть еврей, но человек заслуженный». Что могла мама ей в ответ сказать?..
Обухом по голове
Война постепенно уходила в прошлое. Люди, кто как мог, приспосабливались к наступившей наконец мирной жизни. Крестьяне, поохав и поплакав с матерями, отцами и дедами, принялись за «старую» проклятую колхозную жизнь. Что собой представляла в первые послевоенные годы деревня? Об этом правдиво рассказали через двадцать-тридцать лет после окончания войны так называемые писатели-деревенщики: В.Распутин, В.Белов, Ф.Абрамов…
По всей стране открыли многочисленные курсы по освоению самых необходимых профессий. Развернули техническое заочное образование, среднее и высшее, без отрыва от производства. Открыли средние школы для взрослых. Миллионы фронтовиков загнали в систему политического просвещения.
Страна была разрушена. Об этом рассказано много и достаточно. Цифры и факты широко известны. Три миллиона военнопленных, немцев и японцев, восстанавливали разрушенные города и села. На самых трудных участках работали бывшие русские военнопленные и тысячи астер-байтеров, собранных в рабочие батальоны.
Коротко о первых шагах после демобилизации из армии. Поступил учиться в Московский заочный полиграфический институт,[114] на редакторский факультет. Почему в заочный? Я предполагал учиться и работать. Однако отец мне сказал: «Пока я могу — буду тебе помогать, главное — учись и поскорее обрети профессию. Ты заслужил на это право». И я старался учиться.
Мои занятия порой можно было сравнить с марафоном. Я осваивал предмет за предметом и сдавал досрочно зачеты и экзамены, курс за курсом. Слушал лекции в университете, посещал выступления крупных ученых в Политехническом музее. Но главным местом моей жизни в те годы стала старейшая московская библиотека — «Историчка», в Староспасском переулке.
Ровно в 9 утра я входил в здание «Исторички» с первыми читателями и с последними ее покидал.
За три года я перечитал кучу лучших книг мировой и русской классики. Моими кумирами стали Стендаль, Бальзак, Томас Манн, и конечно, Пушкин и Гоголь. Стал собирать свою библиотеку, но это оказалось невероятно сложным. В книжных магазинах продавали в основном пропагандистскую литературу, восславлявшую партию и Сталина. Приобрести приличную книгу тогда можно было только на черном рынке, но это было мне не по карману. Случайно посчастливилось: я приобрел по дешевке первую свою книжку — сборник рассказов Чехова — у пьяного мужика.
Позже я узнал — в Лейпциге, в одном из центров германской полиграфии, был создан издательский центр, выпустивший много миллионов книг. Это особая тема.
В год успевал пройти примерно два курса. Тогда такое «вольнослушание» разрешали. Так я за три с половиной года закончил в 1950 году институт. Только на последнем курсе перед государственными экзаменами я устроился работать младшим редактором в «Промстройиздат» — существовало такое издательство.
За годы учебы в институте подружился с фронтовиками: Исааком Сокольским и Толей Конопелькиным. Проводили вместе много часов, вместе учились, вместе порой работали, дежурили по ночам на Кузнецком (так назывался переулок, где находился московский магазин подписных изданий), чтобы попасть первыми туда и оформить подписку. К примеру, на словарь Даля или на трехтомник Лермонтова. Чтобы заработать какие-то небольшие средства — в помощь дому или на покупку книг, билетов в кино, театр, — мы втроем ходили ночами разгружать вагоны с овощами, участвовали в массовках на киностудии «Мосфильм», убирали парки и бульвары от мусора, листьев. Стали чуть пописывать в газете «Московский комсомолец», занимались переводами с немецкого… На первых порах я часто ходил в Москве на барахолку и продавал все, что привез с собой из армии: шинель, теплую шапку, сапоги, ремень, фотоаппарат-лейку…
С 1946 года в жизни фронтовиков наступили внезапные перемены. Сперва сняли денежные надбавки к орденам и материальные льготы, положенные орденоносцам. К примеру, бесплатный проезд в оба конца на поезде или пароходом. Событие это взбудоражило умы людей и породило различные толки. Все понимали сложное экономическое положение государства после войны. Обратись к нам честно и открыто, уверен, что ни один фронтовик не был бы против. Причем сделать это следовало добровольно. Возможно, временно. Между государством и его гражданами всегда должны существовать честные правовые и моральные отношения. В данном случае поступок Сталина оказался безнравственным — так считали и многие мои товарищи. В знак протеста многие фронтовики перестали носить ордена и медали, том числе и я.
23 декабря 1947 года «вдруг» Сталин отменил официальное празднование Дня Победы, включая выходной день. «Надо восстанавливать страну, а не увлекаться фейерверками, торжествами, салютами и не тратить время на заседания, поездки на поля сражений» — так нам объясняли власти, как всегда, «мудрое» сталинское решение.
Почти 20 лет Советский Союз не отмечал на государственном уровне праздник Победы. Это не значит, что мы забыли свой светлый день — 9 Мая. Собирались после работы, где только возможно: в парках, на бульварах, за городом, на набережных и, разумеется, дома на кухнях. Газеты в этот день помещали отдельные фронтовые воспоминания, в основном генералов. И, конечно, в праздничном номере с портретом Верховного журналисты смаковали Победы, и ни слова о поражениях, которых вроде бы и не существовало.
Так возникали все новые и новые белые пятна в истории войны. По радио звучали песни военных лет, читали отрывки из произведений М.Шолохова, А.Твардовского, А.Толстого, И.Эренбурга, стихи К.Симонова. Большую толику времени радиотарелки посвящали Генералиссимусу, исполнялись бесконечно песни и стихи о «Нем».
Мы прожили так почти два десятилетия — без официального праздника. В 1965 году новые власти опомнились: Л.И.Брежнев возвратил народу-победителю его Праздник. В этом же году в честь 20-летия Победы была учреждена медаль «За Победу в Великой Отечественной войне» с изображением на ней Генералиссимуса. Многие из нас не надевали эту медаль.
Известно, что Л.И.Брежнев встретился в Центральном театре Советской Армии с ветеранами 18-й гвардейской армии, где во время войны он руководил армейским политотделом. Во время этой встречи он назвал фронтовиков «золотым капиталом страны». От Сталина и, что удивительно, от Хрущева таких слов мы так и не услышали. Непонятно, почему Н.С.Хрущев не восстановил официально праздник — «День Победы», особенно после XX съезда КПСС и полного захвата им партийной и государственной власти.
В первые послевоенные годы на глазах моего поколения произошло немыслимое событие, омрачившее сердца. В то время в Москве на перекрестках главных улиц, на входе и выходе из станций метро, в пригородных электричках можно было увидеть инвалидов войны: безруких, безногих, слепых, в драной одежде. Они передвигались на самодельных самокатах-дощечках, под которыми были приделаны ролики. Государство не позаботилось о своих инвалидах войны.
В один из обычных дней бывшие фронтовики, а ныне — человеческие «обрубки», внезапно исчезли. Куда они делись? Печать молчала. Молчала и власть. Кто приказал этих несчастных людей, многих с боевыми наградами, фактически бросить на произвол? Кто-то из высоких чинов в пьяном виде болтнул вслух, будто «слава богу!» очистили город от «пьяных ублюдков». Когда я услышал подобное «заявление», то подумал вот о чем: «Возможно, эти «пьяные ублюдки» потеряли ноги или руки, защищая Москву».
Рассказывали еще о том, что всех инвалидов по всей стране, в один и тот же день и час, собрали и за государственный счет отправили самолетами на остров Валаам, расположенный под Ленинградом на Ладожском озере, где пристроили в специальном госпитале.
Вероятно, какую-то небольшую часть инвалидов упрятали на Валааме. Но все-таки трудно в это поверить. Куда же их всех дели?
Вроде бы государство сделало благородное дело. Обеспечило несчастных медицинской помощью, окружило вниманием, помогло уменьшить их беспомощность, оказало материальную поддержку. Но сделано это было не добровольно, без всякой гласности.
Однажды я побывал на острове, посетил кладбище, где хоронили инвалидов. Но добраться до тайны вокруг их исчезновения так и не удалось. Спасибо писателю Юрию Нагибину. Он написал талантливый рассказ о драматической встрече через много лет безногого фронтовика на острове Валаам со своей довоенной возлюбленной. Современное российское общество выкинуло напрочь из своего прошлого трагическую судьбу инвалидов Великой Отечественной войны.
Мучили фронтовиков отрывочные сведения об ужасной судьбе бывших русских военнопленных, а также положение «возвращенцев». Сталин расправился жестоко со свидетелями собственного позора в 41-м. Многого, а точнее, почти ничего мы не знали. Тема эта долгие годы и при Сталине и после него была закрыта. Да и по сей день Россия не открыла полностью архивы, которые могли бы описать картину происшедших трагических событий.
А.И.Солженицын первым из русских писателей, надо отдать ему должное, рассказал о соглашении Сталина с союзниками о насильственном возврате русских военнопленных в Россию и о власовском движении.
Но «Архипелаг ГУЛАГ» в переводе на русский появился в России в начале 90-х годов. На Западе еще в 50-е годы прошлого века изданы были работы, рассказывающие о русских военнопленных и о власовском движении. За прошедшее время издана целая библиотека исследований, собранных архивных материалов, мемуаров.[115]
Крупным событием в жизни стало 30-летие праздника Победы. С этого периода слово «фронтовик» заменили на слово «ветеран». Государство стало одаривать ветеранов продуктовыми «заказами». Выдали нам «книжку ветеранов». Стали строить фабрики по производству протезов, открыли мастерские для изготовления ортопедической обуви, в аптеках наконец появились костыли разных размеров.
Созданы были армейские и дивизионные Советы ветеранов. Я около двух лет состоял членом Совета ветеранов 220-й дивизии. Чем мы занимались? Поздравляли с днем рождения, собирали ветеранов в Москве в День Победы, посещали школы, где рассказывали ребятам о прошедших военных событиях. Еездили на 30-летие освобождения столицы Белоруссии — Минска. В 1961 году посетили город Елец, где в 1941-м была сформирована 220-я дивизия. На встрече с ветеранами местный военный комиссар рассказал о том, что в живых от первого состава дивизии в 20 тысяч человек осталось сорок человек.
Мне показалось интересным рассказать о том, как была собрана наша бывшая дивизия. Почти восемнадцать лет потратил Василий Рагулин из Луганска (раньше Ворошиловград), мой боевой друг, на поиск выживших воинов 220-й дивизии. Он установил письменный контакт с ними. 9 мая 1975 года в Москву по его приглашению приехали 146 бывших офицеров и солдат. Пришли в парк, тогда Центрального военного музея. На эстраде, в центре, стоял офицер в военной форме с плакатом в руках: «Я — Вася Рагулин».
Что тут произошло — трудно передать. Васю подхватили подбросили вверх, обнимали, целовали, не обошлось без слез.
С того дня ежегодно мы собирались в Москве. Но, увы, на каждую новую встречу приезжало все меньше однополчан. Снятие государственных льгот с правительственных наград стало первой ласточкой в унижении фронтовиков. Мы поначалу не предполагали, что закончится «наградная эпоха» полной девальвацией наград. Особенно в 60–70-е годы. Практически боевые награды были свыше опоганены, превращены в предмет детских забав. За гроши продавали на черном рынке. Их стали выдавать за годы пребывания в армии. За 15 лет выслуги получали орден Красной Звезды, за 20 лет службы — орден боевого Красного Знамени, за 25 лет — орден Ленина.
А второй раз, чтобы как-то преуменьшить возмущение ветеранов, Генеральным секретарем ЦК КПСС Л.И.Брежневым, награжденным орденом Победы, всем нам выдали наиболее почетный орден фронтовиков — орден Отечественной войны. Приняв Постановление о вручении ордена Отечественной войны первой или второй степени, выдавали всем ветеранам, имевшим медали «За боевые заслуги», «За Победу над Германией» или «Победу над Японией» и справки о ранении.
Орден Отечественной войны первой и второй степени — это был самый почетный орден в годы войны. Этим орденом награждали только тех, кто был действительно на передовой, даже в штабе воюющей дивизии нельзя было получить эту награду. Поэтому не случайно многие ветераны-фронтовики отказывались получить «значок» в военкоматах.
Позорный факт, о котором надо рассказать, когда по приказу Сталина в 1947 году за убийство Соломона Михоэлса — наградили боевыми орденами офицеров КГБ. Получили ордена: генерал-лейтенант Цанава — орден Красного Знамени, полковники Шубников и Лебедев и старший лейтенант Круглов — орден Отечественной войны первой степени. Подобные преступные случаи награждения в сталинское время нередко совершались втайне от народа.
Многое не сбылось. Многое, многое, о чем думали, мечтали окопные офицеры и солдаты. Подытожу обрывки фронтовых разговоров. Прежде всего жизнь деревни, а это означало бы передачу в частное владение крестьянам земли, впрочем, скорее ее возвращение, отнятой у них большевиками после 1917 года. Это и ликвидация колхозов, снижение налогов на крестьянские дворы. «Ишь, чего захотели мужики!» — рассуждали чиновники. Один из мужиков как-то похвалялся: «По святому делу снял бы ботинки и голыми ногами медленно пошел бы по свежевспаханному полю. А она, землишка, как заново рожденная, повеселела и легко бы просыпалась под моими ногами».
Верующие, а их было так много среди фронтовиков, верили, что волюшку дадут кресту.
Фронтовые «интеллигенты» рассуждали о приходе либеральной эры, о прекращении репрессий, «от страха — к свободе». Им в ответ рычали: «Ишь, чего захотели интеллигентики!»
Малость о сельской жизни после войны
Деревня в первые послевоенные годы походила на мертвеца. За военное время земля во многом усохла, забурела, забурьянела, трактора, автомашины «приказали долго жить». Если в деревне еще осталась хоть одна худая лошадка, это считалось счастьем.
Вернулись с войны немногие: один-два мужика, да и те безрукие или безногие. И тех и других считали героями, «первыми парнями на деревне»…
Деревня была без электричества, жили крестьяне, как и их предки, с лучиной, а кто-то с керосиновой лампой. Позже я узнал, что из 5 тыс. восстановленных районных типографий 4,5 тыс. использовали вручную.
«Основной трудовой элемент» деревни составлял женский люд. На плечи баб лег весь нелегкий сельский труд. Мужики «полезли» в начальство и ставили первые отряды новой сельской бюрократии (председатель колхоза, парторг, члены правления колхоза, бригадиры, завпроизводством, завскладом. Словом, вышло так, как сложилась поговорка: «Семеро — с ложкой, один — с сошкой»…
Жили впроголодь. Все, что имели, а имели мало, но все же, что только можно, отдали селяне фронту. «Запрягали» баб во время сева, сбора урожая вместо лошадей. Коров на 50 домов числилась одна, и ту кормить порой было нечем. Меня часто мучил вопрос: куда делись богатства, вывезенные из Германии якобы в счет репарации? Известно, что за 1945–1947 годы, то есть за три года, из Восточной Германии вывезено в Советский Союз 600 тыс. лошадей, среди них лошади-тяжеловозы из Голландии, более полумиллиона другого рогатого скота, почти четверть миллиона пшеницы.[116]
Кого спросить: куда делось столь великое богатство? Раздали его по деревням? Но вышло не так. Погибло много скотины по пути.
Между прочим, в отдельных деревнях, что находились под оккупантом, земля сохранила свой прежний вид, да и мужики, и женская половина села и молодежь не голодали. Нормы сдачи сельской продукции, установленные германской армией, были ниже, чем при советской власти в колхозной жизни. Хотя немцы сохранили захват оккупированной территории, преследуя цель — собрать богатый урожай. Но об этом молчали, молчат и сегодня.
Сталин решил наплевать на надежды фронтовиков и восстановил основы жизни в обществе, существовавшие до войны. Чего он страшился? Почему не пошел навстречу народу, заслужившему более счастливой доли после спасения Советского Союза, победного конца войны.
А почему Наполеон не решился освободить от рабства русских крестьян? А почему Гитлер не освободил русских крестьян от колхозного ярма, не пошел на создание национальных образований на захваченной им территории России, на Украине, в Прибалтике, в Белоруссии? Почему испугался вручить оружие в руки «антисталинистов», а вместо этого уничтожил более двух миллионов русских военнопленных? Трудные вопросы для всего моего поколения возникали уже в первые послевоенные годы. И по сей день эти же вопросы остались без ответа. Однако понятно одно: поступить тот или иной диктатор иначе — оказался не способен. Ну, какой он после этого диктатор?
Вернув народ в довоенное прошлое, Сталин вновь обрек миллионы людей на нищету, полуголодное существование, отсутствие полноценного жилья, жизнь в бараках, подвалах или в так называемых коммунальных квартирах. Большинство людей получало нищенскую зарплату. Начиная с 1946 года обрушилось партийное насилие над духовной жизнью общества. Начался процесс активной деградации науки и образования.
Большое видится издалека
Сталин еще в 1945 году запретил что-либо писать и публиковать о военных событиях. Сохранились любопытные малоизвестные воспоминания А.М.Василевского и Г.К. Жукова, которые позволяют понять отношение Верховного к историографии только что закончившейся войны. Долгие годы не брался за мемуары Василевский. И не только он. Свои соображения Александр Михайлович подкрепил вескими аргументами, в частности тем, что вскоре после войны о мемуарах неодобрительно высказался И.В.Сталин. Василевский представил тогда Генералиссимусу две первые мемуарные книги. Среди них был сборник «Штурм Берлина», создававшийся в то время, когда Г.К.Жуков еще находился в Германии, на посту Главного начальствующего советской военной администрации.
Великолепно оформленная, с многочисленными иллюстрациями, книга почти в 500 страниц, большого формата была издана в 1946 году и показана И.В.Сталину. Авторы писали о том, как они воевали, штурмуя столицу фашистского рейха, что видели, чувствовали и пережили. Среди мемуаристов были солдаты, сержанты, старшины, офицеры и генералы. Иллюстрации были сделаны на основе собственных документальных зарисовок военными художниками студии имени Грекова — Л.Головановым, А.Кокориным, Н.Соколовым.
Как потом вспоминал А.М.Василевский, Сталин сказал тогда, что «писать мемуары сразу после великих событий, когда еще не успели прийти в равновесие и остыть страсти, рано, что в этих мемуарах не будет должной объективности». Поведение Сталина понятно. Он, очевидно, думал, что мемуарная литература может поколебать «славу полководца».
Сказанного Сталиным Василевскому оказалось достаточным, чтобы двери издательств и журналов надолго закрылись для ветеранов, героев Отечественной войны. Разрешено было в те первые послевоенные годы лишь одно — прославлять диктатора, благодаря которому партия и советский народ разгромили фашистских агрессоров, спасли мир от коричневой чумы.
Еще одна малоизвестная историческая «картинка». В 1946-м, после возвращения Г.К.Жукова из Германии, Сталин дал указание чекистам зорко следить за маршалом. Вскоре они доложили ему, где находятся его документы и что они собой представляют.
Через некоторое время Сталин позвонил полководцу и спросил его: «Вы что, собираетесь писать историю? Не надо. Пусть этим делом занимаются историки, когда мы умрем». Некоторые жуковские документы военного времени были попросту «уворованы», и маршал их больше так и не увидел.
Выпущенная в 1947 году H.A.Вознесенским книга «Военная экономика СССР в период Отечественной войны» стоила ему головы. Ни один маршал, ни один генерал, не говоря о военных историках, не решался писать о войне, а вот славить Генералиссимуса — пожалуйста!
Один пример: представили трагедию 1941 года как стратегию обороны — вот что тогда историки придумали. Более того, было категорически запрещено переиздание западных историков, генералов по истории войны.
Вождь полностью взял право на оценки Победы на себя. По указанию Сталина закрыли все архивы с сохранившимися материалами о войне.
Чего страшился Сталин? Будто информация отечественных авторов, тем более западных, внесет смятение в умы советских читателей. Ведь с первых послевоенных лет нас воспитывали на примерах сталинских побед, куда не вписывались кровавые неудачи 1941–1942 годов. Поэтому лучшие книги о Второй мировой войне, написанные на Западе, пришли к русскому читателю лишь в период гласности и отмены цензуры, в 80–90-е годы XX века, то есть через 30–40 лет после выхода их в свет.
Вот несколько примеров: Альберт Шпеер «Воспоминания» (через 40 лет); Курт Типпельскирх «История Второй мировой войны 1939–1945» (через 44 года); Эрих Манштейн «Утерянные победы» (через 29 лет) и т. п.
Небезынтересна судьба книги Б. Мюллера-Гиллен-брандта «Сухопутная армия Германии 1933–1945». Ее перевели и выпустили на русском языке два центральных издательства: «Иностранная литература» (1956 г.) и «Воениздат» (1976 г.). Однако цензура вымарала из книги любые упоминания об участии советских людей в войне на стороне вермахта. В 2002 году книгу переиздали, включив в нее все купюры.
Еще один удивительный пример. Бывшие немецкие командиры, участники Ржевской эпопеи, опубликовали в Германии более 50 книг о своем боевом прошлом. Что мы знаем о них? Случайно одна из них попала во Ржев. Ржевитяне в начале 90-х годов побывали в Германии и привезли домой книгу бывшего командира 6-й пехотной дивизии, генерала Хорста Гроссмана «Ржев — краеугольный камень Восточного фронта». Местные историки, краеведы, журналисты Олег Кондратьев и Леонид Мыльников в 1996 году, через 40 лет после выхода книги на немецком, издали небольшим тиражом Гроссмана на русском языке.
В предисловии к книге Хорста Гроссмана есть такие строки: «Прошло более полувека после ее окончания (битвы за Ржев. — Б.Г.). К сожалению, правды о Ржевской битве до конца не сказано… Военные историки молчат…» Честные и искренние слова, наполненные болью за свой многострадальный город.
Молчат о Ржевской битве, и не только о ней. Многие сражения-«сироты» не попали в «Пантеон славы» «Легендарной и Непобедимой», воздвигнутый российскими историками еще в 50–60-е годы. Поразительный факт. В четырехтомнике о Великой Отечественной войне, выпущенном в Москве (2001 г.), попробуйте отыскать правдивые строки о Крымской катастрофе, о драматических боях под Харьковом, о ржевской «мясорубке», о сдаче Киева и гибели целых армий и др.
Одна из причин столь нелепого упорства состоит в нежелании отказаться от фальшивой, с благословения властей, так называемой официальной истории Великой Отечественной войны, написанной в сталинский, хрущевский и брежневский периоды. Наконец, нежелание затронуть имя И.В.Сталина и прославленных советских маршалов и генералов. Между тем разве они сами не обязаны были рассказать правду о том, «как фактически все происходило». Не рассказали. И Жуков, и Конев, и Лелюшенко — главные военачальники в битве за Ржев — в выпущенных ими позднее мемуарах постарались ловко обойти весь неприятный для них период своей боевой биографии: поражения, убийства — только так это можно назвать — десятков тысяч солдат и офицеров, на Ржевско-Вяземском плацдарме. В то же время нет ничего менее логичного, чем история, из которой насильственно изымаются, по требованию правящей власти, те или иные события и факты. Восстановить правду не так-то просто, особенно много лет спустя.
Произошло невиданное доселе событие. Старая истина гласит — историю пишут победители. Надо же: Россия отказалась от реальной истории Отечественной. Побежденные, да и не одни они, стали восстанавливать историческую правду войны на Востоке.
После войны рассказывали, что, став в 1955 году министром обороны, Г.К.Жуков открыл зеленую улицу бывшим военачальникам и историкам по созданию отечественной военной историографии. При Генеральном штабе были созданы творческие группы под руководством известных генералов для разработки трудов, обобщающих опыт крупнейших военных операций. После мерзкого изгнания Н.С.Хрущевым Жукова со всех постов и отправки маршала в отставку историки принялись создавать в новом виде официальную историю войны… «Что они сочинили, — писал Г.К. Жуков, — читать невозможно. Ее надо писать заново». Заново писать не выходит вот уже сколько лет!..
На основе «сотворенной» официальной, фактически политической истории почти за шесть десятилетий после окончания войны в России напечатаны горы книг: фундаментальные многотомные труды, энциклопедии большие и малые, монографии, учебники, справочники, на которых выросло несколько поколений советских людей, офицеров…
Между тем хорошо известно: любая полуправда опаснее лжи. Ибо ложь всегда легче распознать, чем полуправду. За все послевоенное цензурное время, а его могущество продолжалось более 40 лет, помню лишь единственный, случайный прорыв: попытку рассказать правду о трагическом 1941 годе. То была известная книга Александра Некрича «1941, 22 июня», наделавшая много шума. После выхода книги в 1965 году талантливого ученого-историка изгнали со службы, а затем выдворили из страны.
Вернемся в 40-е годы. Фактически вернулись с войны очень немногие. И уцелевшие ветераны, вступившие в огненную лаву в 18–19 лет, а некоторые и раньше, с гордостью и горечью надевали свои боевые ордена и медали в День Победы. О них сказал поэт:
Это правда: вас осталось мало,
Но зато и нынче вас не счесть.
Как там ни крутило, ни ломало,
Но на свете все-таки вы есть.
Это правда: вас осталось мало
По сравненью с силой той живой,
Что когда-то молодая встала,
Защищая Родину собой.
Целую когорту молодых писателей захватила военная тема. Их книги зачитывали до дыр, передавали из рук в руки «на одну ночь», их переводили на иностранные языки. Мир узнал новые имена: Эммануила Казакевича, Виктора Некрасова, позже Василя Быкова, Виктора Астафьева и многих других. Всех не перечислить! Но не только профессионалы выступали со своими произведениями. Многие участники войны, навек потрясенные пережитым, делились воспоминаниями о том времени.
Как не вспомнить пронзительные строки поэта Юрия Левитанского:
Но что с того, что я там был
В том грозном быть или не быть?
Я это все почти забыл,
Я это все хочу забыть.
Я не участвую в войне,
Она участвует во мне…
И отблеск Вечного огня
Дрожит на скулах у меня.
Уже меня не исключить
Из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
От той зимы, от тех снегов,
И с той землей, и с той зимой
Уже меня не разлучить.
До тех снегов, где вам уже
Моих следов не различить.
В 1946 году вышла в свет солдатская книга-повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда». Через год напечатана знаменитая повесть Эммануила Казакевича «Звезда». Издание этих книг стало событием в общественной и литературной жизни страны.[117]
Печать уверяла фронтовиков, рвавшихся к перу, чтобы рассказать правду о войне, мол, дескать, народ от войны устал, измучен, надо оставить его в покое.
Молодые писатели-фронтовики в ответ на идеологическое «кваканье» партийных и литературных чиновников, в противовес официальным писателям — Павленко, Грибачеву, Полевому, Кочетову, вступили в схватку за правду. Их голоса звучали в рабочих клубах, в студенческих аудиториях. Как-то очень быстро родилась целая плеяда фронтовых поэтов. И каких! Семен Гудзенко, Александр Межиров, Борис Слуцкий, Давид Самойлов, Юлия Друнина…
В 1945 году Семен Гудзенко решительно ответил партийным и литературным чиновникам в своем стихотворении «Мое поколение»:
Нас не нужно жалеть,
Ведь и мы никого не жалели…
В те годы по субботам актовый зал Полиграфического института на Садовой улице, д. 4 был набит битком. Сидели в креслах по двое, на подоконниках, на сцене, на полу в проходах.
Поэты вставали со стульев, расположенных в глубине сцены, один за другим и читали стихи, от которых захватывало сердца. Семен Гудзенко, крепкий, высокий, в выцветшей гимнастерке, казалось, только что вышедший из окопа, прочитал три стихотворения: «Мое поколение» (это о нас! — Б.Г.) и дальше звучит стих «Перед атакой» и символическое — «Мы не от старости умрем»… (С.Гудзенко скоро умер от фронтовых ран. — Б.Г.)
Поднимается и выходит на край сцены Александр Межиров. И звучит его голос: «Я сплю, положив под голову Синявские болота, а ноги мои упираются в берега Невы…»
Вот и уже ставшая известной поэтесса Юлия Друнина, и голос ее, кажется, звучит на всю страну:
Все грущу о шинели,
Вижу дымные сны —
Нет, меня не сумели
Возвратить из войны…
Гром аплодисментов. Весь зал, поднимаясь, приветствует эту удивительную, честную поэтессу, трагически покончившую с собой…
Партийная критика придушила и окрестила литературное творчество молодых писателей-фронтовиков — «окопной правдой», то есть, мол, видеть и изображать войну не выше окопов…
Нас, фронтовиков, все более удаляли от Великой войны, многим казалось, что у нас украли все дни в году и только оставался до встречи своих боевых товарищей прошлых лет лишь один день — 9 мая.
Пропагандисты, официальные историки, писатели по указанию свыше, из сознания советских людей вовсю вытравляли «окопную правду». Партийные чиновники старались как можно скорее восстановить утраченные начальнические позиции. Самое незначительное неповиновение, легкая дерзость, элементарные, вполне разумные, человеческие требования демагогически отвергали.
Мы долго жили воспоминаниями о военном времени. Гордились своим поколением, отдавшим жизни ради жизни на земле. Партийная критика ревела от злости, поливая помоями первых поэтов-фронтовиков. В чем только их не обвиняли! И в «ремаркизме», и в отсутствии героического пафоса.
Когда мы вернулись с войны, нам еще долго показывали кинохронику военных лет, трофейные фильмы, патриотические ленты о выигранных сражениях, разумеется, под руководством Генералиссимуса… Потчевали рассказами и очерками о советских героях. (Я не говорю о таких «шедеврах», как «Молодая гвардия» А.Фадеева, «Повесть о настоящем человеке» Б.Полевого.)
Лишь через десятилетия после окончания войны был снят запрет с фронтовых тем. «Все о войне» шло вовсю: на театральных сценах, с киноэкрана, в печати. Мы, фронтовики, старались ничего не пропускать. Я любил такие «встречи», как мне казалось, со своей горячей юностью, старался, в который раз, осмыслить пережитое на войне, увидать в тех или иных образах своих сверстников. Не всегда так выходило.
Припоминая увиденное, прочитанное и услышанное о Великой Отечественной войне, я разделил бы всю печатную продукцию на три части. Циничная неправда: классический пример — киноэпопея Ю.Озерова «Освобождение». Полуправда: классический пример — трилогия К.Симонова «Живые и мертвые». Правда, которая мучительно долго, сквозь частоколы цензуры, вмешательств КГБ и недоброжелательной партийной критики, все же добиралась до нас. Правда в произведениях В.Гроссмана, В.Быкова, Б.Васильева, Э. Казакевича возвышала душу.
С 60-х годов появились воспоминания, толстенные труды маршалов и генералов с рассказами об истории прошедшей войны. В них расписывались преимущества социалистического строя, старались показать Сталина как величайшего полководца. Военные поражения — а их было немало авторы рассматривали как «временные неудачи». Зато победа, достигнутая неимоверной ценой, расписывалась красочно.
Партийную пропаганду книги эти противопоставляли «окопной литературе».
В этот же период многие фронтовики принялись за сочинения о войне. К сожалению их, как правило, не печатали. Они оставляли их своим детям и внукам. Или передавали на хранение в местные краеведческие музеи и библиотеки. Во время работы над книгой «О Ленине» в 1975 году мне рассказывали библиотекари о том, что в отдел рукописей Государственной библиотеки им. В.И.Ленина присылали воспоминания о войне.
Когда появились книги и статьи историков, робко пытавшихся проанализировать трагедию первой половины войны и цену Победы, советские идеологи выдвинули лозунг: «Победителей не судят!» И здесь уместно вспомнить слова старейшей русской писательницы Лидии Сейфуллиной: «Победителей не судят» — это выдумал раб. А друг, собрат, ровесник обязан судить победителя, то есть обязан разобраться, что есть истина, а что ложь, прямая или скрытая».
Еще об одном поразительном факте, обойти который никак нельзя. Когда завершилась Великая Отечественная война, Генералиссимус изрек цифру потерь Красной Армии за военные годы — 7 миллионов погибших. Многие, особенно те, кто прошел войну, сталинские цифры рассматривали как надувательство. Но возразить диктатору ни маршалы, ни вчерашние офицеры и солдаты — никто из них не посмел. Да и привыкли люди к сталинскому вранью, нередко принимая его за правду. Медленно, очень медленно названные Сталиным лживые цифры, взятые с потолка, приближались к истине, всякий новый властитель в России, который появлялся после Сталина, вносил свои коррективы в потери.
Почти через 50 лет, в 1993 году, остановились на 27 миллионах. Многие современные историки на Западе и в России считают, что Россия потеряла во Второй мировой войне гораздо больше. (Дмитрий Волкогонов, Борис Кузнецов, Александр Яковлев и др.) Известно, что ежегодно поисковики находят и находят все новые жертвы войны. И конца этим ужасным находкам пока нет.
Все же почему Сталин определил потери в 7 миллионов, а не больше и не меньше? Мне кажется, что самым главным в этом вопросе для него было не уронить лицо «гениального полководца», который не может потерять больше, чем противник.
Понятно, что ни в 1945-м, ни в 1946-м статистики войны еще не было. Но, заметим, стоило Генералиссимусу снять трубку и позвонить в Генштаб, где сосредотачивались все сведения о военных потерях, пусть даже и неточные сведения, но все же Генералиссимус получил бы иные результаты потерь, чем он объявил. А зачем?
В итоге Сталин сделал обсуждение вопроса о потерях вообще невозможным. Самый надежный метод оценки потерь — это метод демографического баланса: сравнивается, сколько должно было быть людей без учета экстраординарных потерь и сколько осталось. Но для этого надо знать, сколько осталось на самом деле. Чтобы выяснить это, все европейские страны после войны поспешили провести переписи населения.
Центральное Статистическое Управление СССР также предложило провести единовременный учет населения страны. В архивах сохранилось письмо начальника ЦСУ Старовского с его пометкой: «Доложено лично 29.08.1947. Получено указание отложить до конца пятилетки». Первая официальная послевоенная оценка численности населения СССР была опубликована только в 1956 году, через 11 лет после окончания войны.
И названная Сталиным цифра потерь Красной Армии за годы войны вызывает сомнения и заставляет думать, что в этой Победе что-то было не так, о чем никто не должен был знать.
Нынешние власти в России предлагают своему народу следующую концепцию: раз такие огромные потери — 27 миллионов, значит, враг был слишком силен. Поэтому и потери могут быть оправданны. А тот, кто сомневается в сказанном, унижает само значение Победы. Более того, Генеральная прокуратура Российской Федерации предполагает «сажать» всех, кто сомневается или отрицает победу Советского Союза в Великой Отечественной войне.
В заключение предоставлю слово старейшему ветерану, ленинградскому писателю Даниилу Гранину. В декабре 2008 года в Москве, на международной конференции «История сталинизма. Итоги и проблемы изучения».
Вот что он сказал: «Как будто делалось все, чтобы отучить солдат от их ощущения победителей, хозяев, авторов Победы. Я уж не говорю о том, что делалось с вернувшимися из плена. У нас, в Петербурге, так называемых «самоваров» — инвалидов, без ног и рук, которые катались на деревянных платформочках, — выслали на остров Валаам, чтобы они не портили вид города. Постепенно с Победой стал ассоциироваться только один человек — Сталин. Эта подмена послужила основой нынешнего сталинизма.
Красная Армия, которую он так пестовал, которой он так много занимался, проиграла войну начисто. Где-то в сентябре—октябре, когда стало ясно, что страна гибнет, война превратилась в Великую Отечественную. И поднялся весь народ. Я тогда, в августе — сентябре, сидел в окопах и видел, как мимо нас проходили отступающие кадровые войска. Мы, ополченцы, были вооружены бутылками с горючей смесью. Я кусок мыла и кусок сахара, которые мне мать дала на дорогу, выменял на винтовку с патронами. Что это было? На войну, к которой страна готовилась давно, готовилась непрерывно, нас отправили безоружными — все народное ополчение.
Я хочу, чтобы сохранилась правда о войне не оскорбительная для ее участников, которая говорит, как мы проигрывали эту войну и все-таки нашли в себе силы выиграть ее неслыханной ценой. Назвать это Победой как-то язык не поворачивается. Какая же это Победа, когда от ее следов мы страдаем до сих пор. И неизвестно, когда это кончится — от этого сиротства, болезней, демографических провалов. Они и есть сегодняшний сталинизм.
В огромном мужестве и стойкости, в мирной жизни, больше чем на фронте, нуждались ветераны в первые послевоенные годы, да и не только они. Весь народ еще восемь первых послевоенных лет терпел ужас сталинского правления. Нередко опасались, что придется вновь надеть военный мундир. Сталин вел себя вызывающе по отношению к бывшим союзникам. «Я не верю в то, что Советская Россия жаждет войны, — сказал в те годы Черчилль, — то, что они хотят, — это плодов войны и безграничного распространения своей власти и своих доктрин».
Я хотел бы привести к словам Уинстона Черчилля неизвестный один факт. Часто вечерами в 1949 году, когда стояла хорошая погода, я гулял с одним полковником, жившим в нашем дворе. Скоро мы подружились. Вдруг он исчез. И надолго. Примерно через полгода он появился, похудевший, бледный и, как мне показалось, чуть поседевший. Мы вновь стали гулять вместе. Я не задавал ему никаких вопросов, терпеливо ждал, когда он сам откроет тайну своего внезапного исчезновения. И полковник как-то доверительно вот что мне рассказал: «В обычный день 40 генералов и полковников, в основном сотрудников Генерального штаба, отвезли на аэродром, посадили в самолеты и отправили в «неизвестность». В воздухе нам сообщили, что мы посланы на Камчатку и обязаны выполнить важное задание — определить реальные военные возможности нанести удар по империалистической Америке, если они посмеют перейти от холодной к горячей войне. Вскоре вслед за нами стали прибывать войска. Завезли технику, боеприпасы, запасы еды. А вот полушубки, теплое белье, валенки, привезли весной. Я понимал, что шумиха эта бесполезна — очередная блажь Сталина. Но сказать об этом — попробуй. Через полгода привезли нас в Москву. Зато время, что мы обследовали Камчатку вдоль и поперек, госпитали Забайкалья забили сотнями обмороженных офицеров и солдат. Жаль молодых ребят…»
Память о сталинизме
Проблемы, связанные с памятью о сталинизме в сегодняшней России, болезненны и остры. На прилавках масса просталинской литературы: художественной, публицистической, квазиисторической. В социологических опросах Сталин неизменно в первой тройке «самых выдающихся деятелей всех времен». В оправдательном духе интерпретируется сталинская политика в новых учебниках истории для школы.
А рядом — безусловные достижения историков и архивистов, сотни посвященных сталинизму фундаментальных томов документов, научных статей и монографий. Но они если и оказывают влияние на массовое сознание, то слишком слабое.
Причины тому — и в недостатке практических механизмов такого влияния, и в исторической политике последних лет. Но более всего — в особенностях нынешнего состояния нашей национальной исторической памяти о сталинизме.
Что я понимаю здесь под исторической памятью и что понимаю под сталинизмом?
Историческая память — это ретроспективная форма коллективного сознания, формирующая коллективную идентичность в ее отношении к значимому для этой идентичности прошлому. Она работает с прошлым, реальным или мнимым, как с материалом: отбирает факты и соответствующим образом их систематизирует, выстраивая из них то, что она готова представить как генеалогию этой идентичности.
Сталинизм — это система государственного управления, совокупность специфических политических практик сталинского руководства. На всем своем протяжении эта система, во многом эволюционировавшая, сохраняла ряд характерных черт. Но наиболее специфическая характеристика сталинизма, его родовая черта (возникшая с самого начала большевистского правления и со смертью Сталина не исчезнувшая) — это террор как универсальный инструмент решения любых политических и социальных задач. Именно государственное насилие, террор обеспечивали и возможность централизации управления, и разрыв горизонтальных связей, и высокую вертикальную мобильность, и жесткость внедрения идеологии при легкости ее модификации, и большую армию субъектов рабского труда…
Отсюда память о сталинизме — это прежде всего память о государственном терроре как о системообразующем факторе эпохи, а также о его связи с разнообразными процессами и событиями того времени.
Скажу несколько слов о ключевых свойствах этой сегодняшней памяти.
Первое: память о сталинизме в России — это почти всегда память о жертвах. О жертвах, но не о преступлении.
Дело в немалой степени в том, что в правовом смысле массовому сознанию не на что опереться. Нет никакого государственного правового акта, в котором государственный террор был назван преступлением. Двух строк в преамбуле к закону 1991 года о реабилитации жертв явно недостаточно. Нет и вызывающих хоть частичное доверие отдельных судебных решений — никаких судебных процессов против участников сталинского террора в новой России не было. Ни одного.
Но причины не только в этом.
Любое освоение исторических трагедий массовым сознанием базируется на распределении ролей между Добром и Злом и в отождествлении себя с одной из ролей. Легче всего отождествить себя с добром, то есть с невинной жертвой или, еще лучше, с героической борьбой против Зла. Кстати, именно поэтому у наших восточноевропейских соседей, от Украины до Польши и Прибалтики, нет таких тяжких проблем с освоением советского периода истории, как в России, — они идентифицируют себя с жертвами или борцами или с теми и другими одновременно. Другой вопрос, всегда ли это отождествление находится в согласии с историческим знанием, но мы не о знании говорим, а о памяти. Можно даже отождествить себя со Злом, как это сделали немцы (не без помощи со стороны), с тем, чтобы от этого Зла отмежеваться: «Да, это, к несчастью, были мы, но теперь мы не такие и никогда больше такими не будем».
А что делать нам, живущим в России?
В советском терроре крайне сложно разделить палачей и жертв. Например, секретари обкомов. В августе 37-го они все, как один, — члены «троек» и пачками подписывают расстрельные приговоры, а уже к ноябрю 38-го половина из них сама расстреляна.
В национальной и в особенности региональной памяти условные палачи, например, те же секретари обкомов 37-го года, остались отнюдь не одномерными злодеями: да, он подписывал документы о расстрелах, но он же организовывал строительство детских садиков и больниц и лично ходил по рабочим столовым снимать пробу с пищи, а дальнейшая его судьба и вовсе вызывает сочувствие.
И еще одно. В отличие от нацистов, которые в основном убивали чужих: поляков, русских, наконец, немецких евреев (тоже ведь не совсем своих). Мы же убивали, в основном своих, и сознание отказывается принимать этот факт.
В памяти о терроре мы не в состоянии распределить главные роли, не в состоянии расставить по местам местоимения «мы» и «они». Эта невозможность отчуждения Зла и является главным препятствием к формированию полноценной памяти о терроре. Она усугубляет ее травматический характер, становится одной из главных причин вытеснения ее на периферию исторической памяти.
Второе: на определенном уровне, на уровне личных воспоминаний — это уходящая память. Свидетели еще есть, но это последние свидетели, и они уходят, а вместе с ними уходит и память как личное воспоминание и личное переживание.
С этим вторым связано и третье.
На смену памяти-воспоминанию приходит память как набор коллективных образов прошлого, формируемых уже не личными и даже не семейными воспоминаниями, а различными социально-культурными механизмами. Не последним из этих механизмов является историческая политика, целенаправленные усилия политической элиты по формированию устраивающего ее образа прошлого. Такого рода усилия мы наблюдаем уже с 1990-х годов, когда политическая власть принялась искать обоснования собственной легитимности в прошлом. Но если власть ощущала дефицит легитимности, то население после распада СССР ощущало дефицит идентичности. При этом и власть, и население искали способ восполнить свои дефициты в образе Великой России, наследником которой является Россия нынешняя. Те образы «светлого прошлого», которые предлагались властью в 90-е годы — Столыпин, Петр Первый и так далее, — не были восприняты населением: слишком далеко и слишком мало связано с сегодняшним днем. Постепенно и подспудно концепция Великой России прирастала советским периодом, в частности сталинской эпохой.
Постъельцинское руководство страны уловило эту готовность к очередной реконструкции прошлого и в полной мере ее использовало. Я не хочу сказать, что власть 2000-х намеревалась реабилитировать Сталина. Она всего лишь хотела предложить своим согражданам идею великой страны, которая в любые эпохи остается великой и с честью выходит из всех испытаний. Образ счастливого и славного прошлого был нужен ей для консолидации населения, для восстановления непререкаемости авторитета государственной власти, для укрепления собственной «вертикали» и т. д. Но независимо от этих намерений на фоне вновь возникшей панорамы великой державы сегодня, как и прежде, «окруженной кольцом врагов», проступил усатый профиль великого вождя. Этот результат был неизбежным и закономерным.
Два образа эпохи Сталина вступили в жестко конкурентные отношения друг с другом: образ сталинизма, то есть образ преступного режима, на совести которого десятилетия государственного террора, и образ эпохи славных побед и великих свершений. И, конечно, в первую очередь образ главной победы — Победы в Великой Отечественной войне.
Четвертое: память о сталинизме и память о войне. Память о войне и стала той несущей конструкцией, на которой была переорганизована национальная самоидентификация. На эту тему много написано. Отмечу только одно: то, что сегодня называют памятью о войне, не вполне соответствует названию. Память о тяготах войны, о ее повседневности, о 41-м годе, о плене, эвакуации, о жертвах войны, эта память в хрущевскую эпоху была резко антисталинской. В то время она органично сплеталась с памятью о терроре. Сегодня память о войне подменена памятью о Победе. Подмена началась в середине 60-х. Одновременно с конца 60-х вновь оказалась — на целых 20 лет! — под запретом память о терроре. Завершилась же подмена только теперь, когда фронтовиков почти не осталось и корректировать коллективный стереотип личными воспоминаниями некому.
Память о Победе без памяти о цене Победы, конечно, не может быть антисталинской. И поэтому она плохо совмещается с памятью о терроре. Если сильно упростить, то этот конфликт памятей выглядит примерно так. Если государственный террор был преступлением, то кто преступник? Государство? Стоявший во главе его Сталин? Но ведь мы победили в войне с Абсолютным Злом — и, стало быть, мы были подданными не преступного режима, а великой страны, олицетворением всего доброго, что есть в мире? Именно под предводительством Сталина мы одолели Гитлера. Победа — это эпоха Сталина и террор — это эпоха Сталина. Примирить эти два образа прошлого невозможно, если только не вытеснить один из них или, по крайней мере, не внести в него серьезные коррективы.
Так и произошло — память о терроре отступила. Она не вовсе исчезла, но оказалась оттесненной на периферию массового сознания.
В этих обстоятельствах удивительно, что память о терроре вообще осталась хоть в каком-то виде, что она не превратилась в великое национальное табу, что она все-таки существует и развивается.
Первым, и самым наглядным, свидетельством памяти об исторических событиях являются памятники, посвященные этим событиям.
Еще один канал снабжения массового сознания историческими концепциями и образами — культура в наиболее массовых формах бытования, прежде всего телевидение. Телевизионные передачи, посвященные сталинской эпохе, довольно многочисленны и разнообразны, и гламурный просталинский китч вроде сериала «Сталин-life» конкурирует на равных с талантливыми и вполне добросовестными экранизациями Шаламова и Солженицына. Телезритель может выбирать предпочтительные для него способы прочтения эпохи. Увы, судя по всему, доля тех, кто выбирает «Сталин-life», растет, а тех, кто выбирает Шаламова, падает. Естественно, зритель, чье актуальное мировоззрение формируют антизападная риторика и бесконечные заклинания телевизионных политологов о великой стране, которая со всех сторон окружена врагами, а внутри подрывается «пятой колонной», не нуждается в подсказках, чтобы выбрать для себя тот образ прошлого, который лучше всего соответствует этому мировоззрению. И никакими Шаламовыми-Солженицыными его не собьешь.
Наконец, едва ли не самый важный институт конструирования коллективных представлений о прошлом — школьный курс истории. Здесь, а также в значительной части публицистических и документальных телепередач государственная историческая политика в отличие от многого, о чем говорилось выше, вполне активна. Ее характер, впрочем, заставляет задуматься над тем, что пассивность по отношению к исторической памяти не столь опасна, как использование истории в качестве инструмента политики.
В новых учебниках истории присутствует тема сталинизма как системного явления. Казалось бы, достижение. Но террор выступает там в качестве исторически детерминированного и безальтернативного инструмента решения государственных задач. Эта концепция не исключает сочувствия к жертвам Молоха истории, но категорически не допускает постановки вопроса о преступном характере террора и о субъекте этого преступления.
Это не результат установки на идеализацию Сталина. Это естественное побочное следствие решения совсем другой задачи — утверждения идеи заведомой правоты государственной власти. Власть выше любых нравственных и юридических оценок. Она неподсудна по определению, ибо руководствуется государственными интересами, которые выше интересов человека и общества, выше морали и права. Государство право всегда — по крайней мере, до тех пор, пока справляется со своими врагами. Эта мысль пронизывает новые учебные пособия от начала и до конца, а не только там, где речь идет о репрессиях.
Итого: как видно из всего сказанного выше, мы можем говорить о памяти раздробленной, фрагментарной, уходящей, вытесненной на периферию массового сознания. Носителей памяти о сталинизме в том смысле, который мы вкладываем в эти слова, сегодня очевидное меньшинство. Остается ли еще у этой памяти шанс стать общенациональной, какие знания и какие ценности должны быть для этого усвоены массовым сознанием, что здесь надо делать — это предмет отдельного разговора. Ясно, что необходимы совместные усилия и общества, и государства.