Я уже писала, что их «медовый месяц» длился всего два дня: ему пришлось срочно отправиться в Итальянскую армию. А там, в самой естественной для него обстановке – на войне – он будет мечтать о Жозефине и рваться душой к ней. Так будет продолжаться всю их общую жизнь. Только страсть в его письмах постепенно будет сменяться нежностью…
Не могу удержаться от искушения процитировать хотя бы несколько его писем. Во-первых, прочитав их, куда лучше понимаешь, каким человеком он был, даже если до этого перечитал сотни книг, о нём написанных. Во-вторых, с горечью сознаёшь: раз ушло время таких писем, может быть, ушло и время настоящей любви?
«Жозефина, Ты должна была уехать 5-го из Парижа, ты должна была уехать 11-го, а ты не уехала и 12-го… Моя душа была открыта для радости, теперь она наполнена болью. Почта приходит без твоих писем… Когда ты мне пишешь несколько слов, твой стиль никогда не наполнен глубоким чувством. Твоя любовь ко мне была пустым капризом. Ты сама чувствуешь, что было бы смешно, если бы она пленила твое сердце. Мне кажется, что ты сделала свой выбор и знаешь, к кому обратиться, чтобы меня заменить. Я тебе желаю счастья, если непостоянство может его предоставить. Я не говорю – вероломство. Ты никогда не любила…
Я ускорил мои операции. Я рассчитывал 13-го быть в Милане, а ты ещё в Париже. Я возвращаюсь в свою армию, я душу чувство, недостойное меня, и если слава недостаточна для моего счастья – то она (хотя бы) привносит элемент смерти и бессмертия… Что касается тебя, пусть воспоминание обо мне не будет тебе противным. Мое несчастье в том, что я плохо тебя знал. Твое несчастье – судить меня теми же мерками, что и (других) мужчин, окружающих тебя. Мое сердце никогда не испытывало ничего незначительного. Оно было защищено от любви. Ты внушила ему страсть без границ, опьянение, которое его разрушает. Мечта о тебе была в моей душе ещё до твоего появления в природе. Твой каприз был для меня священным законом. Иметь возможность видеть тебя было для меня верховным счастьем. Ты красива, грациозна. Твоя душа, нежная и возвышенная, отражается в твоем облике. Я обожал в тебе всё. Более наивную, более юную я любил бы тебя меньше. Всё мне нравилось в тебе, вплоть до воспоминаний о твоих ошибках… Добродетелью для меня было то, что ты делала, честью – то, что тебе нравилось. Слава была привлекательна для моего сердца только потому, что она была тебе приятна и льстила твоему самолюбию».
Он одерживал победы во имя своей великой любви. Он знал: Жозефина гордится его успехами. А от гордости до любви – один шаг… Так что многими славными страницами своей истории Франция обязана очаровательной креолке по имени Жозефина Богарне. И вот ещё на что стоит обратить внимание: отправляясь на войну с Россией, Наполеон уже не думал о Жозефине – и счастье изменило ему. Может быть, это мистика, но они оба, да и многие солдаты Великой армии, судя по мемуарам, верили: она была его талисманом, она приносила ему удачу. Во всяком случае, есть основания считать, что она (если бы не была уже изгнана из его жизни) попыталась бы отговорить его от похода в страну, с которой ему, по существу, нечего было делить.
А у письма, которое я почти целиком процитировала, удивительная судьба. В июне 2011 года в Москве прошли аукционные торги, на которых было выставлено это письмо, написанное 20 прериаля IV года республики (8 июня 1796 года). Пожелтевший от времени двойной листок бумаги, исписанный чёрными чернилами, организаторы торгов оценили в три с половиной миллиона рублей. В 2006 году оно уже было продано с молотка за сто двадцать тысяч долларов. Тогда писали, что письмо попало в Россию после Великой Отечественной войны, а на торги его решила выставить правнучка того советского генерала, который привез письмо из Германии. По мнению экспертов, письмо представляет собой совершенно исключительную историческую, коллекционную, архивную и музейную ценность.
Кстати, на обороте второго листа письма указан адресат: «Гражданке Бонапарт. Париж. Ул. Шантрен № 6». Этот особняк в центре Парижа, купленный когда-то для Жозефины её предыдущим поклонником Полем Баррасом, какое-то время был семейным домом Бонапартов.
А тогда он продолжал умолять её приехать в Италию. «Жозефина, ты могла бы составить счастье человека менее причудливого. Ты принесла мне несчастье. Жестокая. Зачем заставлять меня надеяться на чувство, которое ты не испытывала!! Я никогда не верил в счастье. Все дни смерть витает надо мной. Жизнь – стоит ли она того, чтобы поднимать из-за неё столько шума!!!..»
Эти письма разделяют всего пять дней: «Какими чарами сумела ты подчинить все мои способности и свести всю мою душевную жизнь к тебе одной? Жить для Жозефины! Вот история моей жизни…»
Он зовёт – она не едет. Он пишет, что заболеет, если она не приедет к нему «хотя бы на одну ночь, на один час». Но это выше её сил – расстаться с Парижем, городом-праздником, который умеет любые страдания скрыть за улыбкой, за шуткой, за остротой. Ей и всегда-то, даже в самые тяжёлые времена, было хорошо в этом городе. А теперь! Она, любимая жена отважного победителя коварно напавших на Республику врагов, стала царицей Парижа. Бросить всё это? Уехать, чтобы оказаться в обществе грубых солдат? Она не хотела. Нет, просто не могла! Потом, когда она полюбит своего сурового мужа, готова будет следовать за ним в куда менее привлекательные места, чем Италия. Увы… Он не позволит, не захочет. Он не напомнит ей о тех ушедших временах, не упрекнёт – гордость не позволит. Но она-то будет знать: это расплата.
Она приедет к нему в Милан только после того, как Баррас, которому была обязана очень многим, решительно потребует, чтобы она немедленно отправлялась к мужу. Дело в том, что Наполеон пригрозил: если к нему не приедет жена, он оставит армию и сам вернётся в Париж. Этого руководители Республики допустить не могли. Она пыталась возражать: ей не удастся объяснить ревнивому корсиканцу, почему так долго не приезжала. Баррас немедленно сочинил «оправдательный документ»: «Директория не давала гражданке Бонапарт разрешения на выезд из Парижа, ибо супружеские обязанности могли отвлечь генерала от военных дел…»
И она поехала. Незадолго до этого познакомилась с молодым гусарским капитаном и безоглядно влюбилась. Ипполит Шарль был хорош собой, невозмутимо самоуверен и слыл неотразимым сердцеедом. Она не пожелала с ним расстаться. Скрыть свои отношения от Жозефа и Жюно, которые ехали вместе с ними, любовники не могли, да и не особенно старались. Наполеон что-то заподозрил. Но он был так счастлив, держа её, наконец, в своих объятиях…
«Недавно ещё я думал, что горячо люблю тебя, но с тех пор, как увидел вновь, чувствую, что люблю тебя ещё в тысячу раз больше. Чем больше я тебя узнаю, тем больше обожаю… теперь у меня не может быть ни одной мысли, ни одного представления, которые не принадлежали бы тебе».
«Жозефина! ты плакала, когда я с тобой расставался; ты плакала! Всё внутри содрогается у меня при одной этой мысли! Но будь спокойна и утешься. Вурмзер дорого заплатит мне за эти слёзы!»
Графу Дагоберту Сигизмунду Вурмзеру действительно пришлось дорого заплатить за слёзы Жозефины: на следующий день после того, как было написано это письмо, Наполеон разгромил войска знаменитого австрийского генерал-фельдмаршала при Кастильоне, маленькой итальянской деревушке, имя которой после этой битвы с восхищением и ужасом повторяла вся Европа.
Какой она была, эта легкомысленная женщина, эта неверная жена, которая буквально поработила будущего покорителя Европы? Член французской Академии Фредерик Массон так описывает Жозефину: «Какая-то необъяснимая лень в движениях, благодаря которой женщина-креолка является женщиной в её сущности; сладострастие, которое словно лёгкий и вместе с тем опьяняющий аромат, разливается вокруг неё при каждом лениво-небрежном движении её легких и гибких форм, – всё это соединилось в ней как бы для того, чтобы сводить с ума мужчин вообще, и в особенности этого, свежего и более неопытного, чем кто-либо другой. И поэтому-то она, как женщина, соблазняет его с первой же встречи, как дама – ослепляет и внушает уважение своим видом, полным достоинства, своими, как он говорит, “спокойными и благородными манерами старого французского общества”».
Осталось немало портретов Жозефины, в том числе кисти первоклассных мастеров. Честно говоря, красотой она не поражает, но то, о чём пишет Массон, в силах передать лишь немногие художники. Вот грацию увидели и запечатлели все, а лицо… Впрочем, ещё раз дам слово Массону: «Красивые каштановые волосы, не особенно, правда, густые… кожа довольно тёмная, уже дряблая, но гладкая, белая, розовая, благодаря притираниям; зубы плохие, но их никогда не видно, потому что очень маленький рот всегда растянут в слабую, очень нежную улыбку, которая так соответствует удивительной нежности глаз с длинными веками, с очень длинными ресницами, тонкими чертами лица, звуку голоса, такого приятного, что впоследствии слуги часто останавливались, чтобы послушать его. Маленький нос, задорный, тонкий, подвижный, с вечно трепещущими ноздрями, с немного приподнятым кончиком, плутовской, вызывающий желание».
Ей уже около сорока. Молодость стремительно уходит. А муж далеко: он собирается осуществить план Александра Великого – покорить Египет. И она пытается удержать молодость – безоглядно отдаётся своему увлечению Ипполитом Шарлем, не заботясь ни об общественном мнении, ни о последствиях (ходил слухи, что он жил в Мальмезоне как хозяин).
Когда известие о неверности жены доходит до Наполеона, его охватывает отчаяние, потом оно сменяется яростью. В результате, чтобы отомстить неверной, он заводит любовницу. Связи с женой лейтенанта Фуреса Маргаритой Полиной Белиль не скрывает, напротив, афиширует, вероятно, в надежде, что слух об этом дойдёт до Жозефины. Роман с Полиной едва ли оставил заметный след в его сердце, но убедил в том, что тревожило его не на шутку: Жозефина никак не могла забеременеть, и деликатно, но упрямо подталкивала его к мысли, что причина в нём. Да и как усомнишься? Она ведь родила двоих детей. Но – от другого… Полина тоже не беременела. Значит – дело действительно в нём. Это огорчало (корсиканцы чадолюбивы), но в отчаяние пока (!) не приводило.