ие – терпят. Это – один из самых страшных симптомов болезни, именуемой нравственной деградацией. Не отдельных вырожденцев – всего общества.
Французы в Москве
«Москва должна была служить для русского воина тем же, чем могила для каждого смертного, за Москвой был уже другой мир», – писал через много лет после Отечественной войны принц Евгений Вюртембергский, генерал от инфантерии, командовавший при Бородине кавалерийской дивизией. Наверное, никому не удалось так точно и с такой непреходящей горечью облечь в слова то, что чувствовали все русские воины, от солдата до генерала…
«Осмеливаюсь всеподданнейше донести Вам, Всемилостивейший Государь, что вступление неприятеля в Москву не есть ещё покорение России… Хотя я и не отвергаю того, чтобы занятие столицы не было раною чувствительнейшею, но, не колеблясь между сим происшествием и теми событиями, могущими последовать в пользу нашу с сохранением армии, я принимаю теперь в операцию со всеми силами линию, посредством которой, начиная с дорог Тульской и Калужской, партиями моими буду пересекать всю линию неприятельскую, растянутую от Смоленска до Москвы, и тем самым, отвращая всякое пособие, которое бы неприятельская армия с тылу своего иметь могла, и, обратив на себя внимание неприятеля, надеюсь принудить его оставить Москву и переменить всю свою операционную линию». Конечно, можно было бы изложить сказанное в этом письме кратко и доступно: мол, намереваюсь отрезать неприятеля от всех источников снабжения и тем заставить его уйти из Москвы и отказаться от всех своих планов. Но стиль Кутузова – стиль времени – позволяет почувствовать это самое время лучше, чем любой пересказ, хоть самый простой, хоть самый изысканный.
Александр узнал о случившемся ещё накануне вечером, из сообщения Ростопчина. За одну ночь белокурый красавец поседел. Но – и это для многих, его знавших, стало неожиданностью – сломлен не был. Через несколько дней написал Бернадоту: «Ныне, более чем когда-либо, я и народ, во главе которого имею честь находиться, решились стоять твёрдо и скорее погрести себя под развалинами империи, нежели мириться с Аттилою новейших времён».
Создаётся впечатление, что Наполеон, ступив на русскую землю, начал стремительно терять своё моральное могущество, Александру же, напротив, Россия, во главе которой поставила его судьба, давала ту внутреннюю опору, ту силу, которой ему раньше недоставало.
Но почему же Кутузов так медлил с докладом государю о происшедшем? Пренебрегал? Едва ли. Он – опытный царедворец. Испытывать пренебрежение, конечно, мог. Кто не может? Но проявить? Никогда. Это Суворов мог. Кутузов – другой. Думаю, он просто боялся. Не царского гнева, нет. Боялся, что царь своей волей запретит ему выполнить тот единственный план, который вёл к победе. Знал, император амбициозен сверх меры, но в военном деле – полный профан. Имел несчастье убедиться в этом на собственном опыте при Аустерлице. Впрочем, это только предположение. Не исключаю, что главнокомандующему было просто не до Александра, когда решалась судьба Отечества (он ведь не Аракчеев).
И в самом деле, до императора ли, просидевшего всю войну в безопасном Зимнем дворце, когда кругом гибнут люди, когда на мольбы: «Ради Бога, прошу помощи скорейшей!» отвечают пустыми обещаниями; когда, отступая к Можайску, отдаёшь приказ: «Мы дадим ему конечный удар. Для сего войска наши идут навстречу свежим войскам, пылающим тем же рвением сразиться с неприятелем», а никаких свежих войск нет; и приходится свой приказ отменять, а подчинённым остаётся думать, что ты лжец, выживший из ума старик, что тебе нет дела до Отечества.
Кутузов не лукавил, когда обещал на самых подступах к Москве дать ещё одно, решающее сражение. Но это было невозможно без свежих сил. Ему обещали. И тут случилось такое, за что уже не Барклая, а Александра Павловича Романова впору было заподозрить в предательстве. Пока войска Кутузова сражались на Бородинском поле и потом, когда фельдмаршал готовил армию ко второму сражению, император (лично!) отменил все распоряжения главнокомандующего о присылке резервных полков и предписал новые полки, сформированные в Тамбове и Воронеже из рекрутов призыва 1812 года, направить не к Москве, а к Владимиру и Ярославлю. Более того, уже идущие к Кутузову отряды были остановлены и направлены в Тверь и Псков. Если бы не эти, мягко говоря, странные распоряжения, у Кутузова собралась бы более чем двухсоттысячная армия против ста двадцати – ста тридцати тысяч солдат Наполеона…
А теперь именно Кутузову пришлось брать на себя страшное решение: сдать Москву. Спасибо ещё, что не все генералы его за это решение презирают и ненавидят. Спасибо, что Барклай поддержал. Вообще-то это ведь его стратегия… По справедливости-то и тернии, и лавры – его. Но кто её видел, справедливость…
Кутузов один знал, чего ему стоило на военном совете в пригородной деревеньке Фили, принадлежавшей Дмитрию Львовичу Нарышкину (мужу любовницы императора Александра), спокойно произнести слова, которые навсегда останутся в русской истории: «С потерянием Москвы не потеряна ещё Россия… самим уступлением Москвы приготовили мы гибель неприятелю» (кстати, говорил главнокомандующий по-французски, как и все, присутствовавшие на совете в Филях). Был приглашён на совет и Дмитрий Сергеевич Дохтуров, генерал от инфантерии, командующий шестым пехотным корпусом в Первой Западной армии. Вот что писал он жене через сутки после исторического совета: «Какой стыд для русских покинуть отчизну без малейшего ружейного выстрела и без боя. Я взбешён, но что же делать? Следует покориться, потому что над нами, по-видимому, тяготеет кара Божья. Не могу думать иначе. Не проиграв сражения, мы отступили до этого места без малейшего сопротивления. Какой позор!..» Отношение Дохтурова к сдаче Москвы разделяло большинство русских воинов, от солдата до генерала. Но приказ есть приказ.
Дмитрий Сергеевич Дохтуров
А. Осипов. «Портрет Д. С. Дохтурова», гравюра пунктиром
Предстояло провести через город семидесятитысячную армию. Быстро это сделать невозможно, тем более что узкие улицы забиты обывательскими обозами: узнав о сдаче города неприятелю, люди бросились вон из Москвы. Воевать на улицах? Значит обречь на смерть тысячи мирных жителей, город – на разрушение, армию – на бесславную гибель.
Выход был один: выиграть время. Сделать это фельдмаршал поручил генералу Милорадовичу. Верил, Михаил Андреевич сумеет задержать французов. И он задержал. Этот отважный воин, любимец Суворова, которого боготворили солдаты и искренне уважали противники, имел дерзкий и авантюрный характер. Угрожая, что своими руками сожжёт древнюю столицу, он уговорил Мюрата остановить вход французских войск в Москву до тех пор, пока все обозы и последний солдат арьергарда не покинут город. Так генерал Милорадович спас армию и тысячи москвичей.
Дальше действовать предстояло Барклаю-де-Толли. Именно он отвечал за проход войск через город. Накануне был издан приказ, обязывающий соблюдать порядок, а каждого, покинувшего своё место в строю – убивать. Приказ беспрецедентный. Но для него были основания. Подтверждение этому письмо военного губернатора Москвы Фёдора Васильевича Ростопчина генерал-лейтенанту Петру Александровичу Толстому, командовавшему в то время войсками шести внутренних губерний России: «…Кутузов обещал мне в десяти письмах, что он Москву защищать будет и что с судьбою сего города сопряжена судьба России…»
Здесь позволю себе прервать это интереснейшее письмо и заметить, что защищать Москву, давать ещё одно генеральное сражение Наполеону Кутузов не мог в том числе и потому, что Ростопчин, заверявший, что пришлёт главнокомандующему восемьдесят тысяч хорошо вооружённых ополченцев, не прислал ни одного!
Но вернусь к письму: «Я возвратился в город и занимался ранеными, коих число в беспорядке пришедших было до двадцати восьми тысяч человек и при них – несколько тысяч здоровых. Это шло разбивать кабаки (в них вина уже не было) и красть по домам. В восемь часов вечера я получил от Кутузова письмо следующего содержания: “…находя позицию мою недовольно выгодною, с крайним прискорбием решился оставить Москву”…Армия в летних панталонах, измучена и вся в грабеже. В глазах генералов жгут и разбивают дома офицеры с солдатами. Вчера два преображенца грабили церковь. По пять тысяч человек в день расстреливать невозможно…»
Восемнадцать часов Михаил Богданович Барклай-де-Толли провёл в седле, руководя проходом войск через Москву. Обошлось без инцидентов. Армия «в самом большом порядке проходила Москву. Глубокая печаль была написана на лицах воинов, и казалось, что каждый из них питал в сердце мщение за обиду, лично ему причинённую».
А буквально след в след за последними русскими солдатами, покидавшими древнюю столицу, в неё входили французы. У них, разумеется, настроение было другое. Один из самых наблюдательных французских мемуаристов, капитан Эжен Лабом, вспоминал: «…K одиннадцати часам генеральный штаб расположился на высоком пригорке. Оттуда мы вдруг увидели тысячи колоколен с золотыми куполообразными главами. Погода была великолепная, всё это блестело и горело в солнечных лучах и казалось бесчисленными светящимися шарами… Мы были поражены красотой этого зрелища, приводившего нас в ещё больший восторг, когда мы вспоминали обо всём том тяжёлом, что пришлось перенести. Никто не в силах был удержаться, и у всех вырвался радостный крик: “Москва! Москва!!!”»
«Был прекрасный летний день; солнце играло на куполах, колокольнях, раззолоченных дворцах. Многие виденные мною столицы – Париж, Берлин, Варшава, Вена и Мадрид – произвели на меня впечатление заурядное; здесь же другое дело: в этом зрелище для меня, как и для всех других, заключалось что-то магическое», – вспоминал сержант гвардии Жан Батист Бургонь, оставивший подробные мемуары о походе в Россию.
А это – первые впечатления графа Чезаре Ложье, итальянца: «Мы обнимаемся и подымаем с благодарностью руки к небу; многие плачут от радости, и отовсюду слышишь: “Наконец-то! Наконец-то Москва!”»