Но, войдя в город, захватчики испытали первый шок (сколько им ещё предстоит!): «Нигде не видно было света, все ставни были закрыты. Ни малейшего шума, ни малейшего признака жизни как внутри домов, так и снаружи: всюду царствовало глубокое молчание, молчание могилы… Мы остановили своих лошадей. Нам было страшно», – вспоминал Мишель Комб, офицер кавалерии Мюрата, славившейся своим бесстрашием.
Большая часть москвичей уехала из города задолго до того, как его сдали противнику. Ещё 24 августа Ростопчин писал Толстому: «Неприятель не имеет провианта, и он отчаянно идёт на Москву, обещая в ней золотые горы… Москва спокойна и тверда, но пуста, ибо дамы и мужчины женского пола уехали».
Правда, некоторые медлили с отъездом, не теряя надежды, что враг никогда не войдёт в город. Одним из последних покинул Москву Николай Михайлович Карамзин. Взял с собой только рукопись «Истории государства российского».
Французы были уже в городе, когда отправилась в путь Наталья Александровна Зубова с шестерыми детьми. Её карету остановили французы. Узнав, что перед ними дочь великого Суворова, патруль отдал честь и почтительно проводил до русских аванпостов.
А что же тот, кто привёл свою армию в удивительный, поражающий воображение город? Тот, кто говорил: «Если я займу Киев, то этим я возьму Россию за ноги, если Петербург, то – за голову, а если Москву, то этим поражу Россию в сердце»? Ответ на этот вопрос знает каждый, кто читал «Евгения Онегина»:
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приёмный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Можно ли сказать лучше Пушкина? В этих коротких строчках – всё: и точное описание событий, и настроение, и оценка личности захватчика, и – два характера: Москвы (России) и Наполеона.
Москва, действительно, готовила пожар. Владимир Федосеевич Раевский, будущий декабрист, вспоминал: «Я проходил Москву в арьергарде Милорадовича и в ту же ночь видел её в пламени». Вторил ему и ординарец Кутузова Иван Романович Дрейлинг: «Мы увидели громадные столбы дыма, а вслед за этим целое море огня. Москва пылала, объятая пламенем со всех сторон».
Секретарь Наполеона барон де Меневаль писал, что сразу после въезда императора в Кремль вспыхнул Китай-город, а вскоре Москва «превратилась в одну громадную печь, из которой к небесам вырывалась масса огня».
Бургонь зафиксировал время: «Час спустя после нашего прибытия начался пожар» (французы вошли в город около пяти часов вечера).
Начало пожаров отметили почти все мемуаристы. Но никто не мог даже вообразить масштабов наступающей трагедии. Французы, мнившие себя победителями, тушить пожары и не думали, они развлекались, как могли. Бургонь вспоминал, что когда стемнело, гвардия была уже не похожа на самоё себя: «Наши солдаты были одеты кто калмыком, кто казаком, кто татарином, персиянином или турком, а другие щеголяли в дорогих мехах… Некоторые нарядились в придворные костюмы во французском вкусе, со шпагами при бедре, с блестящими, как алмазы, стальными рукоятями».
Таким был результат первого «рейда» наполеоновского войска по домам и подвалам. Едва ли всё это москвичи щедро подарили незваным гостям. А между тем перед вступлением в город войскам было строжайше приказано обращаться с обывателями ласково, не обижать и не грабить. Похоже, армия, славившаяся железной дисциплиной, становилась неуправляемой. Первый день в Москве, начавшись грабежами, закончился грандиозной попойкой…
Правда, грабили ещё до прихода французов. Николай Николаевич Муравьёв, в те времена юный прапорщик, потом – генерал (за взятие крепости Карс во время Крымской войны он получит почётную приставку к фамилии и будет зваться Муравьёвым-Карским) вспоминал: «Город наполнялся вооружёнными пьяными крестьянами и дворовыми людьми, которые, более помышляя о грабеже, чем о защите столицы, стали разбивать кабаки и зажигать дома».
Некоторое время спустя назначенный генерал-интендантом Москвы Варфоломей Лессепс (замечу, этот человек не только знал Россию, он её любил и принимал участие в походе против воли, исключительно из верности присяге) издал «Воззвание французского командования к жителям Москвы», в котором заявлял: «Жители Москвы! Несчастия ваши жестоки, но Его Величество Император и Король хочет прекратить течение оных… живите как братья с нашими солдатами, дайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь, чтобы опровергнуть намерения зломыслящих… и скоро ваши слезы течь перестанут». Но братские отношения едва ли были возможны.
А вот прибегнуть к помощи французов кое-кому пришлось. Один из таких – Иван Акинфиевич Тутолмин, который в чине действительного статского советника (приравнивался к воинскому званию генерал-майора) служил главным смотрителем Воспитательного дома, основанного ещё Екатериной Великой. Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, покровительствовавшая подобным заведениям, приказала вывезти всех воспитанников в Казань. Но приказывать из Петербурга легко. В доме оставалось ещё больше трёхсот детей. Тутолмин остался с ними. Увидев начавшиеся грабежи и пожары, он явился к тогдашнему губернатору Москвы графу Антуану Жану Огюсту Дюронелю с просьбой предоставить сиротам охрану.
Уже после того, как французы покинули Москву, Тутолмин писал сенатору Николаю Ивановичу Баранову, почётному опекуну московского Воспитательного дома: «Войска наши кабаки разбили, народ мой перепился. Куда ни сунусь – всё пьяно: караульщики, рабочие, мужчины и женщины натаскали вина вёдрами, горшками и кувшинами. Принуждён был в квартирах обыскивать – найдя, вино лил, а их бил, приведя в некоторый порядок. А неприятель уже в городе…»
Дальше Тутолмин пишет, как просил покровительства у графа Дюронеля, как тот немедленно отрядил для охраны сирот двенадцать конных жандармов с офицером; как вскорости приехал в Воспитательный дом статс-секретарь Делорн и пригласил к Наполеону.
Рассказ о встрече с императором французов привожу полностью: «Приехали в Кремль, он ввёл меня в гостиную подле большой тронной. Тут много армейских и штатских, все заняты. Не более чем через десять минут отворил Делорн двери. “Пожалуйте к императору”. Я вошёл, Делорн показал: “Вот государь. Он стоит между колонн у камина”. Я приблизился большими шагами, не доходя в десяти шагах, сделал ему низкий поклон. Он с места подошёл ко мне и стал от меня в одном шаге. Я зачал его благодарить за милость караула и за спасение дома. Он мне отвечал: “Намерение моё было сделать для всего города то, что теперь только могу сделать для одного вашего заведения. Скажите мне, кто причиною зажигательства Москвы?” На сие я сказал: “Государь! Может быть, начально зажигали русские, а впоследствии – французские войска”. На то сердито отозвался: “Неправда, я ежечасно получаю рапорты, что зажигатели – русские, да и сами пойманные на самом деле показывают достаточно, откуда происходят варварские повеления чинить таковые ужасы. Я бы желал поступить с вашим городом так, как поступил с Веною и Берлином, которые и поныне не разрушены. Но россияне, оставивши сей город почти пустым, сделали беспримерное дело. Они сами хотели предать пламени свою столицу, и чтобы причинить мне временное зло, разрушили создание многих веков. Я могу оставить сей город, и весь вред, самим себе причинённый, останется невозвратным. Внушите об этом императору Александру, которому, без сомнения, неизвестны такие злодеяния. Я никогда подобным образом не воевал, воины мои умеют сражаться, но не жгут. От самого Смоленска до Москвы я больше ничего не находил, как один пепел”».
Через месяц Наполеон вспомнит об этом разговоре и поручит Тутолмину найти человека, который сможет передать письмо в собственные руки императора Александра. Вот оно, письмо, адресованное «Императору Александру, моему брату»: «Прекрасный и великолепный город Москва уже не существует. Ростопчин сжёг его. Четыреста поджигателей арестованы на месте преступления. Все они объявили, что поджигали по приказу губернатора и директора полиции; они расстреляны. Огонь, по-видимому, наконец прекратился. Три четверти домов сгорело, одна четвертая часть осталась. Это поведение ужасно и бесцельно. Имелось ли в виду лишить меня некоторых ресурсов? Но они были в погребах, до которых огонь не достиг. Впрочем, как уничтожить один из красивейших городов целого света и создание столетий, только чтобы достигнуть такой малой цели? Это – поведение, которого держались от Смоленска, только обратило шестьсот тысяч семейств в нищих. Пожарные трубы города Москвы были разбиты или унесены. В добропорядочных столицах меня не так принимали: там оставляли администрацию, полицию, стражу, и всё шло прекрасно. Так поступили дважды в Вене, в Берлине, в Мадриде. Я не подозреваю Вас в поощрении поджогов, иначе я не писал бы Вам этого письма. Принципы, сердце, идеи Ваши не согласуются с такими эксцессами, недостойными великого государя и великой нации. Но между тем в Москве не забыли увезти пожарные трубы, но оставили сто пятьдесят полевых орудий, шестьдесят тысяч новых ружей, тысячу шестьсот тысяч зарядов, оставили порох и т. д. Я веду войну против Вашего Величества без враждебного чувства. Одна записка от Вашего Величества, до или после последнего сражения, остановила бы мой поход, и я бы даже хотел иметь возможность пожертвовать выгодою занятия Москвы. Если Ваше Величество сохраняет ещё некоторый остаток прежних своих чувств по отношению ко мне, то Вы хорошо отнесетесь к этому письму. Во всяком случае, Вы можете только быть мне благодарны за отчет о том, что делается в Москве. Наполеон».
Такое вот лишь слегка завуалированное предложение мира. Ответа не последовало. Наполеон был обескуражен…
В это время генерал Закревский откровенно писал своему другу генералу Воронцову: «…князь Меншиков, бывший адъютант покойного князя Петра Ивановича… говорил мне, что Румянцев и Аракчеев желают мира и уговаривают на сие государя, Кутузов писал также к императору, чтобы ста