воспомоществовали обстоятельства, а против меня восстало всё то, что ему благоприятствовало; но надо быть через меру ненавистливым, чтобы порицать то, что достойно похвал и подражания». Думается, эти его признания тоже достойны уважения. Другое дело, что он сам толкнул тысячи людей на пагубный путь…
Алексей Васильевич Воейков, в то время в чине полковника командовавший бригадой, писал Гавриилу Романовичу Державину: «Пепел и развалины московские навеки погребут славу и великость Наполеона. Московские и калужские крестьяне лучше испанцев защищали свои домы… Наступившая зима довершает их погибель, они ежедневно оставляют тысячи усталых, полунагих. Смоленская дорога покрыта на каждом шагу человеческими и лошадиными трупами… Одно провидение может спасти остатки французских войск. По всем известиям слышно, что и злой гений оскудевает в вымыслах». Письмо датировано 30 октября. Морозы ещё не наступили…
А в начале декабря генерал Дохтуров писал жене: «Мы его преследуем за границу… Осталась у него только малая часть гвардии, да и то в великом расстройстве. Бог наказал их за все неистовства и мерзости, деланные сими злодеями в Москве…
Во всякой деревне находим голодных и ободранных неприятелей без оружия, которые за счастье считают попасться в плен, что их кормить будут. Я ещё в жизни не видел ничего подобного. Я взял из жалости под Красным молодого итальянца. Он не ел несколько дней и, верно бы, замёрз, ежели бы бог не привёл меня на его счастье. Теперь он здоров и уже распевает… Приехав сюда, нашёл несколько сот пленных, кои сами пришли, в том числе восемнадцать офицеров. Я одного взял к себе, у него озноблены ноги и в прежалком положении, но Коришевский меня уверяет, что он выздоровеет. Ещё тут же взял немца с немкой, которые умирали также с голоду. Нельзя не сжалиться на их несчастное положение. Вот, душа моя, как неожидаемым образом кончается сия кампания к великой славе нашего оружия и патриотизма целой России…»
Вот когда он проявился, этот загадочный, этот всепрощающий русский характер, эта «всемирная отзывчивость» русской души…
Пройдёт сто лет. К вековому юбилею победы над Наполеоном в России выйдет трёхтомник «Французы в России. 1812 год по воспоминаниям современников-иностранцев». Среди многочисленных воспоминаний, интересных и не очень, есть и рассказы о сокровищах, похищенных в Москве.
Так, командир гвардейского стрелкового батальона Вионне де Маренгоне вспоминал, что «Наполеон велел забрать бриллианты, жемчуг, золото и серебро, которые были в церквях. Он велел даже снять позолоченный крест с купола Ивана Великого. Велел вывезти все трофеи Кремля. Ими нагрузили двадцать пять телег».
Другой наполеоновский офицер, Жюль де Кастеллан, утверждал, что французы «забрали и расплавили серебряную утварь из кремлевских церквей, пополнив этим кассу». А начальник артиллерии третьего резервного кавалерийского корпуса Гриуа свидетельствовал: «Все трофеи, которые вёз император из Москвы, его кареты, фургоны с золотом – всё было потеряно или разграблено казаками и даже нашими собственными солдатами, хотя я думаю, что очень немногие из них привезли свою добычу во Францию». Судя по всему, полковник Гриуа намеренно, а может быть, и случайно нарушил последовательность событий.
Зато в воспоминаниях прусского участника похода в Россию Штейнмюллера о расхищении драгоценных трофеев рассказано подробно и, как кажется, вполне достоверно, во всяком случае, без попыток идеализировать наполеоновских солдат и офицеров: «Мы на рассвете 10 декабря пошли по дороге на Ковно. Часа через два мы пришли к подошве холма, обледеневшего и настолько крутого, что на него невозможно было взобраться. Кругом были разбросаны остатки экипажей Наполеона; оставленный в Вильно, при наступлении, обоз; походная касса армии и ещё много повозок с грустными московскими трофеями – они не могли подняться на гору. У подножия её бросили и знамёна, отнятые у неприятеля, и знаменитый крест Ивана Великого. Все бросились к повозкам: взломали кассы, в которых было ещё около пяти миллионов франков, деньги вынули и поделили. Повсюду были видны разломанные сундуки и вскрытые чемоданы. Между тем стала ясно слышна перестрелка, завязавшаяся у казаков с нашим арьергардом. Тогда мы всё бросили и стали взбираться на гору, что удалось нам только с большим трудом. После пятнадцатичасового перехода мы дошли, наконец, совершенно измученные, до Эве. Почти все солдаты шли без оружия, нагруженные только драгоценностями и деньгами».
Так что казакам досталось только то, что не успели прикарманить французы. Сам Наполеон считал, что у горы Понар его солдаты разграбили в общей сложности двенадцать миллионов франков.
Но казакам атамана Платова (это их выстрелы спугнули расхитителей) тоже кое-что досталось. Через две недели после описанных событий к главнокомандующему явилась делегация казаков… О цели этого визита Михаил Илларионович в тот же вечер написал жене: «Теперь вот комиссия: донские казаки привезли из добычи своей сорок пуд серебра в слитках и просили меня сделать из его употребление, какое я рассужу Мы придумали вот что: украсить этим церковь Казанскую. Здесь посылаю письмо к митрополиту и другое к протопопу Казанскому. И позаботьтесь, чтобы письмы были верно отданы, и о том, чтобы употребить хороших художников. Мы все расходы заплатим».
В письме митрополиту Новгородскому и Санкт-Петербургскому Амвросию Кутузов рассказал, что серебро это было вывезено французами из ограбленных церквей, и просил, чтобы его употребили на изображение четырёх евангелистов и убранство собора, «изваяв из серебра лики святых евангелистов. По моему мнению, сим ликам было бы весьма прилично стоять близ царских дверей перед иконостасом… На подножии каждого изваяния должна быть вырезана следующая надпись: “Усердное приношение Войска Донского”».
Фельдмаршал неслучайно послал серебро именно в Петербург: духовенство столицы пожертвовало семьсот пятьдесят тысяч рублей на народное ополчение, а многие люди духовного звания записались в это ополчение рядовыми ратниками.
Что же до Казанского собора… Он, конечно, не знал, что под плитами этого храма найдёт свой последний земной приют. Но именно в Казанском соборе перед отъездом в армию отстоял торжественный молебен, вместе с митрополитом и причтом молился о даровании победы русской армии. Потом именно в Казанский собор будут привозить трофеи Отечественной войны и Заграничного похода: сто пять знамен и штандартов наполеоновской армии и двадцать пять ключей от городов и крепостей Европы.
А через четверть века после победы в Отечественной войне поставят у распахнутых крыльев его колоннады памятники Кутузову и (восстановив справедливость) – Барклаю-де-Толли. Победителям.
От Москвы до Парижа
После жуткой переправы через Березину Наполеон, покинув остатки армии, помчался в Париж. На ночлег остановился в Молодечненском замке. Там 3 декабря продиктовал свой последний, XXIX, бюллетень.
Вот фрагменты этого мало кому сегодня известного бюллетеня: «До 6 ноября погода была отличная, и движение армии производилось с полным успехом. Холод начался с 7 числа; с этого момента каждую ночь мы теряли по несколько сотен лошадей, умиравших на биваках. До Смоленска мы потеряли много кавалерийских и артиллерийских лошадей… термометр показывал шестнадцать и восемнадцать градусов мороза. Дороги покрылись гололедицей; кавалерийские, артиллерийские и обозные лошади, в особенности лошади из Франции и Германии, гибли каждую ночь не сотнями, а тысячами. В несколько дней пало более тридцати тысяч лошадей; вся наша кавалерия спешена, артиллерия и обозы без запряжек. Пришлось бросить и уничтожить значительную часть наших орудий, запасы патронов и артиллерийских зарядов… Армия, бывшая в превосходном состоянии 6 ноября, уже 14 совершенно изменилась, не имея ни кавалерии, ни артиллерии, ни обозов. Без кавалерии мы не могли разведывать и на четверть мили; не имея же артиллерии, мы не могли рискнуть на бой с надеждой дать сильный отпор противнику; приходилось уходить, чтобы не быть втянутым в бой, нежелательный ввиду недостатка боевых припасов… Эти затруднения, в связи с наступившими морозами, делали наше положение тягостным. Люди, от природы не закаленные к перенесению ударов судьбы и несчастий, потеряли энергию и весёлое настроение духа и ничего не ждали, кроме неудач и катастроф; одарённые же от природы были веселы и держали себя, как всегда, а в преодолении различных затруднений видели новый источник славы. Неприятель, видя на дорогах следы ужасного положения, в котором находилась французская армия, решил этим воспользоваться. Он окружил все колонны казаками, которые захватывали, подобно арабам в степи, отставшие обозы и повозки. Эта негодная конница, способная только производить шум, но неспособная опрокинуть даже одной роты вольтижёров, при данных обстоятельствах сделалась страшной. Однако неприятель принужден был раскаиваться, когда намеревался предпринять что-либо серьёзное… Сказать, что армия нуждается в восстановлении дисциплины, в заново организованных кадрах кавалерии и артиллерии и в основательном отдыхе, – говорилось в конце бюллетеня, – значит лишь сделать вывод из всего вышеизложенного».
В общем, император честно признавался в поражении, но заканчивал документ ошеломившими всех словами: «Здоровье Его Величества никогда не было лучшим». Это, конечно, успокоило тех, кого заботило его физическое здоровье, но заставило задуматься о здоровье психическом… Тем более что среди названных причин поражения не было даже намёка на собственные ошибки, на собственную гордыню.
Газета «Moniteur» опубликовала XXIX бюллетень 18 декабря. Никаких конкретных цифр в нём не было, но Франция поняла: потери ужасны. Большинство если не понимало, то чувствовало: проигранная русская кампания станет роковой для империи.
Рене Савари, министр полиции, человек искренне преданный Наполеону, за что Бурбоны приговорят его к смертной казни (на счастье – заочно), вспоминал, какое впечатление произвёл бюллетень: «Раз отдавшись мрачным мыслям, воображение парижан не знало теперь границ. Армия, столько лет предмет удивления современников, наполнившая историю своими славными подвигами, рисовалась ему сплошным огромным караваном полузамёрзших, истощённых людей». Но любые воображаемые картины были просто идиллией по сравнению с жуткой действительностью.