Но французский парламент (читай: Фуше) от услуг генерала Бонапарта отказывается, тем самым открывая дорогу в Париж прусскому фельдмаршалу Блюхеру. А тот мечтает стереть столицу ненавистных французов с лица земли. Только присутствие русского императора Александра I спасает Париж от разгрома, который готовился учинить Блюхер.
Без малого через полвека Александр Иванович Герцен напишет: «Я не могу равнодушно пройти мимо гравюры, представляющей встречу Веллингтона с Блюхером в минуту их победы под Ватерлоо. Я долго смотрю на неё всякий раз, и всякий раз внутри груди делается холодно и страшно. Веллингтон и Блюхер радостно приветствуют друг друга. И как им не радоваться! Они только что своротили историю с большой дороги по самую ступицу в грязь, и в такую грязь, из которой её в полвека не вытащить…»
Герцен не был приверженцем Наполеона, более того, всё его детство – постоянные рассказы окружающих о пожаре Москвы, об ужасах французского нашествия. Но из процитированных только что слов с очевидностью следует, что дорога Наполеона была большой дорогой истории. А грязь, в которую её «своротили» победители… Это – кровавое будущее Европы: Восточная война (нам привычнее называть её Крымской), война франко-прусская, Первая мировая, не считая локальных конфликтов, которые если и не охватывали весь континент, всё равно несли смерть.
Исход битвы при Ватерлоо до сих пор остаётся загадкой. Да, и Веллингтон, и Блюхер – опытные полководцы. Но Наполеон-то – гений. Этого не оспаривают даже его яростные враги. Так что же случилось с ним в тот роковой день? Говорили, его мучили боли в животе. Говорили, он просто устал. Говорили, ангел-хранитель отвернулся от него. Говорили, виноват дождь. Говорили, измена Марии Луизы вызвала депрессию. В общем, чего только не говорили… Все единодушны в одном: он был в день сражения вял и сонлив, правда, временами его охватывали приступы бешеной энергии, и тогда все узнавали, наконец, такого знакомого императора. Вял и сонлив? Но ведь хорошо известно: перед самой битвой при Аустерлице он так глубоко заснул, что его с трудом разбудили. А в самый разгар сражения под Ваграмом, когда решалось всё, он велел расстелить на земле медвежью шкуру, лег на неё под градом пуль и глубоко заснул. Спал минут двадцать. Проснувшись, продолжал отдавать распоряжения, как будто бы не спал вовсе. Так что попытка объяснить поражение сонливостью едва ли состоятельна.
Несомненно, существуют причины вполне объективные: странное, многие считают – предательское – поведение маршала Груши, который ничего не сделал, чтобы задержать корпус фон Бюлова, решивший исход сражения. Бездарное командование Жерома Бонапарта. И уж наверняка – отсутствие разведки, которая должна была заметить маневры пруссаков, так ловко обошедших отряд Груши.
Эмиль Людвиг считает, что главная причина поражения Наполеона – возраст. Позволю себе не согласиться. Судите сами: Наполеону в день сражения при Ватерлоо сорок шесть лет, Веллингтону – столько же, а Блюхеру – семьдесят три!
Существует и ещё одна версия: и в дни побед, в дни, когда он достиг высшей власти, и в дни поражений он был ведом силами, над которыми сам был не властен. Приверженцев этой версии немало. Достаточно вспомнить Гёте: «Человек должен вернуться во прах!.. Но поскольку здесь, на земле, всё происходит естественным путём, то демоны всё время подставляют человеку ножку: так в конце концов погиб и Наполеон».
А может быть, он просто уже выполнил своё предназначение и должен был уйти?..
Между тем в Париже 18 июня внезапно загремели пушки перед Домом инвалидов. Горожане узнали этот голос: пятнадцать лет он извещал о победах Бонапарта. Значит, снова одержана победа! И уже на страницах «Moniteur» радостная весть: победа! Сражение выиграно, полное поражение армий Блюхера и Веллингтона! Восторженные толпы затопили бульвары. Те, кто ещё несколько дней назад не хотел идти умирать за Наполеона, восторженно кричат: «Vive l’Empereur!» Но… такое может присниться только в дурном сне: в тот самый час, когда французские пушки салютуют Наполеону, английские пушки при Ватерлоо уже разгромили его пехоту и гвардию. Ещё целый день Париж, не подозревающий правды, продолжает праздновать победу. И только 20-го в город начинают просачиваться страшные вести.
Растеряны все, даже те, кого никак нельзя заподозрить в симпатиях к Наполеону. Один Фуше действует. Как всегда, точно, с редкой прозорливостью и, как всегда, – подло. Он направляется в парламент, предостерегает депутатов: «Он вернется рассвирепевшим и немедленно потребует диктатуры. Наш долг этого не допустить». К вечеру парламент и совет министров уже готовы противостоять императору. Наполеон потерял последнюю возможность снова захватить власть. А он даже ещё не добрался до Парижа…
О решении парламента потребовать его отречения император узнаёт сразу, как только перед ним открываются двери Елисейского дворца. «Мне следовало разогнать их перед моим отъездом, – кричит он в бешенстве, – теперь уже поздно».
Наверное, ему следовало бы сделать ещё одно: пройти несколько сотен шагов, отделяющих дворец от зала заседаний парламента, и там, используя свой дар убеждать (многие называли этот дар сверхчеловеческим), попытаться навязать депутатам свою волю. Может быть, это удалось бы. Во всяком случае, тот Наполеон, которого знал мир, не упустил бы такого шанса. Но его будто подменили. Его, такого решительного, такого энергичного, так верившего в неотразимое обаяние одного своего имени, сковала странная нерешительность – своего рода духовный паралич. Он не хочет никуда идти, не хочет никого уговаривать, даже видеть не хочет всех этих людей. И снова, как когда-то, посылает в парламент своего брата Люсьена.
Но времена изменились. Когда Люсьен, поднявшись на трибуну, обвиняет французский народ в неблагодарности и нежелании защищать великое дело его брата, от имени разочарованной нации ему отвечает прославленный Жильбер Лафайет: «Как вы осмеливаетесь бросать нам упрек, что мы недостаточно сделали для вашего брата? Вы разве забыли, что кости наших сыновей и братьев свидетельствуют повсюду о нашей верности? В пустынях Африки, на берегах Гвадалквивира и Тахо, близ Вислы и на ледяных полях Москвы за эти десять с лишним лет погибли ради одного человека три миллиона французов! Ради человека, который ещё и сегодня хочет проливать нашу кровь в борьбе с Европой! Это много, слишком много для одного человека! Теперь наш долг – спасать отечество». Эта страстная и горькая речь означала полное крушение надежд Наполеона…
В «Воспоминаниях о Ста днях» Бенжамен Констан рассказал, что услышал от императора (ещё императора!) во время последней встречи: «Если бы я только захотел, то в одно мгновение взбунтовавшаяся Палата была бы рассеяна… Но жизнь одного человека не стоит такой цены. Я не хочу быть королём Жакерии[42]. Я не для того вернулся с острова Эльба, чтобы Париж оказался по колено в крови». В это время, добавляет Констан, с улицы раздавались непрекращавшиеся крики «Да здравствует император!»
На следующий день министры почтительно уговаривают Наполеона отречься, как совсем недавно, в 1814 году, уговаривали маршалы и генералы. Один Фуше молчит. Молчит и Наполеон. Наконец император бросает взгляд на Фуше, взгляд этот, как рассказывали свидетели, был полон насмешки и страстной ненависти. «Напишите этим господам, – приказывает он презрительно своему, теперь уже бывшему министру полиции, – чтобы они успокоились, я удовлетворю их желание». И удаляется в отдельную комнату, чтобы продиктовать Люсьену текст отречения.
Через несколько минут Наполеон возвращается в главный кабинет и безмолвно вручает документ своему самому коварному врагу, тому, кто принудил парламент добиваться отречения. Фуше кланяется. Это его последний поклон Наполеону. Он победил. Победил того, кого столько лет считали непобедимым. Но он не успокоится, он будет продолжать мстить. С изощрённой подлостью.
Наполеон пишет прощальное обращение к своей армии. «Солдаты! Я с вами, даже если я отсутствую. Я знаю каждый корпус. И я буду восхвалять мужество любого из вас, кто добьётся победы в бою… Покажите в будущем, что вы, подчиняясь мне, служили прежде всего Отечеству… Ещё один натиск – и коалиция развалится. Спасите честь и свободу французов! Оставайтесь до конца такими, какими вы были в течение двадцати лет, и вы будете непобедимы!»
Фуше запрещает печатать обращение. Он, Фуше, запрещает императору! Это его триумф. Но ему и этого мало.
Наполеон поставил в известность временное правительство, во главе которого к тому времени стоял Фуше, о своём твёрдом решении покинуть Европу и отправиться в Америку Он просил предоставить ему военные корабли и разрешить отплыть из Рошфора в Соединённые Штаты. 26 июня правительство дало согласие. Казалось, дорога в новую жизнь, жизнь частного человека, о которой так мечтал император Александр, для Наполеона открыта.
Но Фуше не был бы Фуше, если бы не позаботился известить англичан о намерении их давнего врага. И английские корабли стали на рейде Рошфора, замыкая все выходы в океан. Было очевидно: Наполеона из порта не выпустят. Предлагали вывезти его не на фрегате, а на небольшом судне. Тайно. Он не пожелал. Когда в Рошфоре узнали, что в их городе живёт император, под его окнами каждый день собиралась толпа в несколько тысяч человек. Стояли часами, кричали: «Да здравствует император!» Это было утешение. Но и боль. Нестерпимая.
Неожиданно для близких Наполеон принял решение отдаться в руки англичан. Решение, ставшее роковым. Сколько бы его потом ни расспрашивали о мотивах этого поступка, он так и не дал удовлетворительного объяснения…
Когда он поднялся на борт английского крейсера «Беллерофонт», судьба его была решена. Он напрасно рассчитывал на благородство англичан. Самый могучий, упорный и грозный враг, какого Англия имела за всю свою историю, был в её руках, и никакие силы не могли заставить её ослабить эти намертво сомкнувшиеся объятия.