Кроме того, Керсновский считает Александра ещё большим приверженцем муштры и казарменных порядков, чем его отец, и с болью, понятной при его искреннем патриотизме и не менее искренней приверженности монархии, пишет о пренебрежительном отношении Александра I к русскому народу и русскому воинству (примеры этого я ещё приведу в главе «Александр. Мятежники»). А пока процитирую фрагмент из книги Керсновского «История русской армии»: «Как-то, проезжая Елисейскими Полями, император Александр увидел фельдмаршала Веллингтона, лично производившего учение двенадцати новобранцев. Это явилось как бы откровением для государя: “Веллингтон открыл мне глаза, – сказал он, – в мирное время необходимо заниматься мелочами службы!” И с этого дня началось сорокалетнее увлечение “мелочами службы”, доведшее Россию до Севастополя… Могучий и яркий патриотический подъём незабвенной эпохи двенадцатого года был угашен императором Александром, ставшим проявлять какую-то странную неприязнь ко всему национальному, русскому. Он как-то особенно не любил воспоминаний об Отечественной войне – самом ярком национальном русском торжестве и самой блестящей странице своего царствования. За все многочисленные свои путешествия он ни разу не посетил полей сражений 1812 года и не выносил, чтобы в его присутствии говорили об этих сражениях…»
Думаю, замечательный знаток эпохи лукавил, называя неприязнь императора ко всему русскому и его отношение к Отечественной войне странными. На самом деле он прекрасно понимал: эта неприязнь, это нежелание даже упоминать о сражениях той незабвенной войны вызвано не изгладившимися из памяти воспоминаниями о собственном поведении в то время, когда народ без страха и сомнений поднялся на защиту Отечества. Пушкин ведь недаром писал, что Александр «в двенадцатом году дрожал». Впрочем, об этом я уже писала. Но, вряд ли стоит сомневаться, что воспоминания о том времени вместе с воспоминаниями о восторженном отношении к нему в освобождённой от Наполеона Европе (он-то знал: не вполне заслуженном) мучили императора немногим меньше, чем воспоминания об убитом отце. Ко всему этому в июле 1825 года император приходит к заключению, что его желания и надежды, связанные со Священным союзом, обмануты…
Думаю, всего этого вполне достаточно, чтобы даже очень сильный человек поддался депрессии. Александр сильным не был. По мнению политического эмигранта эпохи уже Александра II, язвительнейшего князя Петра Владимировича Долгорукова, Александр I имел ум «недальний и невысокий, но хитрый до крайности; лукавый и скрытный… Слабый характером, он скрывал эту слабость под величавостью своей осанки». Впрочем, душевная двойственность императора была скорее не признаком слабоволия, а следствием постоянно мучивших его сомнений в том, имеет ли он право на власть. Тем не менее он остаётся главой Священного союза, к которому за три года присоединились пятьдесят государств. Всем им была гарантирована немедленная военная помощь в случае возникновения революционных или национально-освободительных движений. И помогали. Были жестоко подавлены революционные выступления в Неаполе, Пьемонте, Испании. Везде на троны были возвращены «легитимные» правители.
Успешное подавление восстания испанцев под руководством Рафаэля Риего так порадовало российского императора, что за «успешное окончание войны с Испанией» он наградил герцога Луи-Антуана Ангулемского орденом Святого Георгия I степени. Тот стал одним из двадцати пяти кавалеров этой высочайшей российской награды.
Одновременно конгресс Священного союза осудил восстание греков против турецкого господства и отказался (шаг беспрецедентный) принять греческую делегацию, приехавшую за помощью в Верону.
Отношение к «греческому вопросу» было в двадцатые годы XIX столетия центральной проблемой российской, да и европейской внешней политики. Общество раскололось на два непримиримых лагеря. Лучшие люди Европы (вспомним хотя бы Байрона) восхищались греками и поддерживали их.
Выдающийся русский дипломат (грек по происхождению) граф Иоанн Антонович Каподистрия, уверенный, что Александр Павлович – человек глубоко и искренне верующий, пытался уговорить императора помочь братьям по вере (что, кстати, в меру своих возможностей делали императрица Елизавета Алексеевна и великий князь Константин Павлович), доказывал необходимость изменить внешнеполитический курс России, отказаться от политики Священного союза; убеждал, что это не только в интересах Греции (сегодняшних), но и прежде всего – в интересах Российской империи (долгосрочных); предвидел, что следование в фарватере австрийской политики легитимизма приведет к отторжению России всеми её соседями.
Это предостережение подтвердится во время трагической для нашей страны Крымской войны, когда у руководства внешней политикой России уже не будет стоять Иоаннис Каподистрия и ещё не встанет его ученик и последователь Александр Горчаков.
Стране, государь которой мечтал о всеобщем согласии и благоденствии Европы, придётся воевать с большинством своих недавних союзников (тогда ещё не будут произнесены сакраментальные слова о том, что у России только два союзника: её армия и её флот).
Остаётся только добавить, что, даже не подозревая о готовящемся создании Священного союза монархов Европы (подчёркиваю: именно монархов), Наполеон говорил: «…Я собирался создать такую Европу, в которой граждане имели бы одну и ту же национальность и могли бы перемещаться из одного конца Европы в другой с одним паспортом…» (подчёркиваю: не монархи, а граждане). Его целью было создание консолидированного гражданского общества. В котором нет людей второго сорта. В котором каждый может проявить свои способности и в меру этих способностей получить свою долю благополучия. Во всех странах, где устанавливалось владычество или непосредственное влияние Наполеона, исчезали старые феодальные порядки, везде он содействовал распространению социальных приобретений революции. Так что первым, кто задумал создать единую Европу, были не организаторы Священного союза. Первым был Наполеон…
Над урной, где твой прах лежит,
Народов ненависть почила,
И луч бессмертия горит.
Это – Пушкин. Похоже, он лучше других понял, какую цель видел перед собой Наполеон. «Народов ненависть почила…»
Наполеон. Возвращение
Напомню завещание Наполеона: «Я желаю, чтобы пепел мой покоился на берегах Сены, среди французского народа, так любимого мною».
Его последнее желание было исполнено. Через девятнадцать лет после кончины. Премьер-министр Адольф Тьер с согласия короля вступил в переговоры с Англией о возвращении останков Наполеона на родину (нельзя умолчать, что Тьер, который известен у нас больше всего тем, что жестоко подавил Парижскую коммуну, был восторженным почитателем Наполеона и оставил интереснейшее фундаментальное исследование «История Консульства и Империи»).
Трудно сказать, утихла ли ненависть англичан к Наполеону или они опасались взрыва негодования французов, но согласие было получено.
Руководить экспедицией на остров Святой Елены Луи-Филипп поручил своему двадцатидвухлетнему сыну Франсуа Орлеанскому, принцу Жуанвилю. Несмотря на то что многие высокопоставленные особы просили разрешения участвовать в экспедиции, всем было отказано, кроме верных слуг Наполеона, которые добровольно разделяли его заточение на острове Святой Елены. Тех, кто остался…
Доктора О’Мира и Антоммарки умерли вскоре после смерти их царственного пациента (были они людьми молодыми и достаточно здоровыми, так что их неожиданная и слишком ранняя смерть вызывает подозрения, которые, увы, ни подтвердить, ни опровергнуть уже никто никогда не сможет). Скончалась и графиня Фанни Бертран, до конца мужественно переносившая все тяготы добровольного изгнания. Не смог поехать граф Эмманюэль де Лас-Каз: был тяжело болен. Зато поехал его сын, подростком много раз беседовавший с Наполеоном и сохранивший восторженную к нему привязанность. Не поехал граф Монтолон, главный душеприказчик и наследник покойного (кстати, по слухам, он успел промотать большую часть наследства – полтора миллиона франков). Но не поехал по причине вполне объективной: за несколько месяцев до поездки поступил на службу к племяннику покойного императора, будущему Наполеону III, и умудрился возглавить экспедицию, которая должна была свергнуть короля и возвести на трон Луи Наполеона. В этом нелепом заговоре, конечно же, участвовали агенты короля, и когда заговорщики высадились в Булони, их уже ждали. Графа Монтолона осудили на двадцать лет.
Поехали: граф Бертран с сыном, Луи Маршан, генерал Гурго, Сен-Дени и Новерра – повар и конюх Наполеона. Всем им снова предстояло преодолеть тот путь через океан, в котором они четверть века назад сопровождали своего императора…
9 октября 1840 года они сошли на берег острова. В ночь с 14 на 15 октября началась эксгумация… Все стояли вокруг открытой могилы. Открыли гроб. В истлевшей одежде, покрытый превратившимся в лохмотья синим плащом с серебряным шитьем император лежал совершенно живой. Казалось, он даже помолодел. Тление не тронуло его… Но они-то знали: его не бальзамировали. Как же такое могло случиться? Дальше цитирую Лас-Каза:
«“Он всегда побеждал, – сказал Маршан. – Победил и тление…”
После чего Маршан вынул бумагу и прочел странные строки: “Император завещал передать вам: он всегда знал, что вернется в свой город и Париж ещё услышит знакомое: “Да здравствует император!” Мой сын сказал, что всё это было написано… рукой самого императора!”
И тогда вся компания прокричала над открытым гробом: “Да здравствует император!”
Теперь я уверен: Маршан всё знал. И император знал, что не подвергнется тлению…»
Холодным зимним утром фрегат принца Жуанвиля причалил в порту Гавра. Оттуда корабль с останками Наполеона медленно двинулся вверх по Сене к Парижу. Это возвращение во Францию было его последним триумфальным маршем.
15 декабря в Париже разразилась невиданная снежная буря, но она не остановила парижан: почти весь город присутствовал на похоронах императора. Скорбный кортеж начал своё шествие вдоль Больших бульваров, прошел под Триумфальной аркой, спустился по Елисейским полям и остановился у Собора Инвалидов, где император наконец нашёл свой последний приют.