А пока… царь далеко, в Таганроге, всемогущий Аракчеев самоустранился от власти. Победа военной революции в этих обстоятельствах кажется тем, кто её замышляет, вполне реальной…
Вот здесь я распрощаюсь со зловещим временщиком и вернусь к тем, чьей преданностью и помощью Александр Павлович пренебрёг.
Я уже рассказала о том, как постепенно, а главное – вынужденно, люди талантливые, энергичные, которые могли бы стать деятельными помощниками царя, если бы он решился провести так часто им обещаемые реформы, становились его врагами. А тайные общества, существование которых он только подозревал, становились реальностью русской жизни. Потом членов этих обществ одни будут называть героями-мучениками, жертвами самовластья, другие – преступниками, мятежниками, злодеями, врагами Отечества. Вообще отношение к декабристам многие десятилетия оставалось неким пробным камнем: это вовсе не значит, что для того, чтобы тебя считали приличным человеком, обязательно следовало восхищаться всем, что они сделали или только задумали. Отнюдь. Скажу так: чтобы одобрять все их действия, нужно не иметь разума; но чтобы не сочувствовать их делу и их судьбе, нужно не иметь сердца.
Кое-кто (современные приверженцы легитимизма) именуют их преступниками и сегодня. И эти «прокуроры» не желают видеть, что русский государь сам долго и старательно провоцировал своих подданных (лучших из них!) на действия противоправные и – по сути – бессмысленные. Как он это делал, я и попыталась рассказать.
Честно говоря, ещё совсем недавно трудно было представить, что вполне уважаемая публика (если судить по признакам внешним: образованию и положению в современном обществе) в наши дни будет считать декабристов преступниками.
Удивительно (а может быть, как раз закономерно), что среди тех, кто сегодня поносит декабристов, больше всего яростных антикоммунистов, гордо именующих себя демократами. На самом деле они, как, впрочем, и все, кто учился в советской школе, помнят слова Ленина: «Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию. Её подхватили, расширили, укрепили, закалили…» И так – непрерывная цепочка, вплоть до большевиков. Из этого делают вывод: именно декабристы – первые виновники всех несчастий России. Но чтобы прийти к такому выводу, нужно почитать слова вождя большевиков за непреложную истину. Когда так считают коммунисты – понятно. Но антикоммунисты… Волей-неволей возникает вопрос: уж не большевики ли они по сути своей?
А тогда, в начале двадцатых годов позапрошлого века, перед теми, кого после восстания назовут декабристами, стоял вопрос принципиальный, требующий незамедлительного ответа: как идти на штурм самодержавия? С народом (под народом разумелись солдаты) – как во Франции? Или для народа, но без него самого? Мнения по этому поводу были разные. Все сходились, что привлечение рядовых необходимо, но расходились в средствах.
На самом деле агитация среди солдат после «семёновской истории» была уже невозможна без риска погубить тайное общество: при штабе Гвардейского корпуса была создана тайная военная полиция, которую возглавил некто Грибовский, человек образованный, не лишённый талантов, умевший вызвать к себе симпатию. Именно Михаил Кириллович Грибовский, будучи членом Коренной управы Союза благоденствия, сообщил правительству о целях и структуре Союза, составил подробный список его членов, более того, не поленился дать каждому характеристику и определить степень участия каждого в делах тайного общества.
Начальником тайной полиции назначил доносчика лично император. Правда, о существовании Союза благоденствия он узнал, только вернувшись в Россию после почти годичного отсутствия. К тому времени Союз уже самоликвидировался. Илларион Васильевич Васильчиков не отважился доверить это сообщение ни письму, ни курьеру, тем более что рассчитывал: узнав о восстании семёновцев, государь немедленно вернётся в Петербург. Но Александр решил иначе: его поспешный отъезд из Троппау может подорвать международный престиж России, которым он дорожил куда больше, чем положением своих подданных. Потому в ответ на мольбу Васильчикова поскорее вернуться и принять необходимые меры написал, что отъезд дал бы «…повод сделать самое невыгодное, самое прискорбное заключение об внутреннем положении России. Неминуемо всё уважение, питаемое к России и основанное на её внутренней силе, может быть поколеблено». Этого нельзя допустить, тем более что в Европе в это время было неспокойно.
Только в мае 1821 года император вернулся в Петербург. Васильчиков немедленно доложил ему о доносе Грибовского и с волнением ждал ответа. Ответ поразил генерала: «Дорогой Васильчиков, вы, который находитесь на моей службе с начала моего царствования, вы знаете, что я разделял и поощрял эти иллюзии и заблуждения… Не мне подобает карать». Ответ благородного, великодушного человека… Впрочем, не князю Васильчикову было удивляться. Ведь он сам не был наказан, когда ещё в 1816 году подал Александру Павловичу записку с просьбой освободить крестьян. Тогда Александр спросил боевого генерала: «Кому принадлежит законодательная власть в России?» «Без сомнения, Вашему императорскому величеству как самодержцу империи», – ответил Васильчиков. Александр возвысил голос почти до крика: «Так предоставьте же мне издавать те законы, которые я считаю наиболее полезными для моих подданных».
Генерал тогда опасался, что его карьере пришёл конец, но ни записка, ни разговор никаких последствий не имели. Так что он поверил, будто государь не намерен карать членов уже переставшего существовать тайного общества, не имевших никакого отношения к восстанию Семёновского полка (участники которого уже были наказаны с неадекватной проступку жестокостью). Как он заблуждался!
Вот что писал о своём государе Николай Иванович Греч: «Вообще Александр был злопамятен и никогда в душе своей не прощал обид, хотя часто, из видов благоразумия и политики, скрывал и подавлял в себе это чувство». Цитировать подобные характеристики можно ещё долго. Вот ещё одна (если верить доносу Грибовского, принадлежит она герою Отечественной войны, декабристу Фёдору Николаевичу Глинке): «Его Императорское Величество умеет обворожить приёмом, и тот, кто, обманувшись сим, скажет правду, тогда же погиб». Кстати, треть декабристов – участники войны. Все воевали безупречно, за спины солдат не прятались, в обозах не отсиживались. Многие имели возможность не состоять на военной службе, но даже в мыслях не допускали, что останутся в стороне от защиты Отечества. Павел Иванович Пестель (один из пяти повешенных) был ранен в Бородинском сражении, за отличия в боях получил из рук самого Кутузова золотое оружие, а потом за беспримерную отвагу ещё пять орденов.
Награды за воинскую доблесть имели Иван Григорьевич Бурцов, Гавриил Степанович Батеньков, Сергей Григорьевич Волконский, Фёдор Николаевич Глинка, Павел Христофорович Граббе, Василий Львович Давыдов, Николай Иванович Лорер, Михаил Сергеевич Лунин, Александр Николаевич Муравьёв, Артамон Захарович Муравьёв, Иосиф Викторович Поджио, Владимир Федосеевич Раевский, Кондратий Фёдорович Рылеев, Сергей Петрович Трубецкой, Владимир Иванович Штейнгель, Иван Дмитриевич Якушкин. Но никого из них, из тех, кто проливал кровь за веру, царя и Отечество (подчёркиваю: и за царя тоже, за того самого царя, которого не все, но многие из них через десять лет готовы будут убить, чтобы освободить страну и народ), награды не спасут от наказания…
После освобождения Москвы самых молодых офицеров послали доучиваться в Петербург. Кто-то согласился. А семнадцатилетний Сергей Муравьёв-Апостол использовал родственные связи. Нет, не подумайте, не для того, чтобы избежать службы, как это принято сейчас. Чтобы остаться в действующей армии. За мужество, проявленное в сражении под Красным, одном из самых кровопролитных боёв Отечественной войны, молодой офицер получает золотое оружие с надписью: «За храбрость». Из письма старшего брата Матвея Муравьёва-Апостола сестре: «Под Лейпцигом Сергей дрался со своим батальоном, и такого ещё не видел, но остался цел и невредим, хотя с полудня до ночи 4 октября находился под обстрелом, и даже старые воины говорят, что не припомнят подобного огня». Это всё – ещё об одном из пяти повешенных…
Что же до Матвея Ивановича, то в смелости брату он не уступал. Достаточно вспомнить: когда в Семёновский полк были присланы награды за Бородино, командование попросило солдат проголосовать за достойных офицеров. Военный орден «по большинству голосов от нижних чинов седьмой роты полка» получил Матвей Муравьёв-Апостол. Он прошёл со своим полком почти всю Европу. Был тяжело ранен под Кульмом, но вернулся в строй. А брата пережил на долгие шестьдесят лет. В 1863 году ему позволят вернуться из сибирской ссылки в Петербург, восстановят в правах, разрешат носить военные награды: Кульмский крест, медаль 1812 года, солдатский Георгиевский крест (напомню: в это время на троне уже Александр II). В 1873 году он напишет: «Каждый раз, когда я ухожу от настоящего и возвращаюсь к прошлому, я нахожу в нём значительно больше теплоты… Мы были дети 1812 года. Принести в жертву всё, даже самую жизнь, ради любви к Отечеству, было сердечным побуждением. Наши чувства были чужды эгоизма. Бог свидетель тому…»
Знакомство с документами Верховной следственной комиссии по делу декабристов не может не привести к твёрдому убеждению: декабристское движение было рождено самым сильным чувством, владевшим сердцами и умами всех его участников, – чувством патриотизма. Эти прекрасные, мыслящие, дельные молодые офицеры не всегда в совершенстве владели русской грамотой, но они знали, что нужно их народу.
Когда двадцатитрёхлетний Михаил Павлович Бестужев-Рюмин (его и по имени-отчеству редко ещё называли, всё больше Мишель, а то и Мишенька) просит разрешения давать показания по-французски, Николай I злорадно отказывает. А потом неоднократно подчёркивает: вот каковы они, борцы за счастье русского народа! Даже языка, на котором говорит этот народ, не удосужились выучить! Но многие ещё помнят, что незабвенный фельдмаршал Кутузов на совете в Филях, решая судьбу России, говорил по-французски. Мо