– Поручик. Мокашев Георгий Евгеньевич. Шинель шить.
Вот тут и Спиридонов посерьезнел.
– Георгий Евгеньевич, говоришь? И верно – уходить надо.
Они шли через двор, а в доме звучно гуляла свадьба.
У калитки они остановились.
– Скоро нашу свадьбу сыграем, – пообещал Спиридонов.
– Когда это – скоро?
– Как победим, так и сыграем.
– Значит, скоро?
– Скоро!
– Горько? – спросила она.
– Горько! – подтвердил он.
Опять пили чай в номере Елены Николаевны и за чаем Елена Николаевна развлекала Ольгу и Мокашева беседой.
– Я и сама не рада, Лялечка, что связалась с Кареевым. Если честно говорить, он никогда не нравился мне. Цинизм, развитость, эта непонятная, почти плебейская энергия в погоне за ничтожными никчемными удовольствиями страшили меня. Я так тогда… она вспомнила то прекрасное «тогда» и на мгновение, короткое мгновение, взгрустнула. – Я тогда очень боялась, что он дурно повлияет на Юру. А сейчас эти странные слухи о его деятельности в контрразведке… Не знаю, что и подумать.
– Он садист, убийца и палач, – спокойно объяснила Ольга и поставила чашку на стол. – Благодарю вас, Елена Николаевна.
– Что вы говорите, Ляли! – в ужасе воскликнула Елена Николаевна.
– Мы все – убийцы, – поддержал великосветскую беседу Георгий Евгеньевич.
– Я никогда, слышишь, никогда не поверю, что ты замешан в чем-то нехорошем и грязном. Я твердо знаю, что ты чистый и светлый мальчик.
– Что – я, мамочка, что – я? Все мы, понимаешь, все не то, что замешаны – по уши в нехорошем и грязном, – зло сказал Мокашев и уже потише изволил завершить тираду: – По-русски это нехорошее и грязное называется дерьмом.
Ольга, выйдя из-за стола и сев на диван, с любопытством рассматривала мать и сына.
– Юра!
– Пардон, мамочка.
Удовлетворенная извинением, Елена Николаевна продолжила:
– Все перемешалось, все сломалось, все разлетелось. Я ничего не понимаю.
– И не надо понимать, Елена Николаевна, – посоветовала Ольга с дивана. – Забиться в норку и ждать. Ждать, ждать, ждать.
– Так ведь норки нет, Лялечка!
– Найти надо норку эту. Найти и спрятаться.
– На днях перечитала Мережковского. Богочеловек и Человекобог. Пожалуй, в этом правда! Да сейчас побеждает Антихрист, но придет время Христа и придет Христос…
– О, Господи! – простонал Георгий Евгеньевич.
Раздался стук, и тотчас в номер вошел Кареев. Был он не по-хорошему весел и выпивши.
– Извините за позднее вторжение, но – добрый вечер!
– Что случилось, Валентин? – сухо спросил Мокашев.
– А что может случиться? Ничего не случилось. Елена Николаевна! Ольга Владиславовна! – Кареев приложился к ручке Елены Николаевны, потянулся и к ольгиной руке, но та сказала:
– Не надо, Валентин.
– Не надо, так не надо. Я все думаю, Елена Николаевна, – я ведь думаю иногда – не послать ли нам в вашу усадебку новую команду. Приведем в чувство мужичков, приберем и обставим дом, и заживете вы там помещицей.
– Валя, что тебе нужно? – недобро поинтересовался Мокашев.
– Ничего. Обход делаю. Знакомых всех обхожу. Свободный вечер и скучно чевой-то. А вам, значица, нарушил интимный суарэ. По какому поводу сей интимный суарэ?
– Я сегодня сделал предложение Ольге, и Ольга приняла его. Что еще тебя интересует?
– Ну, попал! Полный, выходит, я хам, – Кареев деятельно посерьезнел. – Позвольте поздравить вас и позвольте же удалиться.
– Спасибо. Удаляйся, – разрешил Мокашев. Кареев посмотрел на него непонятно и вышел. Слышно было, как он запел в коридоре Хорошим баритоном:
– Нас венчали не в церкви…
– Испортил все, мерзавец, по-мужски сказала Ольга. – Я пойду к себе.
– Посидите еще, Лялечка, для проформы попросила Елена Николаевна.
– Покойной ночи, Елена Николаевна, Ольга расцеловалась с ней и повернулась выжидательно к Мокашеву.
– Я провожу тебя. До свидания, мамочка, Мокашев поцеловал мать и вместе с Ольгой вышел.
– У двери ее номера они остановились.
– Ты сегодня у меня? – спросила Ольга.
– Нет. Именно сегодня – нет.
– Скажи честно, Жорж, ты боишься? Ты ответственности за меня боишься.
– Я этой жизни боюсь, Ольга. Будь она проклята, эта жизнь.
Он наклонился, поцеловал ей руку.
– Мы спасемся? – спросила она. – Мы душой спасемся? Бог не покинет, не покарает нас?
Кто-то потряс его за плечо, и он проснулся. Перед кроватью на стуле сидел Спиридонов и смотрел на него – ждал, чтобы проснулся.
– Ты зачем к Анне приходил? – невежливо осведомился Спиридонов.
Мокашев поморгал, потряс головой – приходил в себя.
– Ты снишься мне? – тихо поинтересовался он.
– Ты эту манеру брось: вопросом на вопрос. Зачем к Анне приходил?
– Я не к ней. Я шинель сшить хотел.
– А как догадался, что невеста она моя?
– Не знаю. Просто догадался.
– Ну это, полагаю я, ты врешь.
– Как ты попал сюда?
– Ножками. По крыльцу и в дверь. Твой холуй, надо думать, к бабе ушел.
– Зачем мучишь меня? Господи, и не застрелит тебя никто!
– Меня нельзя убить. Я – победитель, дурачок.
Так и разговаривали: Мокашев лежа под одеялом, в кровати, а Спиридонов сидя на стуле в полной боевой готовности.
– Считаешь, окончательно ваш верх?
– Насчет этого можешь не сомневаться. Ты Анну больше не тревожь, Георгий. Ладно?
– Ты кошмар мой, Яков.
– Значит, договорились. Будь здоров. Я пойду.
Спиридонов встал, потянулся, затрещал суставами.
– Скоро светать начнет. Тебе хорошо, ты – в койке. А мне еще шагать и шагать.
– Анну очень любишь?
– Очень. Нам бы с тобой, Георгий, поговорить о многом не мешало бы, да все время нет. Сбрую твою с шашкой и пистолетом я в окно выбросил – от греха. Уйду – забери, не забудь.
Мокашев согласно покивал головой: соглашался и прощался.
Уже в дверях Спиридонов сказал:
– Ты приятелю своему, палачу поганому Карееву не говори, что я приходил. А то тебе худо будет.
Спиридонов ушел. Мокашев спустил босые ноги на холодный пол, сел в кровати и заплакал беззвучно.
Яков шел подорожной пыли, прибитой ночной росой. Светало: светлело нерешительно. Он шел через скошенное и – как будто не было никакой войны – старательно убранное поле к лесу, что чернел вдали и на холме. Изредка похлопывая по добротным голенищам сломанным случайно прутиком, он шел и шел – допевал – свою любимую и единственную:
Я вернусь в село родное,
Дом построю в стороне.
Ветер воет, ночи ноют
Будто бы они при мне…
Когда Спиридонов дошел до опушки, рассвело совсем. Засунув два пальца в рот, он разбойно свистнул. Немного погодя из леса вышел Егор, ведя на поводу двух коней – черного и белого.
– Ну, как ты тут? – осведомился Яков. – начальственно и без особого интереса
– За тебя боялся, Яша, – признался Егор.
– Дело твое такое всего бояться, – сказал Спиридонов и взлетел в седло.
По большой земле скакали два коня: конь вороной и конь бледный.
А уже днем на сухом островке среди болота под молодыми березками разговаривали, совещались отрядные начальники: Спиридонов, Митяй, Миша, Егор и Александр Ганин. Лежа на животе, Яков хитро и скучающе посматривал на своих помощников, слушал, покуривал, пока молчал. А говорил Ганин:
– Организация разбита по пятеркам, пятерки связаны с центром лесенкой – все как положено в подполье. Думают выступить сразу же, как наши на фронте ударят. Вот тогда и твоя помощь понадобиться, Яша. А пока Иванов советует замереть твоему отряду – будто вас нет. Беляки деревни трогать не будут, потому что не до этого сейчас.
– Иванов – кто такой? – спросил Миша.
– Яков знает, я ему говорил. Руководитель наш.
– Дельно предлагает Иванов. – Спиридонов переменил позу: сел по-турецки. – Сдастся и мне, что наши скоро ударят. Вот моя диспозиция: отряд расходится по домам, каждый при оружии и ждет команды. Я один – здесь. На связи со мной Митяй и Михаил. Александр уходит в город. Егор с ним. Курьером.
Егор, ты этого Иванова видел? – осторожно полюбопытствовал Митяй.
– Видел, конечно.
– Ну и что он? – и Митяй плечами показал каким, по его мнению, должен быть такой человек.
– Серьезный мужчина, – подтвердил Митяевы предположении Егор.
– Когда нам идти? – попросил приказа Ганин.
– Разойдется отряд, тогда и отправитесь, – Спиридонов опять прилег, нашел травинку покрепче, поковырял ею в зубах.
– А сейчас что делать? – огорченно спросил Егор.
– Песни петь, если хорошие знаешь. Да, Мишка. Все хочу спросить тебя, да забываю: граммофон твой – где он теперь?
– Я почем знаю?! – мрачно огрызнулся Миша, но затем рассказал: – Как оставили его тогда на дороге, так с тех пор не видел. Сначала не до этого было, а потом уж и не нашел. По жадности какой – нито паразит –-хапнул без всякого соображения. Граммофон-то заводить надо, а как музыка заиграет, я тут как тут. Бессмысленные люди!
– Ну, не скажи! – вступил в разговор Митяй. – Расчет у того, кто брал есть: вероятней всего убьют Мишку в заварухе-то такой, и никто граммофон назад не потребует.
– Отставить! – гаркнул Спиридонов. – Раскаркались! Убьют, не убьют. Я песню хочу послушать. Хорошую песню.
– Так что я сразу к товарищу Иванову доложить что и как, – Ганин лукаво посмотрел на Кареева и добавил: – Теперь решить надо, когда выступать будем. Совместно.
Ганин сидел в кресле у кареевского стола, Егор на стульчике у двери, а Кареев, положив руку на стол, а голову на руку, рассматривал их поочередно – то того, то другого.
– Не слишком ли гладко все получается, Саня? Как ты считаешь, ловкач ты мой золотой?
– Его беда, Валентин Андреевич, что он ужасно нетерпеливый. А нетерпеливый оттого, что везучий до безумия, – и Ганин показал какой Спиридонов человек: – Налетел, нашумел – фыр, фыр! Этот сюда, этот туда! Он командует, все бегают и все получается. А оттого, что все получается, многого не видит. Меня не видит, к примеру.