«На фабрике сдается дом. Твоя мать могла бы получить там квартиру, а эту нам оставить. Так все родители делают». Мама? Мама могла бы? Твоей супруге, при всех ее добродетелях, порой явно изменяет чувство реальности. Ты бы многое мог рассказать ей про свою маму — хотя бы о путевке, от которой она отказалась в пользу работницы из шоколадного цеха, но ведь это бахвальство — превозносить собственную мать! Да и не приняты в вашей семье подобные речи. Вот разве что диктору прощаются они — большой, милый ребенок, баловень дома.
Тишина. Абсолютная тишина — мертвый час на плавательном предприятии. Вытираешься.
Откуда взялось на пляже полотенце в некупальный сезон? Народ заботится о своих героях. «Минутку, граждане! Минутку! — Моя милиция меня бережет. — Ваша фамилия, гражданин?» Карандаш наготове — народ должен знать своих героев. «Никифор, — юродствуешь ты. — Панюшкин. Студент из Светополя». А майка и трусы, которые ты натягиваешь сейчас на раскрасневшееся тело, приобретены ею. «Вы с ним? Вон палатка, видите? Там можно белье купить».
Ты был целомудренно огорожен кабинкой с выразительными рисуночками изнутри, но растрепанная петушиная голова торчала над этим оплотом целомудрия. Ты дурашливо улыбался и никак не мог приступить к делу. Она поняла и отвернулась. Благодарный, энергично стянул с себя мокрые трусы, положил их вместе с майкой на угол кабины. Она спокойно взяла их и пошла к морю — полоскать.
Солнце в стеклянном куполе. Красные, синие, желтые шапочки. Ты есть, и тебя нету — таешь, как сахарная вата. Ну, Рябов!
7
— Прошу прощения. — Братец? Аудитория дружно поворачивается к двери. — Разрешите поприсутствовать, Станислав Максимович?
Такого он еще не откалывал. Пожимаешь плечами.
— Пожалуйста.
Кажется, трезв — и на том спасибо. Близоруко сузив глаза, обводит взглядом аудиторию — место ищет. Борода а-ля Хемингуэй. Грубошерстный черный свитер под подбородок — цитата из того же источника. За кого приняли его студенты?
Помешкав, пристраивается за вторым столом — сзади все занято.
На чем ты остановился?
— …Повышение производительности труда жестко связано с ростом оборудования и его более интенсивной эксплуатацией. Как следствие этого увеличивается доля ремонтных рабочих, что неминуемо снижает производительность труда…
Пришел на день рождения звать. Или пятерку перехватить — до четырнадцатого. «Возьми, но ты обратил внимание на странное совпадение: мы никогда не видимся с тобой по четырнадцатым числам». Братец полагает, что за ненадобностью ты складываешь ассигнации ровными пачками в ящик для белья.
— На первый взгляд мы зашли в тупик, из которого нет выхода. Но выход есть, причем я не имею в виду метод поузлового ремонта и уж тем более стендового. Методы эти прогрессивны, но мы еще недостаточно богаты, чтобы внедрять их, так сказать, массовым тиражом. Оборудования не хватает, это наше узкое место и, по-видимому, в ближайшие годы — самые ближайшие — мы эту проблему не решим. Как быть? Нельзя ли повысить производительность ремонтных работ без дополнительных капвложений? Как в цирке, ничего — и вдруг курица. Из воздуха. Можно! И секрет тут прост: централизация ремонтного хозяйства.
Исподволь задеваешь братца взглядом. Преувеличенно сосредоточенное лицо, складка между бровями. Видишь, с каким уважительным интересом внимаю я тебе, мой младший брат? Хотя, если начистоту, ни черта-то не смыслю я во всей этой галиматье. Но ради фамильного престижа я обязан до конца выдержать роль. Оцени и подкинь пятерку до четырнадцатого.
— Вы думаете, начальники цехов с восторгом примут идею централизации? Вряд ли. Они будут отмахиваться от нее руками и ногами. Посудите сами. Сейчас все ремонтники у начальника в кармане, он распоряжается ими, как бог на душу положит. Аврал с планом — на аврал, нужно достать что-то в соседней области — в соседнюю область, толкачом. При централизации это исключено. Необходим ремонт — будь добр, пиши заявку главному механику, тот выделит тебе людей, и ты заплатишь за все по счету, копейка в копейку. Строгий внутрихозяйственный расчет — без этого централизация ремонтной службы теряет всякий смысл.
Самый раз привести пример с бассейном, но ты мешкаешь. Вдруг братец поморщится — это волнует тебя? «Все плаваешь? Хочешь жить долго? Ну-ну… Шатун тоже хотел, за бутылкою побежал, да взял и окочурился». Потому и окочурился, что за бутылкой. И не одну ведь, не две — сколько вылакал их за свою жизнь! — а когда пожелтели глаза и отвезли в больницу, где и суток не протянул, ахнули: вчера ходил еще!
«Не пьешь, не куришь, в бассейне купаешься. Не изменяешь жене. Хоть бы какой недостаток — одни достоинства!» Братец устроил процесс над тобой, узурпировав права обвинителя. На каком основании, интересно знать?
«Камень преткновения при хозрасчете в ремонтных цехах — учет…» Сказал или только собирался? Сосредоточься, отложи свой бунт против братца хотя бы до конца лекции. «Учебник рекомендует систему внутрихозяйственных цен, но на практике этот способ не оправдал себя…» Нельзя так. Ты помнишь, что́ был для тебя учебник в студенческие годы?
— Кое-кто считает возможным оценивать объем работы по плановым ценам. Теоретически это выглядит весьма привлекательно, но попробуйте осуществить такой учет на практике. Он сложен и трудоемок, поскольку требует различных оценок одних и тех же объектов. Более прост котловой способ, о котором мы уже говорили, но при нем невозможно установить, чем вызваны те или иные перерасходы. Уже одно это обстоятельство исключает использование котлового способа при хозрасчете.
Семь минут, успеешь. Но ведь ты еще собирался вычертить на доске схему позаказно-нормативного учета. Необязательно. Если принцип поймут — схему сами составят.
…Звонок, но никто не встает с места, ждут, пока закончишь. Доволен? Продемонстрировал братцу власть над аудиторией?
— При определении фактической цеховой себестоимости общезаводские расходы не раскидываются механически по цехам. Если, скажем, завод уплатил неустойку, то выясняются виновники, и сумма штрафа целиком ложится на этот цех.
— А если виновны несколько цехов?
Вопрос после звонка — лучший дифирамб лекции.
— Тогда на несколько цехов. — Смеешься, разводишь руками: это же так просто!
Поднявшись, к выходу течет аудитория. Медлишь, пропуская студентов. На братца не глядишь, но каким-то образом угадываешь, что свитер а-ля Хемингуэй тоже плывет к двери. Аудитория не место для личных разговоров. Тактичность прорезалась в братце в канун тридцатилетия.
«Так ты на Кавказе был? Один?» — «Почему — один? Без жены, но это не значит, что один. Кавказ не слишком располагает к одиночеству». Для чего? Кассационная жалоба на обвинительный приговор братца? «Не пьешь, не куришь, не изменяешь жене».
Ждет в коридоре, у окна. Приближаешься, растянув рот.
— Благодарю. Ты очень мило держал себя. — Весенний свет слепит тебя, и ты не слишком хорошо различаешь лицо брата.
— Я не должен был заходить? — Кажется, потяжелел взгляд.
— Напротив. Спасибо за посещение! — Становишься боком к окну. Что с тобой, Рябов? Неужто волнуешься? Неужто так важно тебе его мнение о лекции — мнение человека, который ни черта не смыслит в экономических вопросах?
— Давно мечтал увидеть тебя в этой роли. — Пристальный, с хитринкой взгляд. Я насквозь вижу тебя, мой милый, — тебе не терпится узнать, что думаю я о твоей лекции.
Ничуть не бывало! И вот доказательство, которое ты с ухмылочкой предъявляешь:
— Ну и как? — Теперь видишь, сколь безразличен я к твоему мнению, если так откровенно спрашиваю о нем.
— Отлично, — не спуская с тебя взгляда, отвечает братец. — Как все, что ты делаешь.
Скалишь зубы.
— Я ведь не претендую на большое.
Широкое лицо каменеет. Молча и медленно отделяется от окна. Следуешь рядом.
Намек на несостоявшуюся карьеру художника усмотрел братец в твоих словах? Или это ты и имел в виду?
— Сюда, — подсказываешь ты, ибо, кажется, братец намерен проследовать мимо лестницы.
«Хотя я и твоя мать, я не собираюсь, да и не имею права принуждать тебя. Ты бросил институт, поскольку быть преподавателем черчения не прельщает тебя. Что ж, это твое дело. Возможно, у тебя есть талант художника, я не разбираюсь в этом, но я знаю другое. Жить, не служа обществу, то есть не работая, имеют право лишь инвалиды, старики и дети». — «Я работаю с утра до вечера». — «Но если общество не оплачивает твой труд, значит, оно не нуждается в нем». — «В Ван-Гоге оно тоже не нуждалось. За всю жизнь он продал лишь одну картину». — «Ты берешь от общества все, взамен ему не давая ничего. Тебе не стыдно?» — «Ты хочешь сказать, я у тебя беру все? Хорошо, больше не буду».
Хлеб, сгущенка, чай. Разгрузка вагонов — раз в неделю. Хлеб, чай, маргарин. «Спасибо, я сыт». Глаза опущены. Длинные вздрагивающие ресницы. «Не хочу, я уже завтракал».
Поворачиваешь голову. Грузно спускается, не касаясь перил — ступенька за ступенькой. Пожалуй, лишь это и осталось в нем без изменений — длинные, как у ребенка, ресницы.
— Пардон! Оденусь только.
Ни слова в ответ, и даже размеренного шага не замедляет — простить не может «претензии на большое»? А вот твоя нехудожественная натура безропотно сносит его затянувшееся обвинение. В ранг высшей судебной инстанции возводят себя неудачники: мы честны и бескорыстны — именно потому ничего и не добились в жизни. Логика лентяев!
Никого на кафедре, лишь лаборантка Нина грустно зябнет у окна, за которым капель и солнце. Сюда не проникает весна, здесь тихо, пасмурно и пахнет валокордином.
Пузырек в маленькой твердой руке директора кондитерской фабрики. Отвернувшись к окну, капли считает — беззвучно, выцветшими глазами. «Ты переутомляешься, Шура. Так нельзя. — Всерьез озабочен здоровьем жены диктор областного радио. — Счастье — понятие отрицательное. Отсутствие болезней и угрызений совести. Так Толстой считал». — «Нет, Максим, это понятие положительное. Налей мне воды».