— Еж все еще живет у тебя?
Тетюннику уподобляешься, демонстрируя знание подробностей? Год не навещал братца, но ведь это ерунда, раз помнишь все.
— Егор Иванович? — А вот имя запамятовал. — Скрипим помаленьку.
Сует ногу под табурет — хочет представить тебя Егору Ивановичу? Звяканьем откликается подтабуретное пространство. Бутылки. НЗ на случай суровых времен?
Распахивает дверь в комнату. Яркий дневной свет. Много воздуха, плавательные дорожки, тренерша в красном костюме с белой полосой. Гора холстов на массивном гардеробе — отвергнутые шедевры. Краской пахнет.
Ржавые качели. Группа утомленно порасселась на низких длинных скамейках, экскурсовод не спускает глаз с шоссе — где автобус? Окна общежития, приютившего вас на ночь, распахнуты: полы красят. Ты и девочка из Жаброва стоите в стороне, отдельно от всех. Что-то неприятное было там. Что?
— Проходи.
Диван с неприбранной постелью. Древесным жучком изъеден стол, но зато — круглый, старинный, на гнутых ножках. «Он изобретатель. Самоучка, семь классов образования, но голова — золотая». Нет, это на предыдущей квартире. О нынешних хозяевах ты не слыхал ни слова. Модель крейсера на тумбочке. Пылью покрылась полировка.
— Что не раздеваешься?
Снимаешь пальто, оглядываешься, ища вешалка. «ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ АЭРОФЛОТА». Какой странный вид у стюардессы! Эскиз рекламы? Братец берет у тебя пальто, вешает на гвоздь, вколоченный в боковину шкафа. Свое на диван бросает.
— Садись.
Мешкаешь — краской заляпан канцелярский стул с ободранной спинкой. Улучив момент, рукой проводишь по сиденью.
Блеклая мимоза в бутылке из-под молока. Живописный творческий беспорядок — посторонних лиц, надо полагать, он тонизирует. Запах краски поослаб. Или привыкать начинаешь?
Что неприятного было там? «А тебе? Что досталось тебе?» — «Старая занудливая скряга, именуемая памятью, а еще молодая, но подающая надежды лысина». Медленно поворачивается, смотрит — так что все сдвигается в тебе и плывет вниз, вбок… И все-таки что-то неприятное было.
Книга на столе — «ГОГЕН В ПОЛИНЕЗИИ». Открываешь наугад. Четыре коричневые женщины в неестественных позах, в нелепом одеянии, на фоне расплывчатых пятен, означающих, по всей видимости, кусты и деревья. Груди обвисли, лица топорные и бесстыдные. И это тоже нравится брату? Лично ты предпочитаешь «Неизвестную» Крамского.
— Пиво будешь?
Два граненых стакана, на вид чистые.
— Если угостишь. — Не прозвучала ли обреченность в твоем голосе?
Бутылка без этикетки. О стул открывает. Легкий сизый дымок — симптом свежести или наоборот? Профан ты в пиве, Рябов! Урод в мужском братстве — и здесь тоже.
Вот что было там неприятным — твое чувство неловкости: вся группа вместе, а вы в стороне, у ржавых качелей, вызывающе обособленно от остальных. Спиною, всем телом ощущал на себе насмешливые взгляды. Ей же хоть бы хны, и это придавало тебе мужества. Скалил зубы, беспечно рассуждая о чем-то, а сам напряженно прислушивался: не идет ли автобус? Взгляды жгли тебя. Это-то и было неприятным. Какая разница, что подумают о тебе люди, которых ты никогда не увидишь больше! К свободомыслию располагает жилище брата.
Тебе льет? Еще немного, и пена полезет через край. Не останавливай, пусть! Вылакаешь до дна, показав себя удалым парнем. Ковбоем с Дикого Запада… Лариса, немецкий преподает? Что ж, ты не так уж плохо владеешь этим языком. Сдавая минимум, единственный из всех аспирантов обошелся без одного русского слова.
Братец залпом осушает стакан. Полуприкрытые глаза, длинные, очень длинные ресницы, слегка загнутые на концах. Кадык ходит под задранной бородой. Бр-р! Не подавая виду, старательно дуешь на пену, ждешь, пока осядет. А вот ковбои не брезгуют погружать губы в это живое ноздреватое месиво.
— Ты чего? — Еще мгновение, и братец заподозрит тебя в немужественности.
— Пью.
Горьковатая жидкость с помойным запахом — каким варварским вкусом надо обладать, чтобы выстаивать за этим зельем длинные очереди! Но мужская солидарность превыше всего, и ты пьешь, не морщась, ты наслаждаешься, ты ставишь ополовиненный стакан не потому, что на большее у тебя не хватает мочи, а чтобы продлить удовольствие.
Ржаво скрипят петли — братец окно открывает. Холодильник между рамами. Какая новая отрава в этом комке промасленной бумаги? Держись, Рябов, — готовится очередное покушение на твой несчастный желудок. Разворачивает. Сгорбленные ломтики сыра — останки последнего пиршества. Настоенная поэзией и страстью богемная жизнь. Вежливо берешь кусочек.
Фотография дочери — на стене, на самом видном месте, аккуратно приклеенная изоляционной лентой. «Машку я люблю. Когда вырастет, все объясню ей. Она поймет», — «Ребенку не объяснения нужны, а забота». — «Нет, мама, ребенку любовь нужна. Любовь! Ты не понимаешь этого. Я говорю страшные вещи, но это правда — ты не понимаешь. А для Машки я делаю все, что в моих силах. Но лгать я не намерен — даже ради нее. А если я останусь с ее матерью, это будет ложь. Сплошное каждодневное вранье. Неизвестно, что хуже для ребенка».
Взгляд твой не задерживается на фотографии, хотя, если разобраться, при чем тут твоя дочь — это во-первых (да и откуда ты взял, что у тебя будет дочь — дочь, а не сын?), а во-вторых, что может быть естественней твоего интереса к племяннице? Ты даже осведомляешься:
— В школу в этом году пойдет? — А сам исподтишка суешь сыр под газету.
— На будущий. — Лаконично и отрывисто. Это слишком свято для меня, моя дочь, и поэтому прошу: не лезь.
Ради бога! Неторопливо отхлебываешь пива. «ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ АЭРОФЛОТА». Асимметричные, неправильной формы, крылья.
— Ты уверен, что этот аэроплан взлетит? — Не дразнишь, нет, просто интересуешься, — неотъемлемое право всякого дилетанта.
— Он уже летит.
Твой брат сошел с ума. Поворачиваешься и с любопытством глядишь на него.
— Новый тип самолета? Летит, не отрывая шасси от земли?
Игнорирует — весь там, в шедевре. Губы плотно сжаты. Желваки напряглись, а взгляд, взгляд… Сколько вдохновенного огня в нем!
— Это очень хорошая работа. — Протяжный вздох. Как мне жаль тебя, мой младший брат! Хорошо, я растолкую тебе популярно. — Можно нарисовать самолет в воздухе, но лететь он не будет. Картина не должна вонять моделью, она должна пахнуть ею. Это некто Ренуар сказал. Здесь передано движение. Внутренняя энергия, которая отрывает машину от земли.
Грустно мне, Станислав. Все же ты мой родственник, а так непроходимо туп.
Благодаришь улыбкой. В отношении самолета тебе понятно.
— Я слышал, при отборе стюардесс учитывают внешние данные. Ты убежден, что твоя кандидатура пройдет конкурс?
Братец с кривой усмешкой отворачивается от шедевра, стягивает, кряхтя, свитер. Что спорить нам? Заранее согласен с любой твоей ересью, только, ради бога, замолчи, не мучай меня своими вульгарными замечаниями.
— К тому же, — не унимаешься ты, — ей не хочется лететь. — Достанет ли у него силы не обозвать тебя кретином в своем собственном доме? Страдание на алтаре гостеприимства. — Мне кажется, она думает не о полете, а что забыла выключить утюг.
Ты закончил. Ты обреченно берешь свой ополовиненный стакан. Мутные потеки на внутренней стороне стекла, но надо пить — страдай и ты на алтаре гостеприимства.
— Как ты сказал?
Что означает этот тон? Эта замершая коренастая фигура со свитером в руках? Угроза применения силы? Уж не забыл ли он в приступе авторского самолюбия, что ты был финалистом городского первенства? Не чемпионом, как он всюду аттестовал тебя, — всего лишь финалистом, да и то среди юниоров, но этого вполне достаточно.
Ты миролюбиво улыбаешься. На нем розовая майка. Или не розовая — грязная?
— Я ведь дальтоник, — оправдываешься ты.
— Ты гениально сказал! Ты понял самую суть вещи. Ей действительно не хочется лететь, она думает о своем, о своих земных делах. Что утюг забыла выключить — об этом, может. Не знаю, о чем. Важно другое. Ты помнишь Светку? Или ты не знал ее? Светку-стюардессу, с Сашей Бараненко летала? Который на гитаре играет?
Можно временно отставить стакан.
— Не помню Светки-стюардессы.
— Я писал ее. И страшно хотел передать это ее выражение. Надо лететь, надо улыбаться пассажирам, конфеты с милым личиком разносить, а на душе пакостно. Совсем другое на душе.
Пластмассовый стаканчик с минеральной водой. «Пожалуйста», — галантно протягиваешь ты своей тогда еще безымянной спутнице, но она отрицательно качает головой, будущая девочка из Жаброва, и тогда ты предлагаешь: «Может, сладкую?» Самому смешно: Станислав Рябов в роли дамского угодника. «А есть?» Стюардесса терпеливо ждет с подносом в руках. Вытянув как гусь шею, находишь чашечку с лимонадом. Осторожно берет двумя пальцами, на указательном — стрелка пореза в слабой желтизне йода.
— Это невероятно трудно: на душе кошки скребут, а ты обязана быть веселой и приветливой. У Лотрека это здорово передано — в его певицах. — В иллюминатор косо бьет солнце, разъединяя ее брови на отдельные волоски. Не смотрит на тебя, но ты угадываешь: помнит, все время помнит, что ты — рядом. Или это последующие события отбросили ложный и значительный блеск на те первые минуты? — …Никак не получалось. Поймать выражения не мог. Пять или шесть эскизов сделал, я тебе покажу. Она позировала мне. А потом за рекламу сел, и сразу написалось. Я понял, чего не хватало — контраста! Самолет — это движение, сгусток энергии, и этой энергии надо подчиниться. Нельзя не подчиниться. Она подчиняется, но только внешне, на душе у нее совсем другое — ты правильно сказал. Видишь, сейчас она улыбнется. Ей необходимо улыбнуться! Самолет взлетит, а она улыбнется. Это самое трудное: поймать не момент, а его преддверие, за секунду до. Неважно — до чего: до крика ужаса, до смеха, важно — до! Не результат — стремление к результату, понимаешь? Результат всегда статичен, динамика — в стремлении. Тут цвет колоссальную роль играет. Линией так не передать, как цветом. Не цветом даже — оттенком. Оттенок — это предчувствие цвета. — Умолк с растопыренными волосатыми руками, вслушивается — в себя ли, или кто входную дверь открыл? — Как здорово я сказал: оттенок — это предчувствие цвета!