— Выше! — ликуешь ты. — Еще выше! — Пока он, придя наконец в себя, не отталкивает твою руку.
10
Борода, живописные длинные волосы с проседью — вид ресторанного завсегдатая, а официантка к тебе подошла. Или на расстоянии чуют платежеспособность клиента? Взглядом к брату отсылаешь. Поворачивается — с карандашным огрызком наготове. Андрей Рябов прокладывает между бровями озабоченную складку.
— Осетрина, — читает он. — Отварная или балык?
Сколько требовательного внимания в поднятом на официантку тяжелом взгляде! Куда тебе, мальчик! — досюда ты не допрыгнешь никогда. Все богатство своей артистической натуры передал старшему сыну диктор областного радио.
«Пока нет дам, ты, может быть, проинструктируешь меня? Я могу пригласить на завтра твоих родителей? От твоего имени?» — «Она не пойдет». — Ни грана сомнения в нравственной стойкости директора кондитерской фабрики. «А он?» Не отвечает. Ветер треплет неприкрытые волосы. Руки в карманах пальто. «Идут».
Веру ты узнал сразу, но Вера не предназначалась тебе. Жизнерадостно и не без любопытства взирал на ее сухопарую подругу. Буклистое макси до щиколоток, шапка, напоминающая… не ежа, нет — дикобраза, что ощетинил колючки. «Меня зовут Лариса». Некоторый вызов почудился тебе в ее высоком голосе. Ты ухмыльнулся. Как пошло сияла рядом с бородой художника твоя голая, точно локоть, физиономия!
— А вы, значит, преподаете? — Вялая и длинная, без выпуклостей, рука на подлокотнике кресла. Обручальное кольцо.
— Время от времени. — Братец столь пышно представил тебя, что тебе не остается ничего иного, как быть скромным. — Коллеги в некотором роде.
— В некотором роде, — меланхолично соглашается die Lehrerin[1]. Боже, на какую скуку ты обрек ее! — В технологическом?
И так весь вечер. Манекена подсунули ей, не мужчину — манекена, начиненного цифрами. Иное дело — у Веры. Художник, натура самобытная и яркая. Ранняя седина в волосах, мешки под глазами, больные, с потрескавшимися белками глаза. Валидол в кармане. Что ты по сравнению с ним? Ни следов страданий на твоем весеннем лице, ни мучительных страстей, ни напряженного творческого поиска. Ты даже не куришь — вот насколько ты сер! В ожидании яств художник и обе дамы со вкусом затягиваются, на твою же долю выпала честь нести застольную чепуху. С легким снисхождением внимают тебе. О незаурядности натуры свидетельствует молчание, но что делать? — для одного стола достаточно и трех внутренне богатых личностей. Кто-то все равно должен быть простофилей и шутом — для контраста и приятности времяпрепровождения.
«Здравствуйте, Зина. Приятная неожиданность». — «Почему?» — «Не думал, что встретите меня». — «Но ведь мы договаривались. Первым автобусом…» — «Вы всегда верите уговорам? Знаете, как я рисовал себе свой приезд в Жаброво? Вхожу в избу, а вы встречаете меня с заспанным лицом и в домашнем халате». — «Почему в избу? Мы в доме живем». — «За вами бежит коза и уличающе блеет. Вы гневно удивляетесь моему легкомыслию. Женатый человек, потенциально лысый, сухарь с дипломом экономиста, а приперся за восемьдесят километров, чтобы взглянуть на попутчицу по экскурсии».
Золотокаймовым графинчиком завладевает братец. Вопрошающе подымает на тебя глаза, но ты, как Петрушка, браво и отрицательно качаешь головой.
— Вино. — Ниже все равно тебе уже не упасть.
«Вам не холодно?» — «А что? У меня посинели губы?» — «Нет. Но, наверное, вода еще холодная». — «Я согрет сознанием своего героизма». — «Все равно. Вам надо выпить немного водки». — «Водки? Вы не за того меня принимаете, Зина. По всей вероятности, за настоящего мужчину. Тогда лучше я познакомлю вас с моим братцем. Лично же я предпочитаю молоко. Парное. Пригласите меня в Жаброво, и вы убедитесь в этом».
— Андрей великодушно показал мне сегодня свою последнюю работу, но я осрамился. Знаете, что я потребовал, неблагодарный? — Вера смотрит. Затягивается Вера — глубоко и медленно. — Я потребовал, чтобы небо было синим, а не зеленым. В крайнем случае, голубым. Вообразите, какой гнев навлек я на себя этим неосмотрительным заявлением.
Вниз, в бороду, ползут хемингуэевские морщинки. Доволен и добр, и, в общем-то, я люблю тебя, младший брат… Поклонись! Скорее поклонись и снова неси чушь, улыбайся до ушей, окончательно дискредитируя тем самым свою балаганную рожу. Тебе нечего терять, потому что ты единственный за столом, а может быть, и во всем ресторанном зале, кто ничего не ждет от сегодняшнего вечера.
«Парное молоко. Вы говорили, любите».
Обожаешь. Хотя, если начистоту, ни разу не пробовал. Ну и что? Скоро, скоро исправишь этот пробел — исправишь, как низко ни пал бы ты сегодня в глазах внутренне богатых личностей. Так почему же, отхлебнув вина, не продолжить представление, почему не полюбопытствовать с идиотской ухмылкой:
— А ваш муж смотрит сейчас телевизор?
Надо же дать понять, что ты разглядел ее обручальное кольцо. Иначе есть не будет. Подействовало: вилку берет.
— Мой муж? — привередливо разрушает архитектурный ансамбль столичного салата. — Нет. Где он сейчас, там нет телевизора.
Многозначительно и мрачно и к тому же не подымает глаз. Роскошные рыжие волосы. Ты не очень в этом разбираешься, но их цвет кажется тебе натуральным. Господи, уж не окочурился ли он? Или в таком случае кольцо носят на левой руке?
Молчи на всякий случай. Жуй и молчи. «Продавщица перепутала. Я просила сорок первый, а она… Там такой галдеж стоял». Бедная мама, как же опростоволосилась ты!
— Он геолог.
Фу-у! Ты смеешься. Ты откладываешь вилку. Твоя дама смотрит на тебя с интересом.
— Чему вы смеетесь? — Глаза, как у кошки, подсвечены изнутри. Нос горбинкой. Кожа бледная и блеклая.
— Обожаю геологов.
Не улыбнется. Изучает твое лицо. Точки зрачков, тире черточек, удлиняющих глаза, — азбука Морзе. Братец с Верой вполголоса препарируют свои сложные отношения.
— А я вас другим представляла. — Это ты уже слышал, забыл только название фильма. — Андрей много о вас рассказывал.
Тоже сложности хочет? «Что же он рассказывал обо мне?» Пауза. «Да, так, ничего». Пауза. «Вы разочаровались?» Пауза. «Давайте выпьем лучше». Пауза.
— Он художник. Вы должны простить ему его фантазии.
Осторожно потупляет взгляд.
— Вы всегда пьете сухое вино?
Браво, Рябов! Ты почти угадал.
— Не всегда. Иногда я пью чай.
Ты сумчатое, Рябов! У всех сложно, все решают проблемы, и лишь тебе все просто и ясно, и ты расплываешься до ушей. Но будь хотя бы учтив — подыграй партнерше. «Вы не находите, Лариса, что цивилизация превращает человека в автомат, в машину? Он не чувствует, он лишь мыслит». Чем не современный диалог? «Как ни прискорбно, но это так». — «Почему прискорбно? Изобретая самолет, люди, надо полагать, больше мыслили, нежели чувствовали». — «В вас экономист говорит. Сперва люди мечтали летать. Как птицы. А прискорбно это потому, что думать умеют и машины, чувствуют же только люди». Стихи начнет читать. По-немецки или по-русски? «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» Почему именно с помощью стихов все так любят демонстрировать свою утонченность?
Цветы. Живые цветы, которых в нынешнем году еще не видели в Жаброве. «Только ты не обидишься, нет? Надо снимать бумагу, когда даришь». Прекрасно, снимем бумагу. Никакой опыт не проходит для тебя даром, а собственный — тем более. Снимем и: «Это вам. Компенсация за парное молоко, которым вы, помните, грозились угостить меня. Натуральный обмен — зародыш экономических отношений».
А как, интересно, ты повезешь их в Жаброво? В руках? В портфеле? Именно портфеля и не хватало тебе для полной респектабельности. Гордо прошествуешь с ним через притихшую от изумления деревню.
— За творчество! — Lehrerin рюмку подымает. На человека искусства обращены ее кошачьи глаза. Братец медлит. Я не прочь, если вы выпьете за меня, но в общем-то я сегодня скромен.
— У тебя есть? — Тебе.
Как чертик, выскочивший из шкатулки, вздымаешь вверх фужер с вином.
— За Станислава! — Ого! — За научное творчество. — Уточнение в сторону Lehrerin: я вовсе не игнорирую ваш тост, я диалектически развиваю его. — Будь здоров, старик!
Фейерверк великодушия.
«Поля тебя тоже любит. И Осин… с уважением к тебе относится». Видишь, я не эгоист. Я самоотверженно делюсь с тобой любовью, которая предназначена мне одному.
Пьешь.
«Тебя можно уважать, можно восхищаться тобой, завидовать, но любить — нет». — «Разумеется. Для этой цели существуешь ты». — «Иронизируешь? Ты надо всем иронизируешь, даже над собой, мне кажется…» Еще бы! «Те, кто мало знает тебя, принимают твою иронию за броню. Они думают, ты прикрываешь ею свое легкоранимое сердце. А ведь ты ничего не прикрываешь. Поэтому тебя можно жалеть, но нельзя любить».
«Эти цветы — компенсация за парное молоко, которым вы обещали угостить меня».
А ведь ни в какое Жаброво ты не поедешь.
— Ваш брат такого мнения о вас! Он считает, вы многого добьетесь.
Из металла, по-видимому, соткано ее узкое платье — сверкает и струится в электрическом свете, как елочное украшение.
— У вас красивое платье.
— Danke. Sprechen Sie Deutsch?
— Ein bisschen[2].
Вот видишь, и у вас начался разговор с подтекстом. Сложные, внутренне противоречивые люди. Назовите человека подлецом и хапугой — не так обидится, как если вы отнесете его к разряду элементарных личностей.
Вздрагиваешь от неожиданности — музыка. Но это же чудесно! Слушай и потягивай себе винцо, оценивая букет, вкус и что там еще?
«Когда-нибудь, когда ты все поймешь, тебе очень скверно будет, но ты даже напиться не сможешь. Твой мозг слишком живуч, чтобы опоить его». Тут, пожалуй, братец, прав. Ум твой не тускнеет от водки, лишь желудок реагирует на нее, причем не самым изысканным образом.