Киваешь. Один. Стеллажи с книгами. Джек Лондон, Купер…
Не приспосабливаться — учитывать. Принципиальное уточнение! Все-таки Марго умница. Скверно, что у нее со здоровьем так. К сожалению, ты бессилен помочь ей. Все бессильны — это хотел сказать твой молочный брат? Ей под шестьдесят, но неизвестно, что будет с тобой в этом возрасте. Надо думать, в двадцать восемь она не глотала дибазол с папаверином. Ты обязан спешить.
«В субботу югославская эстрада. — Отлично, тетя! — Если надо…» Надо! Обязательно надо. К субботе ты преподнесешь им два билета — ангел-хранитель, у которого и в мыслях нет покушаться на их молодое счастье.
Коллекция морских камней — под стеклом, на синем бархате. «Я случайно начала собирать, когда в Коктебеле отдыхала. А теперь бросить не могу. Вы только посмотрите, на какое чудо способна природа!»
Бедная Марго! Тебе искренне жаль ее.
Подснежники в портфеле. Сразу не дал, а теперь как? Она тебе — кофе, а ты ей — цветы? Товарообмен.
Оснащенность ЭВМ на сто процентов — что же, он моложе тебя, а юности не возбраняется поозорничать. Правда, лично ты благополучно избежал этих завихрений. Ты рано повзрослел — настолько рано, что даже не помнишь, когда произошло это. Или ты всегда был взрослым? Во всяком случае, свой досуг ты никогда не услаждал собиранием морских камушков.
Но ты делал кое-что похлестче — приглашал на шампанское девушек, которые любили других. «Знаешь, сегодня Рябов опять подкалывался ко мне. В ресторан звал». — «А ты?» — «Я ничего. Он ведь сообразительный у нас. Сам приглашает, и сам же отказывает вместо меня». Испарина на лбу. Нет! Люда не могла так.
— Отличный парень! Фантазер немного, но, по-моему, это даже хорошо. — Ну, конечно, не могла. Ты патологически мнителен, Рябов! — В отличие от многих, он экономист, а не бухгалтер. Улавливаете разницу? — Синие жилки на висках. Огромный восковой лоб. «Врачи не разрешают вставать». — Идешь по улице и видишь: очереди то за тем, то за этим. Сердце сжимается. Ведь мы гораздо лучше можем жить. Исходные данные, так сказать, у нас прекрасные, но мы хозяйничать не умеем. А ведь это наша с вами вина. Экономист — рулевой производства. Садитесь, что вы стоите.
— Спасибо.
Опускаешься — нет, падаешь в кресло: чересчур низкое. На рост хозяйки рассчитано.
— Наша наука очень человечна. Я не говорю — интересна, это само собой, но еще и человечна. Об астрономии или алгебре этого не скажешь. А экономист должен любить людей — непременно. Иначе он превратится в бухгалтера.
Морские камушки на синем бархате. «Присмотритесь: каждый камень, как маленькое музыкальное произведение. В нем и настроение, и законченность, и как бы воспоминание о чем-то. А перелив цветов!» И все это уживается с ее сильным и ясным умом!
— Виноградову скоро защищаться?
— Зимою. Но не знаю, что получится. Чуть ли не каждый день забегает ко мне, терпеливо выслушивает мое ворчание, соглашается, во всяком случае, не спорит — и продолжает все делать по-своему.
А вдруг не ревность, вдруг другое? Что? Или, может быть, ревность иного рода? «Прислушивайтесь к Станиславу Максимовичу, Юра. У него светлая голова. Удивительно светлая! — это вам я говорю, старуха, которая кое-что понимает». Еще бы! Например, то, что не столько за консультацией бегает сюда диссертант Виноградов, сколько навестить больного и одинокого ученого. Думает, ученый — профан и не видит этого.
Неприметно окидываешь взглядом комнату. Порядок, ни пылинки на пианино. Почему же одинокого? Разве ты не застал у нее однажды женщину, которая убирала здесь? Надо думать, материальное положение профессора Штакаян не ухудшилось с тех пор.
«Прислушивайтесь к Станиславу Максимовичу…» Кому приятны подобные советы, если Станислав Максимович чуть ли не ровесник твой? Но и эту ревность (не зависть, нет — к чему сильные слова?) — и эту ревность ты готов радостно простить своему молочному брату.
— Расчеты посмотрела. Мне кажется, кое-где мы игнорируем реальное положение вещей. — Ты весь внимание. Уйдешь без четверти час — пятнадцати минут с лихвой хватит, чтобы добраться до «Москвы». — Поузловой ремонт, например, в ближайшие два-три года им не поднять. Мне так кажется. — Трогательное уточнение. Я понимаю, Станислав Максимович, что хотя я и числюсь руководителем работы, вы знаете ее много глубже меня. Так уж обстоятельства сложились. Но совет-то я могу дать?
— С запчастями у них неплохо. И мы не планируем поузловой на предприятие в целом. Только цех холодной обработки.
— Да? Ну может быть. Меня другое беспокоит — уложимся ли в срок?
«Подержите работу до мая. Только до мая, один месяц, я обещаю вам заведование».
— Две недели еще. — В глаза смотришь.
Вздыхает. Ваш ответ уклончив, Станислав Максимович, но что делать? Требовать большего не имею права.
— Весь квартал прохворала, старая перечница. Завод подведем — это плохо. Так некстати все. Впрочем, болезни всегда некстати. — Ослепительные молодые зубы. Выше голову, Станислав Максимович, все уладится. — Пойду кофе заварю.
Коротенькое туловище на паучьих ножках. Детская кофта как на вешалке.
«Виноградов почти каждый день забегает». Но у него предлог — диссертация, а у тебя? «Здравствуйте, Маргарита Горациевна, вот, пришел навестить. Цветочки, пожалуйста!» — «Подснежники, мне? Старая перечница, к седьмому десятку подбирается, а ей цветы таскают. И что прикажете делать с ними?»
Убираешь бумаги — скоро, по-воровски, пока ее нет. Не хватало еще, чтобы профессор Штакаян узрела цветы в твоем портфеле. Минаеву преподнесешь — как залог мира и взаимопонимания.
Встаешь, к стеллажам подходишь. Куприн, Лев Толстой, Купер… Майн Рид. Тебя всегда поражал подбор книг в библиотеке доктора экономических наук. Вот только что сказок нет. Есть! Есть сказки: «Тысяча и одна ночь». Восемь золотистых томов с синими завитушками — восточный орнамент. Пошарь взглядом: не отыщется ли «Приключений Мюнхгаузена» в собрании ученого?
Темная чеканка: старец в сутане, спиной к стене прислонился, голову набок склонил — страдает. Или проповедует? Что с Марго? — до сих пор ты не замечал за ней религиозных склонностей.
«Заслуги заслугами, уважаемая Маргарита Горациевна, но здоровье не позволяет вам руководить отделом. К тому же, вы веруете в бога».
Развеселился — с чего бы это? «Ей нельзя на ногах долго. Сестра сказала — приходила в одиннадцать укол делать».
Ты клевещешь на себя, капитан! К тому же разве не установил ты с непреложностью, что человек не ответствен за свои мысли — только за поступки, — слышишь, капитан, только за поступки! — а тут твоя совесть чиста.
— Комитасом любуетесь? — Оборачиваешься. Запах кофе, серебряный поднос с чашечками и сахарницей. — Нравится? Садитесь. — На журнальный столик ставит.
— Я недостоин пить ваш кофе, Маргарита Горациевна.
— Да? Почему?
Все-то вы шутите, Станислав Максимович!
— Не знаю, кто такой Комитас. Плохо учили меня. — Прекрасный тон! Так непринужденно, так беспечно и следует, видимо, говорить с тяжелобольными.
— Не может быть! — Даже сервировать перестала. — Кстати, я понятия не имею, как вы относитесь к музыке. Что предпочитаете?
У тебя задатки гипертонии, но если на то пошло, ты предпочитаешь кофе.
— Лучше спросите меня об основных и оборотных средствах.
Ты не кокетничаешь, нет, хотя, случается, и в тебе замирает все, когда вдруг из распахнутой форточки доносится едва слышимая мелодия. Но то всего-навсего Чайковский, традиционный и общедоступный, да и о каком глубоком понимании говорить тут, если все мысли разом выветриваются из твоей утилитарной головы? Все! Хорошо хоть, что длится это прелестное состояние минуту-другую, не дольше.
— Комитас — один из величайших композиторов. Не только Армении — вообще. Но сначала, конечно, он армянский композитор. Вы слышали хоть что-нибудь его? Я могу поставить, у меня есть.
С должным почтением изучаешь чеканку. Сколько раз пробовал ты, дисциплинированный, слушать музыку — не контрабандой, не из чужой форточки, а самым что ни на есть законным и уважительным способом, — слушать и понимать, но тут твой обычно покорный тебе мозг артачился и упрямо занимался своими делами.
— По своей темноте я решил, что это священник.
— В общем — да, он учился в духовной академии. И у него много духовной музыки — прекрасной музыки! На мой взгляд, куда быстрее устаревает музыка светская. Я сделаю вам кощунственное признание, Станислав Максимович: не люблю оперу. Да, не люблю. — Виновато разводит крошечными руками. Видите, Станислав Максимович! А вы-то небось думали обо мне… Великодушно отпускаешь учителю ее маленький грех. Она же, приободренная твоей солидарностью, произносит нечто совсем уж еретическое: — От оперы, по-моему, отдает нафталином. — Браво, Марго! Браво, профессор! — А вот Бах, который, между прочим, не написал за всю жизнь ни единой оперы, современен. А народные песни Комитаса! Я поставлю? Это всего несколько минут. Вы ведь не очень торопитесь? — С надеждой. — Будете пить кофе и слушать.
Метр и учитель — смеешь ли отказать?
— Спасибо. Только это не утомит вас? — Все же ты обязан заботиться о ее здоровье.
— Меня? Комитас? — Судя по размерам пластинки, тут пахнет не несколькими минутами. — Сейчас нагреется. Вы не бывали в Армении?
Отрицательно и покаянно качаешь головой.
— Побывайте! Знаете, когда я впервые приехала в Армению? Когда мне было уже тридцать. Тридцать, да. Но я сразу же узнала ее. Представляете, сразу, хотя до этого знала лишь по Сарьяну и Комитасу. Так и вы. Послушаете сейчас, а потом, когда приедете в Армению, пусть даже через несколько лет, вспомните и узнаете. — Пускает проигрыватель. Ни звука. — Пейте кофе, — шепотом.
Пейте, если вы такой варвар! Пейте, если вы способны слушать Комитаса и одновременно насыщать желудок.
Ты не варвар. Посмотрите на меня, Маргарита Горациевна, — я сосредоточен и подтянут. И вообще, между нами говоря, я равнодушен к кофе.