— …Почему у меня всегда все так сложно? — Веру пытает. — Почему? — Дух захватывает у братца — от противоречий и бескрайности собственной души.
— Лотрек был учеником Дега. Во всяком случае, считал себя его учеником, но насколько разный у них сам подход к творчеству!
Перейми у братца опыт осложнения жизни — это разнообразит твое существование. На полиглота-фотографа взгляни — видишь, он вновь наполнил рюмку твоей жены. На этот раз он оказался галантней: снабдил ее четвертинкой яблока. Посмотри, помучайся, поревнуй — будет и у тебя сложно.
Жена замечает твой взгляд. Жена интимно улыбается тебе, жена подымает рюмку, символически с тобой чокаясь. Я люблю тебя, мой Рябов, только тебя, а все остальное так, игра — ты ведь понимаешь меня…
Не выходит трагедии. Жизнь катастрофически упрощается, едва ты касаешься ее — от головокружительных экономических проблем до неурядиц семейного плана.
«Не посоветуешь, что мне надеть?» Вчера вечером, конечно, ты обошелся со мной по-свински — предпочел мне статью какого-то Мирошниченко, а потом понес уже совершенную ахинею про Карпаты, трамплин и расквашенный нос. «Представляю!» — Глаза вспыхивают весельем: знакомая, разъединяющая вас смешливость — совершенно по-свински, но я незлопамятна, как видишь. В отличие от тебя. Я даже советуюсь, в чем пойти на день рождения твоего брата. «По-моему, это все равно. Любая одежда только портит тебя».
Она справедливо расценила это как комплимент и надела кремовый костюм. «Он нравится тебе», — чуть виновато, хотя, право же, Слава, я тут ни при чем. Иннокентию Мальгинову он тоже нравится, и тоже она тут ни при чем. Не на двоих ли думают разделить четвертинку яблока?
— Дега считал, нет художника рациональней его. — Откуда все же этот мятный запах? Или пенсионер-живописец на ночь полирует лысину зубной пастой? — Все, что он делает, — это якобы результат обдумывания и изучения старых мастеров. Так он сам заявлял. О темпераменте и вдохновении, говорил он, я ничего не знаю.
— …Ты не веришь мне. Ты думаешь, у меня все пройдет, и тогда… — Братец смолкает вместе с музыкой. Бренчание струн — Саша Бараненко берет власть в свои руки. Нет, пленка не кончилась. «Все пройдет, и тогда…»
— И тогда? — напоминает Вера. Ты не видишь ее. Ее черные блестящие волосы собраны в пучок. Красивая шея.
— И тогда ты вернешься к нему. Он примет тебя — ты это знаешь. — И такому мужу она предпочла — пусть даже временно — твоего братца!
«Почему ты решила, что это я бросаю жену и ребенка? А может, жена не хочет жить со мною?» — «Она не хочет, потому что ты ведешь себя безобразно». — «Ты так считаешь? А тебе не кажется, что супружеская верность может быть безнравственней самого дикого разгула?» — «У вас есть ребенок». — «У тебя их двое. Но ты жертвовала нами ради соевых батончиков».
«Высокое. Очень высокое». Цифры не назвала, дабы, видимо, не пугать пациента — просто «высокое, очень высокое» — и потребовала немедленной госпитализации, но мама, уже окончательно придя в себя, отказалась. Как можно в конце года оставить фабрику без директора!
— Вы согласны со мной? — Пенсионеру просто необходимо знать твое мнение.
— Согласен. Хотя среди присутствующих, откровенно говоря, я самый крупный профан в живописи.
— До нас не дошли скульптуры Дега, а Ренуар считал их лучшими…
— Ты разлюбишь меня, и я вернусь к нему… Как всегда, ты думаешь только о себе.
Браво, Вера!
— Я не о себе думаю.
— Нет, Андрей. — Платье без единой побрякушки. Красивые нервные руки. — Я вернусь, когда ты разлюбишь, — ты так сказал. Когда ты разлюбишь. А я? Мое чувство, по-твоему, значения не имеет — я все равно вернусь.
«Мне пора. Я обещала сыну, что в одиннадцать буду». Братец молча поднялся; ты редко видел, чтобы он покидал питейное заведение с такой легкостью.
«Сколько лет Вериному сыну?» — «Шесть». — «А вы не обладаете таким сокровищем?» Lehrerin покоробил этот разговор — ты только сейчас сообразил это. Тупица! Если тебя, мужчину, всего лишь намек на подобное — только намек, да и то, как оказалось, воображаемый, — подвиг говорить про Карпаты и алую кровь на белом снегу, то что взять с женщины?
А четвертинка яблока исчезла уже… На пару съели? Откусила — осторожно, чтобы не размазать губы, оставшуюся же часть быстрым, как бы шутливым движением сунула в приоткрывшийся рот своего импозантного кавалера. Он сдержанно улыбнулся.
Звонок. Еще гости? Гибкое черное платье с зеленым врезом скользит к двери. Следом, вынырнув из-под стульев у стены, торопится Джоник.
Саша Бараненко один со своей гитарой. Танцует подруга.
Дуновение свежего воздуха — входную дверь открыли.
Подруга Саши Бараненко поворачивается к тебе спиной, и ты видишь ее партнера. У него металлические зубы, он стеснителен и тих, но даже братец, заметил ты, сдержанно-уважителен с ним. Что-то гуттаперчевое в его длинном лице… Как он назвал себя, знакомясь?
Пенсионер-живописец переворачивает наконец лист с потаскушкой. Говорит что-то.
— Я уже не мальчик, Вера. Я устал. И я знаю, что мое отношение к тебе не изменится… Я не то говорю. Изменится, конечно. Успокоится. Но так у меня…
Отец!!
Крупная рыбина в руках. Свитер. «Рыбак ты прекрасный, отец, но кулинар еще лучше. Надо завтра на «бис» повторить пирог. С цифрой «тридцать». Карманы ватных брюк оттопырены.
«Но может… Может, он любит другую». — «Я не понимаю тебя, Максим. Он вправе любить кого угодно — этого я не знаю, но я знаю, что нельзя строить свое счастье на несчастье других».
«Я не понимаю тебя, Максим!»
В шерстяные белые носки заправлены штанины. Только-только с рыбалки, сын. Не переоделся даже. Принимай подарок!
— Судак! — Двумя руками протягивает. Такой рыбины он не притаскивал еще.
Растроган братец. Я так благодарен тебе, папа, — все же ты не забыл меня.
Озадаченно хмурится диктор. На сыне костюм, довольно приличный, — как же примет он уникальный дар? Рыбина тяжело провисла в руках, хвост ослизло слипся. Озирается диктор. На пол шмякнуть?
Музыка смолкла ввиду торжественности момента. Чудо-рыбой поглощено общество. Расспросы, восторг. Максим Рябов счастлив — наконец-то он в центре внимания, вот только проклятый судак мешает принять соответствующую позу. Тяжеловат, да и держать неудобно на вытянутых руках.
«Ну-ка, дай мне!» С усилием растягивает твой эспандер — раз, другой. На пятый возвращает. «Фу! А ты сколько?» Размеренно считаешь до сорока. В мышцах гудит, но ты улыбаешься в лицо диктора. До бесконечности готов продолжать.
Слизь тянется из мертвого рыбьего рта.
— Всего трое ловили. Опасно — лед ни к черту. Зато шансы! — Одышка, но никто, кроме тебя, не замечает ее. Папа профессионал. Папа умеет владеть голосом.
— Это отец Андрея? — На ухо. Пенсионер-живописец вернулся к действительности.
— Да. И мой тоже, кажется. — «Поля тебя тоже любит. У нее статьи твои есть — вырезки. Да и Осин… с уважением к тебе относится».
Художник Тарыгин, энциклопедист, оказался в числе прочего и знатоком подледного лова, который в ваших южных краях — редкость большая. Прекрасно, но он загораживает тебе сцену. Перемещаешься вправо. На живот сползла рыбина. Долго ли выдержит?
— На кухню давай.
На кухню! И после этого братец считает себя психологом! Затем ли, тайно раздевшись в прихожей, впер он сюда это чудо? Он должен, он обязан торжественно вручить материальное воплощение своего триумфа. Кому только? Взгляд твой проворно обегает присутствующих. Не все туалеты выдают изысканность вкуса, но надо отдать должное: на судака ни один из них не рассчитан. Поля! Старая няня скромно держится в стороне, но еще секунда, и диктор, увидев ее, обрадованно вскидывает рыбу. Знамя не брошено — передано из рук в руки.
— Штрафную? Согласен, но учти, сын мой: я должен быть в форме. Мне еще судака готовить. — Так провозглашают декреты.
— Зачем? Полно закуски.
Скептически оглядывает стол. «Ты знаешь, что было последней книгой Александра Дюма?»
— Это разве закуска? Сорок минут, и вы узнаете, что такое настоящая закуска. Нет, я хочу выпить со всеми. За тебя, Андрей. Если общество не возражает, я скажу тост.
Как может возразить общество? Покорно направляешься к трюмо, извлекаешь из-за флакона с золотым набалдашником свой персональный стакан. Ведает ли директор кондитерской фабрики, где сейчас ее муж?
«Отец у нас добрый малый, но у него жена, в присутствии которой неприлично быть добрым». Не добрым. Жена, в присутствии которой неприлично быть рохлей. Но разве станет братец вникать в подобные тонкости! Свое гнет: Иванушкой-дурачком заделался папа, ибо Иванушке-дурачку простительно все.
— Сегодня замечательный день в твоей жизни, сын мой. Тридцать лет! Возраст, который подводит черту молодости и открывает зрелость. — Стихи будет читать. Общество покорено. Такой судак, такая грива — седина и благородство, прекрасно поставленный голос и при всем том овечьи носки и свитер.
— Владей собой среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех.
Верь сам в себя наперекор вселенной
И маловерным отпусти их грех.
Премьера — этого ты не слышал. Специально ко дню рождения приготовил? Опускаешь стакан. Что за стук возле тебя? Косишься. Джоник. Умиленно глядя на хозяйку, бьет хвостом по паркету. Умный Джоник!
— …Пусть лгут лжецы, не снисходи до них,
Умей прощать и не кажись, прощая,
Великодушней и мудрей других.
Зачарованные рыжие глаза Лиды. Я люблю Сашу Бараненко, я очень люблю Сашу Бараненко, но и этот человек — прелесть.
Вольтеровская улыбка на губах тетки Тамары: такое ли слыхивали эти стены!
Братец подтянут и суров: отцовской мудрости внимает. Когда последний раз было это? Лет десять тому?
«Иванушке-дурачку позволительно все».
Снисходительно полуприкрыл глаза пенсионер-живописец. Весьма занятно, но лично я предпочитаю Дега.