нтикварных чернильниц или хрустальных кубков за неведомые спортивные подвиги. Ты единственный из всех их, кто может позволить себе роскошь не стеснять себя летом курортниками. Адвокат Чибисова, юрист с двадцатисемилетним стажем, и ее супруг, полуинженер, поскольку высшего образования у него нет, а есть лишь инженерная должность на заводе, штампующем тазы и лохани, — должность, которой он сдержанно кичится, заслуженная чета эта весь курортный сезон ночует во дворе под открытым небом, поскольку обе комнаты набиты варягами, отсчитывающими ежесуточно по два рубля за койку. А если, не дай бог, надвигается дождь, известный в городе адвокат, юрист с двадцатисемилетним стажем, укладывается с мужем-полуинженером в коридоре на надувных матрасах, и курортники, которых всю ночь тянет после бахчевых излишеств в место общего пользования, с чертыханиями спотыкаются о тела хозяев.
Ну и что? Благодушное пожатие плеч — вот весь комментарий, который ты позволяешь себе. Правда, ты тоже стесняешь себя летом, уступая одну из комнат гостям, но ведь ты делаешь это не ради денег. Напротив, твои расходы летом стремительно возрастают. Но взамен ты получаешь радость интеллектуального и человеческого общения — ту высшую радость, которая, как известно, не имеет денежного эквивалента.
— Не забывай нас, Кеша.
Ты согласно и доверительно прикрываешь глаза.
— В субботу встречаю Александра Пшеничникова. Если представляет интерес…
— Пшеничников? — Редактор морщит лоб. Ты учтиво ждешь, хотя готов пари держать, что, сколько ни морщи он лоб, это имя ни о чем не скажет ему.
— Известный театральный художник, — помогаешь ты, подтверждая интонацией, что твой собеседник на правильном пути и это тот самый Пшеничников, которого он имеет в виду.
Редактор со значительным видом подымает брови. Любезно называешь две театральные постановки, которые оформил твой будущий гость, редактор опять подымает брови, и на синеглазом лице его выражение, которое можно толковать в самом широком диапазоне — от «Понятия не имею» до «Ну как же, как же!». Ты прощаешь ему эту невинную мистификацию. Терпимость — один из трех китов, на котором держится человеческое сообщество. «Пусть тот из вас первый бросит камень…»
Вы уславливаетесь, что в следующем воскресном номере традиционная рубрика «Гости нашего города» будет посвящена Александру Пшеничникову, известному театральному художнику. В четверг материал будет на редакционном столе, раньше вряд ли, поскольку человек приезжает с частным визитом, на отдых, и тебе, как хозяину, негоже в первые же дни брать его за грудки. Правда, ты ничего не имеешь против, если твой собеседник предварительно сам поговорит с художником… скажем, в воскресенье вечером, за дружеским ужином у тебя дома. Ты будешь рад видеть его с супругой…
Две-три секунды редактор размышляет.
— Я позвоню. Думаю, будем. Но уж в следующую субботу, пожалуйста, вы к нам. Можем расписать пульку.
Вряд ли. Самое привлекательное в преферансе — его временная протяженность, когда можно без оглядки на часы заказывать и двойную, и тройную «бомбу» или даже рискнуть на «мизер» с одной ловленой: до утра далеко, и утром не идти, увешав себя аппаратами, на пляж; словом, преферанс, по твоему разумению, сугубо зимняя игра, но тем не менее ты учтиво благодаришь за приглашение.
«Иначе говоря, — констатировало бы обвинение, — у Иннокентия Мальгинова избранный круг знакомств, в результате чего он занимает в городе привилегированное положение. Вот доказательство: пляж курзала заметно уступает по вместимости Золотому, но там работают одновременно три фотографа — вы слышите, три! — а на Золотом один Мальгинов».
Хлипкий довод! — даже твоя тетушка опровергла б его. «Кто из этих трех, — спросила бы она, живо подняв квадратное тело в цветастом платье и ослабляя несуществующий воротник, — кто из этих трех может сравниться в профессиональном мастерстве с Иннокентием Мальгиновым?»
Надеешься, тетушка станет защищать тебя? Наивный человек! Запамятовал, что ты — сын ее родной сестры, имевшей дерзость обставить ее по всем параметрам. С квартирой: у нее, адвоката Чибисовой с двадцатисемилетним стажем, — двухкомнатная и без удобств, а сестра, которая не имеет и десяти классов образования, проживает в трех с коммунальным комфортом и к тому же в двухстах метрах от моря. С супругом: муж адвоката — полуинженер, штампующий тазы и лохани, а сестра, не умеющая двух слов связать, вон кого отхватила себе! Правда, замуж выходила за рядового трамвайного диспетчера, но важен не старт, важен финиш, финишировал же он бурно: начальником горкоммунхоза. Где-то, может, эта должность и не слишком котируется, но в курортном городе, сердце которого — пляжи и гостиницы (какое точное сравнение — сердце! Ведь даже пульсирует — в унисон со временами года, летом расширяясь до размеров чуть ли не апоплексических, а зимой опадая) — в курортном городе заведовать этим сложным хозяйством поставят не каждого. Ну и самое главное — дети. Дочь адвоката, твоя двоюродная сестрица, — кто она? Рядовой врач в рядовом санатории, жена старшего лейтенанта, который что-то никак не становится капитаном. На твой взгляд, не так уж худо, но ведь тетушка имеет неосторожность сравнивать умеренное благополучие дочери с блистательным, как ей кажется, процветанием племянника Иннокентия. Зачем? Так неустойчиво и произвольно всякое сравнение, что можно играючи раскатывать на этом коварном лифте от головокружительных высот до смердящего подвала, где недолго пустить себе и пулю в лоб. Но зачем, зачем? Любая жизнь вершится под знаком плюс, ибо любая жизнь — это всегда что-то, лишь ноль — ничто, и только по ту его сторону, в небытие, начинается минус. Ты чистосердечно и популярно пытался втолковать это тетушке, дабы избавить ее от бесполезных пыток зависти, цитировал Сенеку с его высшим благом, которое не ищет орудий вовне, а создается дома, из самого себя. Безрезультатно. Вечно не будет от нее прощения вероломной старшей сестре, столь крупно обскакавшей ее.
Засаленный халат, серые жидкие волосы, пересыпанные перхотью, очки с подвязанной дужкой (а у тебя прекрасные отношения с оптиком, и ты бы мог, пожелай она, достать любую оправу) — все обветшало у мамы, начиная с нее самой, вот только карты систематически обновляются. С каждой пенсии покупает колоду, те же, что за месяц беспрерывного пасьянса пришли в негодность, перекочевывают в тумбочку. Их там у нее целый склад — потрепанных колод, каждая из которых представляет собой своеобразное захоронение времени.
— Мама, тебе надо отдохнуть.
— Я отдыхаю.
— Не здесь, в санатории. Отдохнуть и полечиться. Я возьму тебе путевку. Пожалуйста, мама. Куда бы ты хотела?
Руки тревожно и медленно подымаются над ломберным столом, на котором разложены уже поистрепавшиеся карты, — скоро пенсия. Есть еще некоторое достоинство в этом движении, да, есть, и изящество тоже — в том хотя бы, как держит она слегка растопыренные пальцы. Так долго и так добросовестно вырабатывала мама форму, которая соответствовала бы положению супруги Федора Мальгинова, что брошенное на произвол тело до сих пор не утратило ее. Но она всегда была сама по себе — форма, мама жила отдельно от нее, благолепно и тихо, в неизбывной преданности мужу, который столь умело приспособил для комфортабельной жизни этот не очень-то уютный мир.
И трех месяцев не прошло после смерти Фаины, а краска на фанерном памятничке потрескалась и пооблезла, стерлась первая буква фамилии, превратив «Вайковскую» в «айковскую». Южная зима — дожди, ветры, мокрый снег. Ты в чешских туфлях на могучих платформах, но одна нога все равно промокла. Обычно ты предпочитаешь не шутить со здоровьем, но сейчас мокрая, замерзшая нога доставляла тебе особого рода удовольствие. Меся буро-зеленую кладбищенскую грязь, подошел к осевшему холмику, бережно разложил, выпростав из хрустящего целлофана, белые и красные гвоздики. И при этом ни разу не обернулся, хотя не покидало ощущение, что кто-то неотрывно глядит тебе в затылок. Бывая на могиле отца, ты и отдаленно не испытываешь ничего подобного. Впрочем, к отцу ты не ходишь один.
Удивительно, что его предусмотрительность не распростерлась столь далеко, чтобы провести воду к месту своего будущего захоронения. Поэтому, наполнив у колонки возле ворот огромный красный пластмассовый кувшин, тебе приходится тащить его через все кладбище. Рядом неторопливо несет свое дородное тело мама. В руках у нее цветы, они поникли и обвисли, но она не замечает этого. Глаза ее щурятся. О чем думает она? О покойном муже, с избытком одарившем ее всем, чего она ждала от жизни, или мысли ее за ломберным столиком? А может, и еще где-нибудь — кто знает!
Высеченный из розового гранита шестигранник как нельзя лучше передает властность отцовского характера. Ты хотел, чтобы памятник был несколько выше, но кладбищенские администраторы так и не сумели достать соответствующей величины гранитной глыбы. Не сумели, а может, и не пытались, дабы хоть этим отомстить своему бывшему начальнику, который, надо думать, немало крови попортил им в свое время.
Тебя настораживал интерес, который проявлял Гирькин к твоей матери. Раскланивался с нею не просто почтительно, а чуть ли не подобострастно (да, подобострастно, и это — Анатолий Гирькин!). Стоило ей ненадолго выйти из своей комнаты, как он лез с вопросиками, улыбался и уважительно кивал прилизанной головкой, когда она рассеянно бросала ему что-то. Ни на минуту не оставлял ты их одних, опасаясь, что мать в своей старческой прострации выдаст хитрому Гирькину какую-то ужасную тайну. Какую? Не было и нет никаких семейных тайн, но ты тревожился и лез из кожи, чтобы затащить Гирькина к тете Шуре. Тайн не было, но только восьмидесятилетняя тетя Шура могла оградить и обезопасить тебя — на случай если Гирькин вдруг учует их. Что-то ведь да влекло его к твоей матери.
Вы жили в самом центре, и ей ничего не стоило забежать к вам на минуту-другую, но она не появлялась месяцами. А ведь она любила тебя — да, любила, ты столько времени просиживал в ее чистенькой комнате за чаем и разговорами. Гирькину понравилось бы у нее — и эти ваши разговоры, и чай с черешневым вареньем, которое она варила теперь с косточками, потому что не по глазам ей вынимать их, и уютная комнатка с низким потолком, плетеными половичками на крашеном полу и беленой печью, на которой тоненько шумит чайник. Впрочем, комнату Гирькин все равно б не увидел — летом там живут курортники. Даже ты, тети Шурин любимец, давно уже не бывал здесь в летние месяцы, потому-то, видимо, и не можешь представить ее без печи с протяжно поющим на ней чайником.