Нузар остался один. После ухода людей он спустился со шпиля и сел на карниз, хладнокровно ожидая смерти. Победоносец снизу заприметил его и крикнул, что он будет цел и невредим, пусть спасается от пожара. Выворотень медлил, видимо не веря в обещание, но когда Марк повторил свои слова, вытащил из укрытия связку веревок, закрепил конец на карнизе и спустился с горящей башни в самую гущу толпы. Пока он висел в воздухе, несколько лучников натянули тетивы – уж больно была доступна цель, но Марк вовремя удержал стрелков, крича, чтобы строго блюли данное им слово.
– Этот выворотень – моя собственность! – громко крикнул Марк. – Кто его тронет, тот будет иметь дело со мной!
Выворотень спустился на землю, но все еще не верил в свое спасение, жался к горящей башне, враждебно поглядывая на обступивших людей.
К нему подошел Элем:
– Ступай к Победоносцу, поганый пес!
Нузар заворчал, но двинулся за первосвященником сквозь толпу, которая расступалась, не скрывая ненависти и отвращения к выворотню.
Марк, все еще сидя на земле, сделал Нузару знак приблизиться.
– Владыка, он не связан: держи огненный бой наготове, – предупредил Элем.
Вернувшийся из гавани Ерет расхохотался.
– Так свяжем, – сказал он и метнул аркан, целясь накинуть петлю на шею выворотня.
Но опоздал. Отбив аркан левой рукой, Нузар выхватил правой нож из-за пазухи и молниеносным прыжком напал на Победоносца, метя в его незащищенную шею.
Марк уклонился от удара, схватил выворотня за руку с ножом и поднял высоко над головой. Нузар пустил в ход зубы, но дотянулся только до рукава Марковой куртки и впился в него клыками.
– Смерть ему! – раздались отовсюду ненавидящие голоса.
– Пусть живет, – ответил Марк. – Сгодится мне для зверинца. Дайте-ка чем связать.
Выворотень извивался в могучей хватке Марка, но звука не проронил и не противился, когда Марк накрепко стягивал ему руки за спиной.
Стянул и бросил конец веревки Ерету:
– Отведи его в собор, в тот чулан, где приковали шерна. И стереги. Когда буду возвращаться на Землю…
Не договорил – засмеялся, предвкушая, что за удивительные экземплярчики доставит домой.
На том битва и кончилась. Кроме пленного выворотня, не уцелел ни один из обитателей замка.
А тут стала стихать и гроза, которая бушевала все это время. Лишь к северу, вокруг высокого конуса Отеймора, еще ходили и клубились черные тучи, оттуда доносились раскаты удаляющегося грома, а над морем и над городом на бледном по-лунному небе уже ярко светило солнце.
Сопровождаемый праздничным шествием, Марк возвращался в собор. Смотрел на это солнце и дивился: оно еле добрело от восхода до зенита, а произошло уже столько событий. На рассвете он впервые увидел издали стены этого города, утром его приветствовали на паперти собора, и вот теперь провожают в этот собор, как домой, и славят как победителя в двух кровопролитных сражениях и как самодержавного властелина всея Луны.
Это было так непостижимо, так внезапно и в то же время так естественно проистекало одно из другого, что он невольно улыбался, воспринимая происшедшее как сон. В действительности-то от рассвета до этой минуты по земному счету прошло больше недели, это только в его владениях миновало полдня. И впрямь было бы похоже на волшебный сон, если бы не этот ликующий народ, который стелет ему под ноги зелень, и если бы не этот густой дым над развалинами и пепелищами, который мешается с грозовыми тучами на севере.
Поднявшись на паперть, Марк велел всем разойтись по домам. Но хотя он выразился прямо и недвусмысленно, никто не хотел расходиться, в его честь продолжали звучать здравицы, его называли спасителем, Победоносцем, возлюбленным и долгожданным даром Божиим, и укрыться ото всего этого он смог только за дверьми собора. Следом сунулся Элем во главе назначенной в услужение челяди, но Марк не пожелал никого видеть.
Душа просила одиночества. Хотелось поразмыслить, взять себя в руки, охватить мыслью шум стеснившихся событий. Было чувство, что разум захлебывается и настала пора дать ему очнуться, не то он перестанет поспевать за событиями и те пойдут вразнос.
Он очень устал, ему очень хотелось спать. Без малого две сотни часов миновало с рассвета, а он почти все это время не спал. А ведь он же не лунный карлик, который умеет выдерживать трехсотпятидесятичасовой день без длительных перерывов на сон. Полдневный зной и мерный, однообразный рокот моря после грозы валили Марка с ног.
Он вошел в собор и запер за собой кованые бронзовые двери. И словно нырнул в сумрак, расцвеченный во все цвета радуги оконными витражами. А из неведомых подземелий дохнуло прохладой.
Пустой собор представился громадным и таинственным. Но было в нем и что-то от живого существа, у которого вырвано сердце и отнят смысл жизни. Это был гигантский механизм, безостановочно трудившийся целые столетия, а с его, Марка, приходом, внезапно остановившийся. Марк смотрел на золотые символы и надписи, составленные из диковинно переплетенных литер, и думал: они были полны смысла, но с той минуты, как явился он и заповеданное ими обратил на себя, они онемели. Охватил почти суеверный страх. На рассвете почудилось, что неисповедимая судьба и впрямь избрала его в заветные избавители несчастного лунного народа, но здесь одолевала тревога, что он занял чужое место, по легкомыслию присвоил себе неведомо чьи слишком большие права, и теперь каждая непонятная золотая надпись с этих стен поглядывает на него зло и неприязненно, как на самозванца.
Безотчетно захотелось как можно скорей выбежать отсюда, созвать народ и крикнуть…
Марк усмехнулся.
– Устал и спать хочу, – громко сказал он сам себе. И припомнились слова, много сотен лет тому назад произнесенные одним великим земным мудрецом: «Граница человеческих прав совпадает с границей человеческих сил».
– Устал и спать хочу, – повторил он. – Оттого и раскис, оттого и теряю веру в свое право спасти этот народ.
Право спасти!
В глубине зала между колоннами ему приготовили постель, но как-то не хватало смелости вот просто так взять да и улечься спать посреди святого места.
Захотелось воздуха, захотелось простора. По крутой и неудобной для его громадного тела лесенке он взобрался наверх и во весь рост растянулся на солнце поперек плоской кровли.
Попытался охватить мыслью происходящее, дать себе отчет, какое ему до всего этого дело, чего ради он так ретиво впутался в ход событий, но длилось это недолго: разбежавшиеся мысли не пожелали подчиниться.
Сонливость медленно смежала отяжелевшие веки. Знойный, подрагивающий от солнечного пожара воздух обжигал легкие при каждом вдохе, голову пекло, но не было сил даже перебраться в тень.
«Чуть полежу и переберусь», – подумал он, засыпая, охваченный истомой усталости.
Море после грозы успокоилось, и когда он на секунду с усилием разлепил веки, оно ослепительно сверкнуло ему прямо в глаза – бескрайнее, полное света и простора зеркало, сверкнуло и слилось в его затуманенном сном разуме с памятными картинами Земли.
Он погружался в сон, и вдруг почудилось, что в лицо дохнуло упоительной и ароматной прохладой, почудилось, что кто-то позвал по имени, мелькнули золотые пряди волос на крохотной, так забавно крохотной, лилейной девичьей груди, мелькнули алые, шепчущие губы…
Имя, надо срочно припомнить чье-то имя…
Он уснул…
Когда он проснулся после долгого и крепкого сна, сперва показалось, что сон все еще длится. В нескольких шагах от него на разостланной белой шкуре сидела Ихазель в голубом расстегнутом халатике на голое тело, волосы убраны в два огромных узла над ушами, пряди, выпущенные на грудь, – словно золотая вышивка на лацканах. Сидела и с тихой улыбкой смотрела на него.
Некоторое время он не смел пошевелиться, чтобы нечаянно не спугнуть это видение, настолько оно было упоительно и сладостно. Почувствовал, что лежит не на голом камне, а на мягких, пушистых шкурах, а над головой сооружено подобие палатки, чтобы солнце не напекло.
– Ихазель, – невольно он произнес это тихо.
Она улыбнулась:
– Ты выспался, владыка?
Отвечать не хотелось. Почудилось, что снова спит и видит великолепный, упоительный сон.
И вдруг пришел в себя:
– Так я спал?
– Да, владыка. Двадцать с лишним часов.
Он глянул на солнце. Оно сияло на том же месте, как в тот миг, когда он уснул. «Ах, правда! – пришла мысль. – Ведь я же на Луне!» И снова глянул на девушку. Та потупилась:
– Я все это время оберегала твой сон, Победоносец.
– Как ты сюда попала? Ведь я запер за собой двери!
– Я здесь живу. Во дворце, который соединен с собором, там жил мой дед, первосвященник Крохабенна. Он ушел, а я осталась, я хотела быть рядом с тобой и служить тебе, владыка. Но если велишь, я тоже уйду.
– Останься. А где твой дед?
– Его нет. Может, в чистом поле, может, в синем море, может, за высокими горами на севере, вон там, за Отеймором. Его нет, как нет дня вчерашнего и всего, что было вчера. Есть только один ты, Победоносец и владыка.
Она говорила певуче, удивительно ликующим голосом, а тот переливался и вибрировал, словно силился выразить нечто большее, чем значили эти простые слова.
Марк медленно протянул руку и коснулся точеного плечика девушки. С невольным восхищением загляделся на нее и наконец спросил:
– Слушай! Ты действительно веришь, что я тот самый Победоносец, которого предсказывали ваши пророки?
Ихазель широко открыла глаза.
– Я не верю, я знаю, – ответила она.
– Откуда знаешь?
Она прижала ладони к груди и горячо сказала:
– Ты едва успел появиться, а все уста и руки уже тебя благословляют. Ты силен, как бог, в бою ты беспощаден к врагу, но мне рассказывали, что ты и милосердие творил, от этого слова у нас на Луне осталось одно название. И ты прекрасен, владыка, обилием и молодостью силы, ты прекрасней всего, что только видели мои глаза. Одна Земля, звезда пресветлая, святая, которую я однажды видела в Полярной стране, может сравниться с тобой по красоте. Но ведь ты же оттуда и пришел в нашу юдоль бедности, скорби и слез. О, как ты светел, как прекрасен, как божествен, владыка мой единственный!