— Я все скажу Арнауду, когда он проснется, и вы еще дорого заплатите! — прошипела она.
Александр молча шагнул к ней и положил руку на пряжку пояса. Тогда Гризель сорвала с руки браслет, сняла с шеи ожерелье, бросила все на пол ему под ноги и, споткнувшись о его башмак, выбежала из шатра.
— Иисусе сладчайший, ну и гадюка! — пробормотал Александр и повернулся к Манди; глянул — и, прошептав какую-то клятву, шагнул к ней и обнял.
Сначала она противилась попытке утешения, будто окаменела в кольце рук, ненавидя Александра почти так же сильно, как Гризель; но когда он начал отстраняться, вцепилась в его рукава с такой силой, что суставы ее пальцев побелели, а складки на ткани туники, наверное, и до утра не разгладились бы. Уткнувшись головой ему в грудь, Манди забилась в рыданиях.
— Он ничего не видит! — плакала девушка. — И я не могу заставить его раскрыть глаза! Он возненавидел умершую мать — и меня, как ее частицу!
— Тише, все в порядке, все будет хорошо, — бормотал Александр, поглаживая ее по голове.
— Нет, не хорошо! — вдруг воскликнула она и вырвалась из его рук. — Что ты понимаешь! — Она окинула горестным взглядом разграбленный сундучок. — У тебя хоть есть драгоценный крест и неоскверненные воспоминания… Притаскиваешься, наигравшись с той городской потаскухой, весь пропах ее духами и говоришь мне, что все будет хорошо? Да ты такой же слепец, как все они!
Манди обошла его, встала на колени перед сундучком и начала бережно укладывать памятные вещи. Руки нашли занятие, но не голова.
Она чувствовала, что Александр стоит за ее спиной, чувствовала его неотрывный взгляд. Хотела крикнуть, чтобы он ушел, чтобы оставил ее в покое… но еще больше не хотела оставаться в одиночестве.
— Знаю, что не смогу понять вашу боль, — сказал он неловко, — но я вижу, как вам плохо; и где бы я ни был, сейчас я — здесь. Прогоните меня, если от этого вам станет легче.
Она покачала головой и обронила:
— Если прогоню, то станет еще хуже.
Александр откашлялся и сказал:
— Скверная царапина. У вас есть заживляющий бальзам?
Манди уложила платье в сундучок и мягко его расправила. И сказала, не оборачиваясь:
— В маленьком ящичке. Если она и его не разграбила. Глиняная фляжка с деревянной крышкой.
Он открыл ящик, порылся в мотках шерсти и пучках засушенных трав и нашел фляжку. Сняв крышку, он понюхал желтоватую мазь и отдернулся.
— Гусиный жир и травы. Воняет ужасно, но помогает. — Манди утихала, гнев и печаль уже не пылали, а только тлели.
— Сиди, не дергайся. — Он повернул ее к свече и осторожно стал указательным пальцем смазывать длинную царапину на шее.
Она чуть вздрогнула, когда он нажал чуть сильнее, но больше постаралась не дергаться. И сказала тусклым голосом:
— Если бы я собиралась сбежать, то сбежала бы именно сегодня.
Палец Александра замер.
— Что за глупости.
— Вы же рискнули, — бросила она с вызовом. — И на свой страх и риск перебрались через Узкое Море.
Александр покачал головой.
— У меня была цель. И я едва не умер от голода, ночевал в лесах, как беглый преступник… да фактически и стал таким: таскал из курятника яйца, а из чьей-то верши — угрей.
Пальцы возобновили свою тонкую работу.
— Кроме того, я все-таки мужчина. А женщинам самостоятельно отправляться в путь вдвойне опасней. Не пройдете и пяти миль, как вас запросто могут ограбить и изнасиловать, если у вас нет денег, чтобы нанять охрану. При нашей нищете безопаснее оставаться здесь.
— Я думала отправиться к деду, — сказала Манди глухо, — но он отрекся от матери, когда она сбежала с папой, так что не знаю, даст ли он мне приют под своим кровом.
Александр закончил смазывать царапины и вытер руки чистым лоскутом.
— Я кое-что знаю о вашем дедушке, — сказал он медленно. — Наши семейные владения располагались рядом, и он тоже был покровителем Кранвелльского монастыря. Он и в самом деле может предоставить вам убежище — но не по доброте и не из чувства долга. Вы бы стали его заложницей, полезным приобретением, которое можно продать замуж тому, кто предложит наибольшую цену. Не думаю, что ваша жизнь окажется легче, чем здесь, — хотя, конечно, из-за других причин.
Манди сглотнула и вытерла глаза рукавом.
— Может, и не легче, но вытерпеть можно.
Она поднялась и, сняв одеяло с постели, пошла к отцу, который так и не пошевелился за все время скандала, и заботливо укрыла. Потом со вздохом выпрямилась, подошла к выходу и, откинув полог, выглянула во влажную туманную полутьму.
— Сожалею о том, что я тебе наговорила, — пробормотала она. — И большое спасибо за поддержку.
Александр пожал плечами.
— Не надо сожалеть о правде. Я действительно пришел от женщины и действительно многого не понимаю… Хотя, может, и не настолько многого, — добавил он глухо, поскольку твердо чувствовал: он — на ее стороне.
ГЛАВА 13
На другой день Арнауд де Серизэ выбрался из похмельной дремоты уже намного позже рассвета. Лежал он на полу шатра, невдалеке от ложа, до которого он так и не сумел добраться, и кто-то заботливо укрыл его одеялом. В голове что-то неустанно и больно колотилось, а свет утреннего солнца невыносимо резал глаза.
Он заставил себя сесть и хрипло позвал:
— Манди!
В шатре все было аккуратно прибрано, как, впрочем, всегда, когда этим занималась дочь, но больше никаких признаков ее присутствия не обнаружилось.
— Гризель? — позвал Арнауд, но с другой части шатра не послышалось ни звука. Арнауд с трудом поднялся на ноги, поморгал и нетвердой походкой подошел к пологу шатра.
Ночной дождь очистил воздух, а солнце уже поднялось высоко. Арнауд отпустил проклятие, что он опоздал, и в адрес женщин, которые не разбудили его своевременно.
Живот подвело, но ни о какой еде невозможно было и думать; вот если бы похмелиться — но фляга оказалась совершенно пуста. Напиться можно было только из бадейки чистой воды, поставленной про запас.
Арнауд зачерпнул ковш и сделал пару глотков, сожалея, что не пришлось умереть во сне.
И тут в шатер ворвался свет: это Харви отбросил полог и вступил внутрь, такой же белокурый, полный жизни и радостный, как это утро.
— Вы не видели мою дочь? — раздраженно спросил Арнауд вместо приветствия.
— Они с Александром утром отправились в город за покупками.
— Ладно, но не осталось ни капли вина.
Харви нахмурился и прошел чуть дальше вглубь шатра.
— Нельзя столько пить, вы себя губите.
— Ха, какое тонкое наблюдение! От вас это особенно приятно слышать. На себя посмотрите. — И принялся шумно умываться над тазом, предусмотрительно поставленным Манди на ларе.
— Я-то не валяюсь бесчувственным до полудня, когда кони не досмотрены и оружие не вычищено.
Злость Арнауда вскипела и вырвалась словами:
— А тебя не касается, как я провожу время вне ристалища! Я когда-нибудь читал вам морали? Сами-то, небось, тоже отсыпались после вчерашней попойки?
— С чего бы это? Я поднялся на рассвете, поухаживал за своим конем, начистил оружие, поразминался с мечом и подготовился к послеполуденному турниру. — Харви немного помолчал; то, как он хмурился и отбрасывал волосы, ниспадающие на лоб, выдавало его волнение. — И не надо говорить, что ваши дела меня не касаются. Еще и как — ведь это все влияет на вашу борьбу на ристалище. Александру вчера пришлось потеть, как троянцам, выручая вас. А это не игрушки: возлагать на парня такую ответственность. Да, он неплох, но у него еще недостаточно ни сил, ни опыта боя в ситуациях, в которые он попадал. Вы три раза должны были его подстраховывать, а вместо этого…
— Вы обвиняете меня в безответственности? — сощурился Арнауд. Горячая, пульсирующая боль билась под черепом. Слова Харви тем больше вызывали бешенство, что в них звучала обеспокоенность, а не гнев. Наверняка он говорил правду, хотя Арнауд ничего не мог припомнить.
— Вы докатитесь и до этого, если не сойдете со скользкой дорожки. Вчера мы победили только потому, что нам с Александром пришлось из кожи вон лезть. Но так же не может продолжаться бесконечно. Вас едва хватает на половину турнира. — Голос Харви смягчился. — Я ведь о вас прежде всего беспокоюсь, Арнауд.
— За меня? Или страх за свою шкуру заставил вас примчаться ко мне с утра пораньше?
— Уже далеко не утро, — поправил Харви. — И я не скрываю, что дорожу своей жизнью и не хочу ее терять только потому, что вы не дорожите вашей. Вы — мой друг, и я не могу не сказать слова совета. Если не думаете о себе, подумайте о Манди. Выбирайтесь из трясины, пока не поздно. Девочке нужна отцовская любовь, а не равнодушие пьяницы.
— Да пошел ты со своими советами! — рявкнул Арнауд.
Даже сквозь загар было видно, как покраснел Харви; но, сделав над собой немалое усилие, рыцарь протянул руку в примирительном жесте.
— Ладно. Собирайтесь, пойдем к Эдмунду Одноглазому, я угощу вас завтраком, и за дело!
Арнауд посмотрел на его сильные прямые пальцы, затем на костистое лицо, на котором застыло серьезное выражение. Часть души отчаянно стремилась встать на путь спасения, а для начала — улыбнуться и выйти на солнце; но сил одолеть другую, темную часть у нее было недостаточно.
— Найдите себе другого напарника, — глухо бросил Арнауд и отвернулся. — Я больше не с вами.
— О, во имя страданий Спасителя, Арнауд, не упрямьтесь!
— Христу такие страдания, как мне, не выпадали! — Арнауд и сам был ошеломлен собственным богохульством, но не смог удержать последующие слова: — И давайте, убирайтесь отсюда — и в мой дом больше ни ногой!
— Арнауд…
Но старший рыцарь схватил меч и, вытаскивая его из ножен, прорычал:
— Прочь! Или мне этим воспользоваться?
Глаза Харви расширились не столько от обиды, сколько от удивления.
— Око Божье! — сказал он хрипло. — Вы, кажется, совсем растеряли ум.
— Уходи! — сатанея, прохрипел Арнауд и шагнул вперед, поднимая меч.
Желваки заходили под скулами Харви.