с только двое в этом жутком мире, и в глубине наших душ что-то говорит нам, что один из нас лишний. Мы не разговариваем друг с другом и не смотрим друг другу в лицо. Иногда я улавливаю сбоку взгляд Варадоля, страшный взгляд, в котором проглядывает смерть, как пожар из окон пылающего внутри дома.
Боюсь ли я его? Нет! Нет, сто раз нет! Хотя знаю, что в любую минуту, даже не отдавая себе отчета в том, что он делает, он может ударить меня сзади и убить, — вот, например, сейчас, когда я пишу, а он стоит за мной и видит мою голую шею… Дрожь пробегает у меня по спине, но я не поворачиваюсь, не хочу поймать один из тех взглядов, в которых я, как в зеркале, вижу собственную подлость. Впрочем, я и в самом деле не боюсь этой внезапной, неожиданной смерти, которая может встретить меня, смерть только тогда страшна, когда приближается медленно и неотступно — я знаю это по своему опыту. Я боюсь только одного, боюсь думать, что он может завладеть этой женщиной, на которую имеет не больше прав, чем я. Что сможет поцелуями воспламенить ее все еще бледное от слез лицо, взволновать ее грудь, которая еще недавно вздымалась от рыданий… нет, я не могу об этом думать!
Мы следим друг за другом так, что пока мы оба живы, она поистине находится в безопасности среди нас!
Но временами меня охватывает бешенство. Мне хочется плюнуть себе в лицо, а потом встать перед ним и сказать вслух: «Пойдем, будем биться за нее, как два бешеных волка за волчицу — мы, неуверенные в завтрашнем дне, неуверенные в возможности жизни, изгнанные в этот мир, будем биться за эту презрительно равнодушную к нам любовницу нашего недавно умершего друга! Прежде чем завтра нам придется умереть, пойдем! Будем биться сегодня!»
Но я слишком лицемерен и труслив, чтобы это сделать… Ох, как я презираю себя!
И ее презираю, и ее ненавижу! Бывают минуты, когда я готов броситься на нее, вырвать из ее молчаливых, печальных губ крик, и в следующую минуту оборвать его вместе с ее жизнью. Может быть, так было бы лучше… Мы остались бы одни, без цели, без желания жить, может быть, тогда мы даже добровольно расстались бы с жизнью, но между нами, по крайней мере, не было бы…
Зачем она живет? Что удерживает ее на этом свете? Как может она жить, если так любила этого человека, если он в самом деле был для нее всем, и вместе с его смертью все для нее кончилось? Мы омерзительны, но и она, она тоже омерзительна! Собака — неразумное животное — выказало больше привязанности, потому что не смогла пережить смерти хозяина, который ее выкормил! А ведь эта собака не получила и сотой доли той любви и нежности, которая была направлена к женщине! Но женщина живет… И кто знает, кто знает, может, эти глаза, с виду застывшие и погасшие от горя, бросают украдкой взгляды в нашу сторону, может быть, в ее голове, еще полной воспоминаний об ушедшем, уже рождается тихая мысль: которого из этих двоих, живых, выбрать, чтобы исполнить извечный долг женщины?..
Возможно, во всем этом есть нечто первобытное, жизнеутверждающее, самой природой вложенное в человеческую натуру, но для меня, в эту минуту, это так отвратительно, так чудовищно и жутко!
Ах, зачем живет эта женщина!
Однако чувствую, что ее смерти я не перенес бы.
На Море Фригорис, 0°30′ в. д. 61° с. ш., четвертые сутки,
172 часа после полуночи.
Марта была права, говоря Томашу: «Ты будешь жить!» Как же я тогда этого сразу не понял!
Прошло уже почти три четверти ночи, когда, находясь у руля, я заметил, что Петр крутится вокруг меня с таким выражением, как будто хочет завести разговор. До сих пор мы ограничивались только несколькими, вызываемыми необходимостью словами, поэтому меня это удивило и обрадовало. Я чувствовал, что пора уже наконец сбросить с себя это несносное мучительное наваждение и выяснить наши отношения.
Поэтому я как можно непринужденней спросил у него:
— Тебе что-то нужно от меня?
— Да, разумеется, — подхватил он поспешно, садясь рядом со мной, — я хотел с тобой поговорить.
Я заметил, что он пытается улыбнуться, но лицо у него лишь судорожно скривилось. Я невольно посмотрел на его руки. Он, видимо, понял мой мимолетный взгляд, поэтому покраснел и, вынув руки из карманов, положил их на колени. Через минуту он заговорил, чуть заикаясь:
— Да, да, видишь ли, я хотел с тобой… Потому что, мне кажется, что этой ночью не стоит останавливаться, так как нет сильного мороза, а дорога ровная и достаточно светло, хотя Земля стоит низко над горизонтом, впрочем, ты же понимаешь, что нам надо спешить, потому что…
Я не спускал с него глаз, а он все больше и больше смущался.
Внезапно, изменив тон, он решительно крикнул:
— Так без остановок едем на север, решено?
— Да… — подтвердил я, стараясь говорить спокойно.
Снова наступила тревожная тишина. Варадоль сорвался с места и начал нервно ходить по автомобилю. Я полностью отдавал себе отчет в том, что с ним происходит, знал, о чем он хотел со мной поговорить, и зачем плел всякую ерунду, не имеющую никакого значения. Он не мог заставить себя произнести слова, которые поставили бы нас лицом к лицу перед проблемой, которую раньше или позже все равно пришлось бы решать. Через минуту я почувствовал даже злорадную радость, наблюдая за его мучениями, а потом мне неожиданно стало жаль его. Было одно мгновение, когда я готов был броситься ему на шею и — заклинать его нашей дружбой уступить мне эту женщину или просить его, чтобы он согласился на ее смерть — не знаю. Но я взял себя в руки, потому что это не могло привести ни к чему. Зато мне стало ясно, что не следует откладывать решающего разговора.
— Ты хотел мне сказать только это? — спросил я его как бы невзначай.
Он остановился, видимо, ошеломленный моим доброжелательным тоном, и испытующе посмотрел мне в глаза. Потом печально усмехнулся и провел ладонью по лбу. Я видел, что рука у него дрожит.
— Да, действительно, я хотел еще…
Он замолчал и взглянул на Марту. Поколебался еще немного, но потом нахмурился и отрывистым сухим голосом сказал по-немецки, чтобы Марта не могла его понять:
— Что мы будем делать с этой женщиной?
Я ждал этих слов, но тем не менее они подействовали на меня, как удар молотом по голове. Я резко затормозил автомобиль, потому что кровь ударила мне в голову и глаза застлала темнота. Сердце бешено забилось в груди, а во рту все пересохло. Наступил решающий миг.
Я взглянул на Варадоля. Он стоял передо мной бледный, как труп, и упорно смотрел мне в глаза. Этого взгляда я не забуду до самой смерти! В нем были беспокойство и подлая, почти собачья мольба, смешанная с угрозой.
Я молча отодвинул его в сторону и, не отдавая себе отчета в том, что делаю, подошел к Марте, которая сидела над каким-то шитьем. Он пошел за мной.
— Почему ты живешь, женщина? — спросил я неожиданно с неслыханным и, как я теперь вижу, смешным трагизмом, хотя тогда, Бог свидетель, мне было совсем не до смеха!
Марта удивленно посмотрела на нас, а потом, залившись румянцем, медленно сказала слегка дрожащим голосом:
— Я жду возвращения Томаша…
Меня охватила злость.
— Хватит этой глупой болтовни! — закричал я, вырывая у нее из рук работу, над которой она склонилась.
Не зная, что случилось бы потом, но в этот момент я бросил взгляд на вырванный кусочек полотна: это была детская рубашечка.
Я сразу все понял. Будучи не в состоянии произнести ни слова, я только протянул руку и показал рубашечку Петру. Он тихо вскрикнул и быстро отошел к рулю.
Так вот почему она говорила умирающему Томашу с такой убежденностью: «Ты будешь жить!» — поэтому она не отправилась вслед за ним!
Ведь согласно верованиям ее народа в ребенка, рожденного после смерти отца, вселяется душа умершего. Значит, она ждет, в уверенности, что Томаш вернется к ней в ребенке, побывав на Земле, о которой так тосковал перед смертью? Она должна была сообщить ему эту радостную весть и то, как будет его ждать. Может быть, именно об этом она говорила ему тогда по-малабарски?
Все это пронеслось передо мной с быстротой молнии.
Я посмотрел на Марту: она тихо плакала, уткнувшись лицом в крошечную рубашечку, выкроенную из белья умершего. И внезапно со мной произошло что-то странное. Я почувствовал, как у меня на сердце потеплело и одновременно упала какая-то пелена. Марта показалась мне совершенно иным существом. Я с удивлением смотрел на нее, как будто видел ее впервые. Это уже была не женщина, за которую несколько минут назад я был готов биться со своим другом и единственным соратником в этом мире, а мать нового поколения, победившая смерть благодаря великой тайне жизни.
Невыразимая признательность наполнила мою душу, признательность за то, что благодаря ей мы не будем здесь одни, и за то, что она защитилась этим нимбом материнства от нас, которые видели в ней только драгоценное наследство после умершего. Я бессознательно склонился к ней и поцеловал ее руку.
Она вздрогнула, но, видимо, поняла значение моего поцелуя, потому что в этот момент подняла заплаканное лицо с новым, гордым достоинством.
Удивительна все же человеческая природа! Ведь то, что произошло, совершенно не решило наших проблем, всего лишь отодвинуло их на какое-то время, но несмотря на это мы оба успокоились, как будто все уже было решено. У нас сохраняется уверенность, что эта женщина не принадлежит никому из нас, живущих, а только тому, который умер, и мы храним к ней уважение, не задумываясь, что придет время, когда, возможно, снова…
Ах, нет, нет! Даже думать об этом не хочу!
Теперь только на север, все время на север!
Под Тимэусом, после восхода Солнца
на четвертые лунные сутки.
Ни один восход еще не пробуждал в нас такой радости и такой надежды, как последний. Ему предшествовала заря — явление, которого мы еще не наблюдали на Луне.
Ночь как раз заканчивалась, и мы ждали, что в любой момент вершина горы, возвышающейся перед нами в свете Земли и свидетельствующей о том, что мы уже добрались до северной границы Моря Фригорис, окрасится первыми лучами восходящего Солнца. Однако прежде чем это произошло, мы заметили, что черное небо на востоке становится чуть светлее, как бы слегка окрасившись опалово-молочной мглой. Сначала мы подумали, что это новое необъяснимое явление, связанное с той значительной широтой, на которой мы находимся, мы миновали уже 60 параллель, возможно, какой-то зодиакальный свет, видимый поблизости от экватора перед восходом Солнца. Но нет, это был не зодиакальный свет, небо слегка засеребрилось по всей ширине над горизонтом, и звезды потускнели в этом белесом свете. Вскоре и вершины Тимэуса — это был кратер, к которому мы приближались, осветились Солнцем, но что за чудо! Они чуть порозовели на фоне неба. Невозможно было больше сомневаться, этот розовый свет говорил нам о том, что воздух должен был быть здесь уже менее разреженный, чтобы окрасить пронизывающие его лучи Солнца.