– Да, полагаю, стол не помешал бы.
– Я раздобуду его для вас. Думаю, я знаю, что бы вам подошло.
Стол доставили неделю спустя. Он обошелся в восемнадцать фунтов; в тот же день на доске внизу появилась другая фамилия.
В стоимость стола входило соблюдение абсолютной секретности со стороны миссис Бивер.
Тони встретился с Брендой в доме у Марджори, и они вместе уехали вечерним поездом.
– Ты избавился от квартиры? – спросила она.
– Да, все устроилось.
– Миссис Бивер довольна?
– Более чем.
– Ну, значит, со всем этим покончено, – сказала Бренда.
А поезд сквозь темноту мчал их в Хеттон.
Историческая зарисовка
Леди Амелия была воспитана в твердой вере, что читать романы по утрам – верх неприличия. И теперь, на склоне лет, когда у нее было на редкость мало занятий в те два часа между четвертью двенадцатого, когда она в шляпке, благоухающая лавандовой водой, появлялась внизу, и объявлением, что ланч готов, она строго придерживалась этого принципа. Однако, как только ланч заканчивался и кофе подавали в гостиную, пока горячее молоко в блюдечке остывало настолько, чтобы Манчу смог его лакать; летом, пока солнечный свет струился сквозь венецианские жалюзи на закругленных окнах эпохи Регентства; зимой, пока в камине за округлой формы решеткой эпохи Регентства пылали аккуратно ссыпанные угли; пока Манчу фыркал и лакал из блюдечка, а леди Амелия раскладывала на коленях толстую шерстяную пряжу разных оттенков, с которой теперь вынуждало ее работать слабеющее зрение; пока элегантные часы эпохи Регентства тикали, отсчитывая два с половиной часа, оставшиеся до чаепития, – мисс Майерс вменялось в обязанность вслух читать роман своей хозяйке.
С течением лет леди Амелия пристрастилась к романам, причем к романам определенного сорта. Библиотекарша из платной библиотеки называла их «ядреным мясцом» и хранила в укромном месте под столом. Получать и возвращать их было обязанностью мисс Майерс.
– Нет ли у вас чего-нибудь такого, что любит леди Амелия? – спрашивала она мрачно.
– Что ж, вот только что получили, – отвечала библиотекарша, извлекая книжицу откуда-то из-под ног.
Одно время леди Амелия обожала любовные истории о легкомысленных богачах; затем у нее наступила психологическая фаза; в данный момент ее интересовала американская школа: брутальный реализм и грубый сленг.
– Что-нибудь вроде «Убежища» или «Бесси Коттер»[110], – вынуждена была скрепя сердце уточнить мисс Майерс.
И в послеполуденной тишине, нарушаемой лишь тонкими модуляциями ее голоса, продирающегося страница за страницей сквозь повествование о насилии и предательстве, изложенное на едва понятном наречии, леди Амелия время от времени хихикала, уткнувшись в свое вязание.
– Женщины в мои лета всегда посвящают себя религии или романам, – сказала она. – И я заметила, что среди немногих моих подруг, оставшихся в живых, те, что читают романы, чувствуют себя гораздо лучше.
История, которую они читали, подошла к концу в половине пятого.
– Благодарю вас, – сказала леди Амелия. – Было очень увлекательно. Мисс Майерс, запишите имя автора, пожалуйста. Надо будет вам заглянуть в библиотеку после чая и спросить, нет ли у них чего-нибудь еще. Надеюсь, вам понравилось.
– Ну, это была очень печальная история, не правда ли?
– Печальная?
– Бедный юноша, написавший ее, видимо вырос в ужасном доме.
– Почему вы так решили, мисс Майерс?
– Ну, все было так притянуто за уши.
– Странно, что вы так думаете. Я неизменно нахожу современные романы до болезненности сдержанными. Конечно, до недавнего времени я вообще романов не читала. И не могу сказать, каковы они были раньше. В прежние времена я была слишком занята – моя собственная жизнь, жизнь моих друзей, которые выросли где угодно, но только не в ужасных домах, – прибавила она, бросив взгляд на свою компаньонку, взгляд был острый и хлесткий, словно удар линейкой слоновой кости по костяшкам пальцев.
До чая оставалось полчаса. Манчу спал на коврике у решетки нерастопленного камина; солнце струилось сквозь жалюзи, роняя длинные полосы света на обюссоновский ковер[111]. Леди Амелия устремила взгляд на геральдический узор каминного экрана и мечтательно продолжила:
– Полагаю, так не годится. Невозможно писать о том, что происходит на самом деле. К романам так привыкли, что не верят им. Бедные писатели постоянно из кожи вон лезут, чтобы истина казалась правдоподобной. «Боже мой, – часто думаю я, когда вы сидите и так терпеливо читаете мне. – Если бы просто взять и описать события, которые произошли в любом доме за несколько лет… Никто ведь не поверит». Я так и слышу, дорогая мисс Майерс, как вы говорите: «Возможно, такое и могло случиться, но очень редко, раз в столетие – в ужасных домах». А ведь они случаются постоянно, эти события, каждый день, у нас на глазах – или, по крайней мере, так было во времена моей молодости. Взять, к примеру, весьма иронические обстоятельства наследования нынешнего лорда Корнфиллипа.
Я хорошо знала Корнфиллипов в прежние времена, – продолжала леди Амелия. – Этти приходилась кузиной моей матери – и когда мы с мужем только поженились, то каждую осень останавливалась у них ради фазаньей охоты. Билли Корнфиллип был ужасный зануда – просто редкостный зануда. Он служил в полку моего мужа. Знавала я множество зануд в то время, когда только вышла замуж, но Билли Корнфиллип считался занудой даже среди друзей моего супруга. У них поместье в Уилтшире. Как я понимаю, сейчас мальчик пытается его продать. И это меня не удивляет. Особняк весьма уродливый, и жить в нем вредно для здоровья. От поездок туда меня просто в дрожь бросало.
Этти же была совсем другая – милая, быстроглазая малышка. Ее считали резвуньей. Конечно, для нее это была очень хорошая партия – она была одной из шести сестер, а отец ее – младший сын, бедолага. Билли был старше ее на двенадцать лет. Она с ним много лет прожила. Помню, как я прослезилась от радости, получив от нее письмо, где сообщалось о помолвке… Как раз за завтраком… Она использовала очень художественную писчую бумагу – по краям голубенькая, а в углу синий бант…
Бедняжка Этти всегда была художественной натурой; она пыталась как-то украсить дом – развешивала павлиньи перья, раскрашенные тамбурины и модные трафаретные узоры, – но результат всегда был весьма удручающим. На некотором отдалении от дома она разбила для себя маленький сад – с высокой каменной оградой и дверью на висячем замке, за которой она скрывалась, чтобы предаваться своим мыслям – или она так только говорила – долгими часами. Она называла его Садом Размышлений. Однажды мне довелось там побывать вместе с ней – это считалось большой привилегией – после очередной ее ссоры с Билли. Ничего-то там толком не росло – в основном из-за стен, полагаю, и потому что она все делала сама. В центре находилась замшелая скамейка. Видимо, на ней она и сидела, когда размышляла. И повсюду стоял отвратительный запах сырости…
Что ж, все радовались удаче Этти, и, кажется, поначалу ей нравился Билли, и она готова была хорошо к нему относиться, несмотря на его занудство. Видите ли, это произошло, когда мы все уже отчаялись. Билли долгое время был другом леди Инстоу, и мы опасались, что она не позволит ему жениться, но в том году они крупно разругались в Каусе[112], и Билли в дурном расположении духа уехал в Шотландию, а Этти как раз гостила у них в доме, так что все устроилось, и я стала одной из подружек невесты.
Не радовался только один человек – Ральф Бланд. Видите ли, он был ближайшим родственником Билли и стал бы его наследником в том случае, если бы Билли умер бездетным, и с течением лет он начал питать большие надежды.
Этот Ральф весьма печально кончил, вернее, я не знаю, что с ним сталось, но в то время, о котором я рассказываю, он пользовался чрезвычайной популярностью, особенно среди женщин… Бедная Виола Казм была влюблена в него без памяти. Хотела сбежать с ним. Они с леди Анкоридж из-за него сходили с ума от ревности. Особенно все обострилось, когда Виола доведалась, что леди Анкоридж платит ее горничной пять фунтов за то, чтобы та пересылала ее письма Ральфа – до того, как Виола их прочтет, этого она стерпеть не смогла… У него были на редкость очаровательные манеры, и он так забавно говорил глупости… Брак Билли стал для Ральфа огромным разочарованием. Сам-то он уже был женат и имел двоих детей. У жены его было поначалу немного денег, но Ральф все спустил. Билли не слишком-то знался с Ральфом – и то сказать, у них было мало общего, – но он довольно хорошо к нему относился и всегда выручал. На самом деле он какое-то время регулярно выплачивал ему содержание, и, если учесть еще и то, что Ральф получал от Виолы и от леди Анкоридж, ему и впрямь жилось неплохо. Но, как он говорил, ему надо было думать о будущем своих детей, вот потому-то женитьба Билли так сильно его расстроила. Он даже заговорил об эмиграции, и Билли снабдил его большой суммой на то, чтобы обзавестись овечьей фермой в Новой Зеландии, но ничего не вышло, потому что в городе у Ральфа имелся дружок-еврей, который сбежал, прихватив все деньги. Все сложилось крайне неудачно, поскольку Билли выдал ему всю сумму единовременно, намекнув, чтобы Ральф впредь не рассчитывал на пособие. А тут еще Виола и леди Анкоридж, весьма расстроенные его разговорами об отъезде, нашли с кем утешиться, так что он оказался в очень затруднительном положении, бедняжка.
Впрочем, дух его слегка взбодрился, когда спустя два года не было никаких намеков на наследника. В пору моей молодости люди гораздо чаще обзаводились детишками. Все ожидали, что Этти родит – она была милой, здоровой девушкой, – и, когда этого не случилось, стало ходить множество злорадных сплетен. Сам Ральф повел себя крайне непорядочно. Муж говорил, он открыто отпускал шуточки на сей счет у себя в клубе, и были они крайне дурного тона.