Я хорошо помню, как Ральф последний раз посетил Корнфиллипсов. Это была рождественская вечеринка, и он приехал с женой и двумя своими детьми. Старшенькому было около шести лет в то время, и там произошла довольно болезненная сцена. Сама я при ней не присутствовала, но мы гостили по соседству – у Локджоев – и, конечно, слышали обо всем. Билли как раз находился в самом напыщенном расположении духа и похвалялся своим домом, когда сынишка Ральфа торжественно и очень громко произнес: «Папа говорит, что когда я буду на вашем месте, то смогу все это снести. Деньги – единственное, о чем стоит беспокоиться».
Это случилось ближе к концу большой и довольно старомодной рождественской вечеринки, так что никто не был настроен прощать. Таким образом, кузены окончательно рассорились. Несмотря на новозеландское фиаско, Билли худо-бедно поддерживал Ральфа. Теперь же он отказал ему в любом воспомоществовании, а Ральф воспринял это очень болезненно.
Вы знаете – или, возможно, дорогая мисс Майерс, вам выпало счастье не знать, каково это, когда близкие родственники начинают враждовать. Нет предела жестокости, к коей они прибегают. Мне стыдно рассказывать, как вели себя эти двое мужчин в течение двух последующих лет по отношению друг к другу. Никто не ведал пощады.
Например, Билли, конечно же, был консерватором. И тут явился Ральф, выдвинулся в своем округе от радикалов и выиграл всеобщие выборы.
Вы должны понимать, что в те времена низшие классы еще и не думали заниматься политикой. Как правило, кандидаты с обеих сторон были людьми со средствами и порой были вынуждены тратить весьма значительные суммы. На самом деле гораздо больше, чем Ральф мог себе позволить, но в те дни члены парламента имели много возможностей улучшить свое положение, поэтому мы все сочли это очень мудрым поступком Ральфа – чуть ли не первым разумным поступком. То, что последовало дальше, повергло нас в шок.
Билли, конечно, отказался уступать – этого и следовало ожидать, – но, когда выборы закончились и все были полностью удовлетворены результатом, он совершил то, что я считаю Очень Дурным Поступком. Он выдвинул против Ральфа обвинение в подкупе избирателей. Речь шла о трех фунтах, которые Ральф дал садовнику, уволенному из поместья Билли за пьянство. Осмелюсь предположить, что в наши дни такие вещи уже не случаются, но в то время, о котором я говорю, это было общепринято. Никто не одобрял поведения Билли, но он выдвинул обвинение, и беднягу Ральфа сместили.
Ну, я думаю, что именно с тех самых пор бедняга Ральф слегка повредился рассудком. Очень печально это, мисс Майерс, когда мужчина средних лет становится одержим обидой. Помните, какие трудности возникли, когда викарий решил, что майор Этеридж его преследует. Он так мне и сказал, мол, майор Этеридж залил воду в бензобак его мотоцикла и дал по шестипенсовику мальчикам из хора, чтобы те пели, не попадая в тональность, – вот так и бедный Ральф. Он решил, что Билли намеренно погубил его. Он снял коттедж в деревне и часто ставил Билли в ужасно неловкое положение, приходя на все деревенские праздники и преследуя Билли неотрывным взглядом. Бедняжка Билли всегда смущался, когда ему приходилось держать речь. Ральф иронически смеялся в самых неподходящих местах, но не настолько громко, чтобы Билли был вправе его выгнать. Еще он зачастил в питейные заведения и слишком много пил. Его дважды находили спящим на террасе. Но, разумеется, никто не хотел с ним связываться, потому что в любой момент он мог стать лордом Корнфиллипсом.
Полагаю, для Билли это было тяжелое время. Они с Этти совсем не ладили друг с другом, бедняжки, и она все больше времени проводила в своем Саду Размышлений, произведя на свет книжицу глупых сонетов, все больше о Венеции да о Флоренции, хотя ей так и не удалось уговорить Билли свозить ее за границу. Он вбил себе в голову, что иностранная кухня ему во вред.
Билли запретил ей разговаривать с Ральфом, что было ужасно неловко, поскольку они постоянно встречали друг друга в деревне и в старые времена очень дружили. Ральф же постоянно презрительно отзывался о мужественности Билли и говорил, что пора бы уже кому-нибудь отбить у него Этти. Но это была лишь одна из шуток Ральфа, потому что Этти день ото дня все худела и худела и одевалась самым богемным образом, а Ральфу всегда нравились шикарные пышечки – вроде бедняжки Виолы Казм. Несмотря на все ее недостатки, – сказала леди Амелия, – Виола всегда была шикарной пышечкой.
Кризис грянул как раз во время Бриллиантового юбилея[113]. На празднике был костер, все довольно много дурачились, и Ральф ужасно напился. Он начал глупо угрожать Билли, а тот пожаловался на него мировым судьям, которые вынесли постановление, что Ральфу надлежит соблюдать общественный порядок, и запретили ему проживать в пределах десяти миль от Корнфиллипса. «Ладно, – сказал Ральф перед всем судом, – я уеду, но уеду не один». И вы не поверите, мисс Майерс, в тот же вечер они с Этти вместе уехали в Венецию.
Бедняжечка Этти всегда мечтала о Венеции и написала так много стихов о ней, но для всех нас это стало величайшей неожиданностью. Очевидно, она какое-то время уже встречалась с Ральфом в своем Саду Размышлений.
Не думаю, что Ральф любил ее, потому что, как я уже упоминала, он была не в его вкусе, но он решил, что так сможет насолить Билли.
Что ж, от этого побега вышло мало толку. Они сняли апартаменты во дворце с жуткой антисанитарией, обзавелись гондолой и оплатили кучу счетов. Затем из-за скверных санитарных условий Этти подхватила септическую ангину, и, пока она лежала больная, Ральф встретил некую американку, которая оказалась несравненно больше в его вкусе. Так что не прошло и шести недель, как Этти вернулась в Англию. Конечно, она не поехала к Билли немедленно. Она хотела пожить у нас, но, естественно, это было невозможно. Для всех это была очень неловкая ситуация. О разводе, думаю, никто никогда не заикался даже. Это было задолго до того, как разводы вошли в моду. Но мы все чувствовали, что, если позволим ей остановиться у нас, это будет очень неделикатно по отношению к Билли. А потом, вот это вас очень удивит, мисс Майерс, мы услышали новость, что Этти вернулась в Корнфиллипс и уже на сносях. Родился сын. Билли был очень доволен, и я уверена, что мальчик ничего не знал, пока совсем недавно, за ланчем у леди Метроленд, мой племянник Саймон весьма злорадно не поведал ему эту историю.
Что касается бедного сыночка Ральфа, то, боюсь, он мало преуспел в жизни. Наверное, сейчас он уже немолод. Кажется, никто о нем ничего не слышал. Возможно, его убили на войне, я не помню точно.
А вот и Росс с подносом. Вижу, миссис Сэмсон снова напекла булочек, которые вы, похоже, так горячо любите. Уверена, дорогая мисс Майерс, вы куда реже страдали бы мигренями, если бы от них воздерживались. Но вы так мало заботитесь о себе, дорогая мисс Майерс… Угостите-ка Манчу.
На страже
У Миллисент Блейд была белокурая головка, кроткий и ласковый нрав, а выражение лица менялось молниеносно: с дружелюбного на смешливое, со смешливого на почтительно заинтересованное. Но сентиментальные мужчины англосаксонского происхождения ближе всего к сердцу принимали ее нос.
Это был нос не на всякий вкус: многие предпочитают носы покрупнее; живописец не прельстился бы таким носом, ибо он был чересчур мал и совсем не имел формы, просто пухленькая бескостная нашлепка. С таким носом не изобразишь ни высокомерия, ни внушительности, ни проницательности. Он был бы ни к чему гувернантке, арфистке или даже девице на почте, но мисс Блейд он вполне устраивал: этот нос легко проникал сквозь тонкий защитный слой в теплую мякоть английского мужского сердца; такой нос напоминает англичанину о невозвратных школьных днях, о тех пухлолицых обормотах, на которых было растрачено мальчишеское обожание, о дортуарах, часовнях и затасканных канотье. Правда, трое англичан из пяти вырастают снобами, отворачиваются от своего детства и предпочитают носы, которыми можно блеснуть на людях, но девушке со скромным приданым достаточно и двоих из каждой пятерки.
Гектор благоговейно поцеловал кончик ее носа. При этом чувства его смешались, и в мгновенном упоении он увидел тусклый ноябрьский день, сырые клочья тумана на футбольном поле и своих школьных приятелей: одни пыхтели в свалке у ворот, другие ерзали по дощатой трибуне за боковой линией, растирая замерзшие пальцы, третьи наспех дожевывали последние крошки печенья и во всю глотку призывали свою школьную команду поднажать.
– Ты будешь меня ждать, правда? – сказал он.
– Да, милый.
– И будешь писать?
– Да, милый, – ответила она с некоторым сомнением, – иногда буду… я попробую. Знаешь, у меня не очень получаются письма.
– Я буду там все время думать о тебе, – сказал Гектор. – Мне предстоят ужасные испытания – до соседей и за день не доберешься, солнце слепит, кругом львы, москиты, озлобленные туземцы… одинокий труд с рассвета до заката в борьбе с силами природы, лихорадка, холера… Но скоро я вызову тебя, и ты будешь там со мной.
– Да, милый.
– Тут не может быть неудачи. Я все обсудил с Бекторпом, с тем типом, который продает мне ферму. Понимаешь, пока что каждый год урожай шел впустую – сначала кофе, потом сизаль[114], потом табак, больше там ничего не вырастишь. В год, когда Бекторп посадил сизаль, все другие торговали табаком, а сизаль хоть выбрасывай; потом он посеял табак, а оказалось, что надо было кофе в этот раз, ну и так далее. Так он бился девять лет. Но Бекторп говорит, что если это дело вычислить, то видно, что еще через три года обязательно посадишь нужную культуру. Я тебе не могу толком объяснить, но это вроде рулетки, что ли, понимаешь?
– Да, милый.
Гектор загляделся на ее носик – маленькую, круглую, подвижную пуговку – и снова погрузился в прошлое… «Нажимай, нажимай!» – а после матча как сладко пахли пышки, обжаренные на газовой горелке у него в комнате…