— Ты не убежал, Балинт. Не смог?
Я считал, так лучше. Думал, жертву принеся, послужу тем истинной вере. Но теперь в голове у меня просветлело, и я знаю: неправильно это. Какая судьба постигла бы христианскую веру, если бы все апостолы, вслед за Христом, на крест бы взошли? Отец наш и учитель Ян Гус жертвой был во имя веры нашей, испытанием ее истинности. Ныне долг живых — всем передавать веру, перед жертвенными испытаниями стоящую. Беги, Балаж, великая нужда ныне в апостолах! Что будет, если всю закваску в костер бросят и пепел по ветру развеют? Как взойдет хлеб господень? Веги, Балаж, если можно!
— Нельзя, Балинт…
— Почему нельзя? Или за каждым шагом твоим следят попы да их приспешники? Сделай вид, будто заблудший барашек воротился в их загон, а как оставят двери открытыми, исчезни с глаз их. Для этого не обязательно пастись на их полях, вкушать их травы — довольно будет просто для виду челюстями двигать!
— Нельзя, Балинт! Куда мне бежать да и что делать там, куда сбегу?
— То, чему в Праге поклялся и что здесь делал. Возвеличивать веру истинную. Бороться за победу ее против лжи.
— Не могу я, Балинт. В себе самом победу не одержал еще.
И увидев, как смотрит на него Балинт, потрясенный и павший духом, Балаж стал объяснять:
— Не думай, что изменился я с той поры, как мы с тобой не виделись. И в чем поклялся, не променяю ни на какую ложь. Многих людей я на путь истины наставил и всегда поступал согласно писаниям магистра Яна. Я-то не переменился, брат Балинт, а вот жизнь иной оказалась, не такой, как я себе представлял. И я не могу это перенести. Если бросаешь ты в землю пшеницу и вырастет из нее пшеница — все хорошо. Этого ведь и ждешь. И когда плевелы в землю бросаешь и из них плевелы вырастают — тоже ладно. Этого ждешь. Но что делать тому, кто думал, будто семена целебной травы сеет, а из них ядовитая красавка выросла?
— Балаж! — пораженный Балинт с тревогой потряс его за руку, словно желая разбудить от дурного сна. — Брат Балаж! Какая горечь вызывает в тебе богохульные эти речи? Или худое с тобой приключилось?
— Худое? Вижу я только, что хотел сеять веру, а пожать придется ненависть, — начал Балаж свою исповедь и, как прежде в Праге, в монастырской келье, так и сейчас здесь, в тюрьме, выложил все сомнения свои, которые разъедали его душу и с которыми он не мог совладать. Но какими иными, насколько более тяжкими были теперь его сомненья! В Праге он боролся лишь со словами, понятиями, и в конце концов они поддавались ему, принимали форму его мятущейся души — здесь же явления реальной жизни, а значит, и самый мир оказывались вдруг ему чуждыми, уходили от него другими путями.
Балинт слушал эту мучительную исповедь, потом взял Балажа за подбородок, приподнял голову, словно перед ним был застыдившийся мальчуган, и заглянул другу в лицо. На его полных молодых губах играла странная улыбка. Не обидная, но немного озорная.
— С буквами-то легче было поладить, а? Там бы тебе и остаться среди них навсегда. Забрался бы в башню из книг, как медведь в берлогу. — Но тут же он вновь заговорил серьезно: — Не будь рабом красивых мечтаний, Балаж! Вера благодаря людям жива, ради людей она… Что люди в ней чувствуют, то и есть истина. Народ наш сирый да бедный, как церковная мышь, не презирай же его за то, что он полных закромов жаждет.
Но об ином-то он и не помышляет! Спасение души в грош не ставит…
— Это для них не первая забота, Балаж, а лишь вторая. Не терзайся этим! Не та вера истинная, что непрестанно изнутри сверлит человека, вроде сухотки, а та, что к деяниям побуждает. Наша вера — поводырь, дорогу к истине указывающий. Действовать стремись, брат, действовать и, ежели паства твоя этого хочет, не обуздывай ее. Не сдерживай. Мало господу молитвы возносить, чтобы корни сорнякам оборвал, надобно и самим истреблять злое семя. Эх, Балаж, мне бы свободу сейчас! Никогда бы никаким приспешникам сатаны не схватить меня больше!
Теперь это не был тот спокойный и уверенный в себе человек, какой встретил в тюрьме своей Балажа: Балинт говорил жарко, словно в бреду, метался взад-вперед в узкой темнице. Но вдруг цоник весь, будто от удара в спину, и бурно зарыдал. Балаж с содроганием глядел на него. Он не знал, что делать — и с ним и с собой.
— Может, еще все к добру обернется, Балинт, — неуклюже принялся он утешать. — Пути господни неисповедимы…
Балинт неожиданно перестал плакать, поднял голову и поглядел на него как безумный.
— О чем ты? Не жизнь свою я оплакиваю, а свободу, необходимую для мести. Мести, мести подлецам! Не молитвы! И ты тут не оставайся, иди круши этот мир, ибо он скверна, скверна, скверна, до самого дна своего скверна и убожество… Зови бедняков, подымай их! Против всякой скверны и убожества веди! Не только оружие веры вкладывай в руки их, ибо этого недостаточно…
Вдруг он прервал словесное разрушение мира и с подрагивающими ноздрями, словно конь, остановленный на скаку, прислушался.
Снаружи слышались крики и шум, которые с каждой секундой приближались. И не успели оба сообразить, что — произошло, как дверь темницы распахнулась и в нее ворвался портной Ференц; тяжело дыша, с налитыми кровью глазами, с саблей в руке, он остановился на пороге, за его спиной теснились люди.
— Мы их прогнали! — проревел портной. — Прогнали приспешников дьявола! Но торопитесь, святые отцы, сейчас их много вернется! Дорога на Петервар свободна!
Балинт недолго размышлял о случившемся и о грядущем, он схватил Балажа за руку и потянул к выходу. Но Балаж уперся и не пошел за ним.
— Идем, безумный ты поп! — гневно закричал на него Балинт. — Хочешь, чтобы вместо меня тебя на костер повели? Брось сомненья, будет еще время о них поразмыслить, но не тогда, когда тебя вот-вот схватят…
— Не могу я идти, покуда сам с собой не пришел к согласию.
— Да ты помешался на буквах! Это уж не вера, а трусость!
— Солдаты Якоба идут! — закричал кто-то снаружи, и все, вместе с Балинтом, пустились бежать, оставив Балажа в темнице.
Словно измученный недугом, он вышел на улицу. В этот миг мимо пронеслись воины священника Якоба, но даже не обратили на него внимания, — с поднятыми копьями они мчались вслед за убегавшей толпой. Несколько беглецов остановились и повернули им навстречу.
— О господи, творец всего сущего… — инстинктивно начал молиться Балаж, но тут в ушах у него зазвучали слова Балинта: «Мало молитвы обращать к господу…» — и он умолк.
Что ж теперь делать? Куда идти? Все обрушилось на него так неожиданно, что он совершенно потерялся. Вернуться к священнику Якобу? Отчитаться перед ним о пастве своей? Нет, после того что произошло, это немыслимо! — пробудился в нем вдруг жизненный инстинкт. А пастве, ей-то какая в нем нужда? Вон они там сцепились в смертном бою — его приверженцы и воины Якоба; из-за клубов пыли он ничего не мог разглядеть, только слышал крики. Балаж повернулся и пошел в противоположную сторону. И сам не знал, от кого спасается — то ли от священника Якоба, то ли от себя самого…
Вот уж неделю жил Балаж на другом берегу Дуная, в Баче, у тамошнего приходского священника, и жадно прислушивался к вестям из дому. А вести были таковы: Якоб беспощадно расправился с участниками освобождения священника Балинта. Многих послал на костер, иных побросал в темницу. А портного Ференца, которого ни казнить, ни арестовать не мог, так как тот был дворянином, лишил всего имущества и выслал из села.
Слушал Балаж все это и чувствовал, что назад пути ему нет… Но куда же податься?
Однажды утром в приходе неожиданно появился священник Якоб. Увидев Балажа, он ничуть не удивился, а улыбнулся ему так же дружески, как в тот вечер, когда они встретились впервые.
— Вот я, отец Якоб, — сказал ему Балаж. — Нашел ты меня, сажай! Я бежать не стану!
— Да ведь ты не от меня бежал, брат Балаж, а от себя самого…
Больше они ни слова не сказали об этом, и лишь много позднее Балаж спросил:
— А Балинт?
Якоб из Маркин нахмурил брови и, помрачнев, ответил:
— Сбежал в Молдавию. Там ныне для всех паршивых овец привольное пастбище…
На другой день, собравшись в путь, он сказал Балажу:
— Ты поедешь со мной, ибо вижу: червь еще точит тебя. Но кто задумывается и спастись хочет, тот в конце концов возвращается к истине. Здесь тебе нельзя оставаться — прихода ты не получишь; отвезу тебя служить к человеку, у коего хватило сил вырвать из души гуситскую колючку. К сереньскому бану поедем, к Яношу Хуняди…
Обрывистые, поросшие диким кустарником берега двух углом сошедшихся рек — Тисы и Дуная, а с севера и востока — кочковатое болото, скрытое камышами, отделяют равнину, где король Альбрехт и прочие вельможи с самого июня решали дела страны. Таков был Тительрев — место Государственного собрания 1439 года.
— Благородные господа! — сказал король в самом начале совета. — Взгляните на две эти реки, что сливаются здесь и с удвоенной быстротой несут воды свои к югу. Так и нам должно объединить все свои силы и двинуть их в том же направлении, ибо именно там враг страны нашей — язычники, что турками называются.
Господа были весьма неравнодушны к красотам речи, особенно же к сравнениям, придумывать сравнения было и для них наиприятнейшим занятием; с чистым сердцем провозгласили они здравицу королю, прокричали «виват», постучали рукоятками сабель по столам с изогнутыми ножками. Однако на большее их воодушевления не хватило. А те силы, что предложено было объединить, стояли лагерем, разбросанные по тительревской равнине, и войско каждого вельможи было строго отделено от других, чтобы не слились даже случайно… Нет, не похвальное стремление спасти родину заставило их привести сюда своих дорогостоящих воинов, — каждый вельможа хотел лишь как можно громче поведать Собранию о том, что тревожит его сердце, сжимает грудь. Но каждый знал: если за тобой не стоит сила, кричи здесь хоть во всю глотку — все будет напрасно; зато как веско и гулко прозвучит даже стон паралитика и шепот немощного, если слова его подхвачены, повторены тысячами воинов, и чем больше тысяч, тем лучше.