Посреди равнины стоял шатер короля, он был наряднее прочих, но лишь очень немного рыцарей разбило вокруг него свои биваки. В глубине долины, при слиянии двух рек, стал лагерем ишпан Гараи с войском, подле него расположился Цилли, рядом Уйлаки и так дальше, по порядку. А на востоке меж болотом и трясиной, по обе стороны узкой ленты земли, ведущей в равнину, будто охраняя ворота в нее, расположились воины сереньских банов, обоих Хуняди — Яноша и Янку. Бежали месяцы, пролетело лето, наступила осень, на кольях шатров мелкими, тонкими нитями вилась сентябрьская серебряная паутина, но господа так ни к какому решению и не пришли. А ведь нельзя сказать, что они коротали время в бессмысленных забавах. Вечерами, когда заходили они друг к другу в шатры общие дела обсудить, случались и пирушки, однако днем все подолгу и усердно совещались о делах страны. Вот только договориться никак не могли. Турок; правда, все бранили одинаково, в том, что пора проучить неверных, разногласий тоже не было, но вот кому быть нехристей учителем, договориться не могли… Объединить войска под водительством короля? Все соглашались: «Благое дело», — но прежде хотели узнать, что получит каждый за свою службу стране. Ведь страна принадлежит королю, его долг защищать ее, а хочет помощи — пусть платит. И король уже был согласен платить, — конечно, сколько мог, — но теперь вельможи по могли договориться между собой. Один лишь Янош нк принимал участия в грызне, изо всех сил добиваясь мира и единства. Однако прочие вельможи говорили прямо: ему легко быть бескорыстным, о его ведь шкуре речь идет — турки-то прежде всего его владенья захватят…
Так они ссорились и со дня на день откладывали решение. Поначалу ссылались на то, что надо дождаться вестей от сербского деспота Георгия Бранковича о поведении турок, а покуда решили заняться рассмотрением дворянских тяжб, что Государственному собранию представлены. Так и сделали. Целыми днями спорили о приключившихся меж дворянами драках, об угоне скота, обложении податями, а по вечерам собирались в шатрах — кто с кем приятельствовал — и составляли лиги против других вельмож. Когда же наконец прибыл посланец деспота с известием, что возле Триполья турки разбили его войско, вельможами овладели ужас и смятение. Снова принялись они обсуждать, как воевать с турками, и все закрутилось сначала…
В шатре, где держали совет, первым и на этот раз говорил король. Рассказал о полученном от деспота известии и его просьбе о помощи, со своей же стороны добавил лишь несколько слов:
— Благородные господа! Вы слышали весть об опасности, посоветуйтесь, что надлежит нам предпринять. Но, советуясь, помните: откладывать действия надолго уже нельзя, ибо зима не за горами… А ведь как знать, что-то ждет нас весной…
Король говорил тихо, чуть ли не меланхолично, будто потерял уже всякую уверенность, и вообще держался не по-королевски. Он больше походил на обобранного дочиста должника, который в последний раз пытается смягчить сердца кредиторов, скорее лишь для очистки совести: все, мол, испробовал…
Первым пожелал высказаться граф Ульрих. Как всегда, он гладко и ловко нанизывал слова, выделяя и подчеркивая главные, хитро пряча меж ними и хвалу и хулу:
— Великий государь! Благородные господа! Известие, полученное от деспота Бранковича, опечалило, по-видимому, всех нас, меня же в особенности, ибо я родичем ему довожусь. Но печаль сердца да не окажется сильнее суждений разума! Что же говорит разум, если мы к нему обратимся? Разум говорит, что малая армия не может победить большую, даже если во главе ее стоят столь славные военачальники, как его величество король и вы, благородные господа. Когда мы начали обсуждать здесь нашествие турок, то принимали еще в расчет и войско деспота Бранковича. Однако из послания видно, что войска этого более нет: нас стало меньше. А к тому же у всех нас, здесь ныне собравшихся, куда как скудно с продовольствием для солдат. Урожай был плохой, погубила его засуха. Вот и нас может сгубить голод. Я скажу так: разойдемся по домам, соберем к весне войско, а до той поры пусть господа баны, чьи владенья в южных краях расположены, сдерживают со своими воинами турок… Звание бана не только титул, оно для того и дано…
Все поглядели в конец стола, где сидел бан Янош с младшим братом своим и Михаем Силади. Хуняди давно надоела вся эта болтовня, вечные уколы — чужими руками, мол, защитить свои поместья хочет! — и он решил еще до начала совета ничего здесь не говорить. Ему вообще трудно давались речи, и, не умея выражаться изысканно, он всякий раз чувствовал себя среди вельмож неловким и беспомощным. Да ему и мало-мальски приличного сравнения не придумать! Однажды, правда, в Пожени, когда справляли свадьбу Альбрехта с Елизаветой, он сделал такую попытку. Хотел сказать даме своей, с которою танцевал, что-нибудь красивое о весне, о жизни, но запутался в словах так, что не смог уже выпутаться. Всякий раз, вспомнив позор свой, он чувствовал, как кровь бросается ему в лицо, — одного этого было достаточно, чтобы внушить бану окончательное отвращение к витийству. Но теперь, услышав вызов, Хуняди сразу забыл обо всем. Он вскочил и, побагровев, закричал Цилли:
— Так знай же, господин граф, сереньский бан и сам сумеет защитить свои крепости и села, да не только от турок, но и от прочих нехристей!
Граф Ульрих слегка побледнел, но самообладания не потерял и с вежливой улыбкой ответил насмешливо:
— Господину сереньскому бану повсюду уже мерещатся язычники да разбойники.
Коварная тихая издевка еще больше обозлила Хуняди, и, совсем выйдя из себя, он заорал:
— Не повсюду, но там, где есть они! Их же и в нашей страны пределах хватает!
Ссора сразу всколыхнула благородных господ — вокруг стола шумели, кричали, размахивали руками, — лишь король испуганно стонал и взывал ко всем с мольбою в голосе:
— По-мирному, по-мирному, благородные господа, по-мирному, по-мирному!..
Вельможи явно были настроены против бана; Янку и Михай Силади, опасаясь, как бы во гневе он не учинил чего-нибудь себе же во вред, схватили Хуняди за руки и поспешили вывести из шатра.
Но бан Янош и тут не успокоился, а продолжал браниться еще яростнее:
— Немецкая свинья, вечно меня дразнит, — ужо выпущу я ему кишки из толстого его брюха! Долго он терпенье мое испытывает. Знаю, что он задумал. Хочет, подлец, чтоб турки меня погубили!
Янку и Михай не мешали его гневным излияниям. Они знали за Хуняди эти неожиданные бурные взрывы и в такие моменты обращались с ним, как с опасным пьяницей: не раздражали уговорами, а лишь следили, чтобы он не причинил вреда себе и другим. Вот и сейчас они кликнули стремянных с конями, усадили Хуняди в седло, сели и сами на коней и, подстроившись так, что бан оказался между ними, поскакали к своему лагерю. Бан позволил им заботиться о нем. Он все еще кипел от полученного оскорбления.
— И ведь, сукин сын, только словами одними меня колет, и все из-за спины норовит! Да еще и прочих натравливает на меня. Эх, встретиться бы разок с ним лицом к лицу, холера ему в бок, я б ему кишки-то выпустил…
Он не обращал внимания даже на то, что стремянные слышат его брань и станут о том рассказывать. В гневе он пришпорил коня, с такой силою саданув его в пах, что конь чуть не застонал и понесся стрелой. Спутники едва за ним поспевали. Бешеная скачка до самого дома как будто вытрясла гнев, но осталась странная подавленность, ощущение неловкости и стыда. Что скажет король, что скажут прочие вельможи? Небось всласть посмеются за его спиной. Почему нет у него таланта столь же ловко обращаться со словами, как умеет это граф Ульрих? Янош положительно боялся рыжего Цилли и, когда они сталкивались на каком-либо совете, терялся, приходил в замешательство…
— К черту! — сердито сказал он, переступив порог шатра.
Оруженосец Цираки по обычаю поднес ему кубок с вином, но Хуняди выбил кубок из рук юноши, с ходу бросился на свое ложе, однако тут же вскочил и пошел в стан воинов; ему хотелось прогнать всякое воспоминание о неприятном случае в совете. Янку и Михай Силади пожелали сопровождать его, но бан отмахнулся, велев им остаться.
Выйдя из шатра, стоящего на искусственном земляном холме, Хуняди оглядел раскинувшийся перед ним лагерь, и на душе его сразу посветлело. Он любил, очень любил это зрелище: выстроившиеся друг подле друга пестрые шатры, сделанные из шкур животных и натянутых полотнищ, пасущиеся на привязи копи, у телег — волы, медленно жующие жвачку. А рядом воины — одни ухаживают за скотом, другие состязаются в ратном деле, третьи просто играют, как дети; голосов ему не было слышно, но краски этой картины так и пылали в бледных лучах уже осеннего солнца. Здесь, в этом мире, Хуняди сразу же опять почувствовал себя настоящим человеком.
Когда он проходил мимо, воины почти не отрывались от своих занятий. Кому-то пришло в голову громко крик-путь ему «виват», другие подхватили приветствие, когда бан уже миновал их, по ни он, ни они не придавали этому серьезного значения. Дисциплина в его войске выражалась не в оказании почестей, а в строгом соблюдении распорядка лагерной жизни. Но уж в этом он спуску не давал.
На разложенных у шатров кострах варился обед. Щекочущие вкусные запахи носились в воздухе. Возле одного костра воины-кашевары, заметив его, засуетились, заспешили и быстро спрятали что-то в шатре. Он сделал вид, будто ничего не заметил, остановился возле них, а когда они решили уже, что опасность миновала, прикрикнул вдруг:
— А ну-ка, что вы там прячете? Живо давайте сюда!
Тогда они вытянули из-под шатра розового, только что зажаренного поросенка:
— Где расстарались? — набросился он на них. — Правду говорите!
— Мы за него деньги оставили, — нерешительно выдавил один.
— Будете врать — самих зажарю, как эту свинью! Разбоем занимаетесь!
Они, втянув шеи, молчали, а Хуняди дал наконец выход накопившемуся в нем гневу:
— Грабители вы, а не воины! На кол посажу, ежели правды не скажете! Где расстарались?