— Была бы в том цель, не наскучило бы! А так!..
— Слыхал я, король хочет лагерь снимать. До той поры и твоя милость вытерпит.
Беспомощно сникнув, бан слушал его легкую, уклончивую речь. Он напрягался весь, пытаясь как-то взять верх над Уйлаки, направить разговор в нужное русло, — даже уши у него покраснели от усилий. Но фразы Хуняди были как неуклюжие, грузные прыжки рядом с веселым скольжением Уйлаки. В конце концов Яношу это надоело, и он, чуть ли не перебив, сказал прямо, почти грубо:
— Я пришел к твоей милости договор заключить.
— Договор? — Глаза Уйлаки широко открылись от изумления. — О чем ты, господин бан, какой договор?
— Против всех, кто враг нам. Ныне первый и самый главный недруг — турок. И твой, и мой, и государства всего. Пропадет страна, ежели мы против него не выступим.
— Что ж мы вдвоем-то сделаем, господин бан, если и вместе все тщетно совет держали?
— Все вместе — меньше малого, ежели одними словами пробавляются. Дело делать надо, а не языком болтать. До нас с тобой турок скорее всех доберется, — сперва нас сомнет, а потом и всю страну. Почему ж не выступить против него? Почему не совершить того, в чем вся страна нуждается?
— Двоих для этого дела мало.
— Как увидят, что мы поладили, многие с нами пойдут. Вдвоем мы уже сила, к нам и другие потянутся. Есть еще люди, кои не только свое, но и всей страны благо видят…
— Новая лига, господин бан? — спросил Уйлаки с высокомерной улыбкой.
У бана голова шла кругом от собственных слов, он уже надеялся, что убедит Уйлаки, но высокомерная улыбка и насмешливый вопрос воеводы сразу его отрезвили. Кровь бросилась в голову, он уже хотел было ответить точно так же, как много лет назад в Уйлаке, но, вспомнив о словах Витеза и о цели, которой желал достигнуть, подавил в себе гнев. Прикинулся, будто и не слышал вопроса, и с новым подъемом принялся убеждать. Не подействовали доводы разума — может, убедит откровенной исповедью.
— Знаю я, ваши милости чужим меня считают, втерся, дескать… Верно, отец мой бедным был, его отец и того беднее, но не за наши ли заслуги стали мы тем, кем стали? Неужто желал я пагубы хоть одному из вас? Что же вы все против меня и словом и делом идете? Зачем мы кусаем друг друга, будто волки голодные, кость увидавшие, когда нас растерзать готовы еще более дикие, более голодные звери? Может, ты, господин воевода, и гневаешься на меня за что-либо, зло затаил. Но станем же теперь умнее, забудем все, подадим друг другу руку дружескую. У твоей милости учености побольше, мне храбрости не занимать — согласие наше только на пользу пойдет! И нам самим, и общему делу.
Уйлаки, казалось, не заметил протянутой ему жилистой, крепкой руки, как раз в этот момент он отвернулся, чтобы налить в кубки вина. Один кубок подал бану, другой поднял высоко:
— За короля Альбрехта! — сказал он и только потом бесстрастным тоном ответил бану: — А обиды зря во всем усматриваешь, господин бан. На мой взгляд, ничего такого и нет, что ты травлей объясняешь.
Бан никогда еще не говорил с такой внутренней раскованностью, как сейчас. Он поборол в себе распиравшую его упрямую гордость, весь до конца открылся в словах и думал, что ответом на его искренность может быть только искренность. От слов Уйлаки он словно оцепенел и вдруг устыдился себя самого. Пробормотал еще о чем-то, к делу не относящемся, затем, ни словом не коснувшись предыдущей темы, встал и простился. Уйлаки проводил его до дверей шатра и, даже не дождавшись, пока они сядут на коней, крикнул девушке:
— Жужка, пойдем ляжем! Принеси-ка мне себя, милую!
Он стоял у входа в шатер с повисшими руками и в свете горевших за спиною свечей напоминал тень первобытного человека перед пещерой; он громко и от души смеялся.
В конце сентября у солнца еще было достаточно сил, чтобы подымать над окрестными болотами и лагерем вязкие испарения. Теперь, когда погибшие летом животные гнили в болотах, эти испарения стали еще более ядовитыми, чем несколько месяцев назад. Внезапные ночные холода вслед за дневным теплом тоже подпортили здоровье людей. Воины, правда, были привычны даже к зимней лагерной жизни, но тут все, вместе взятое — ядовитые болота, неожиданное похолодание, питание, постепенно уменьшившееся наполовину, — легко их сломило. Сперва болезнь подняла голову в лагере королевского наместника Хедервари. Воины, правда, приняли ее сначала за случайность и очень по этому поводу потешались. А дело было так, что вдруг напал на одного из них понос, и сколько раз ни пытался он добежать до края болота, где камыш был срезан, каждый раз срамился… Однако на другой день та же судьба постигла еще десятерых. И поскольку здоровье их не шло на поправку, напротив, больные слабели и уже едва могли двигаться, то все вдруг с ужасом осознали: на них напала холера. К этому времени болезнь уже объявилась и в других лагерях: первый же приступ ее валил солдат десятками. Воеводы еще не пришли в себя от неожиданности, как появились первые покойники. Животный ужас охватил людей, они прятались друг от друга, скуля, словно почуявшие опасность звери. Если бы не строгость воевод, все бы разбежались куда глаза глядят. И так уже многие сбегали под покровом ночной темноты, но далеко уйти никому не удавалось, крепостные их убивали.
В лагере Хуняди к нашествию заразы приготовились. Воинам было запрещено общаться с воинами из других лагерей, а когда болезнь все же обрушилась на них, ей попытались дать отпор. Тех, кого она одолевала, по приказу бана оттаскивали в болотную топь и предоставляли своей судьбе. Часто по нескольку дней и ночей неслись в лагерь вопли несчастных, душераздирающие мольбы о помощи: больные просили воды, пищи, крики их становились все более буйными, потом замирали, покуда в конце концов какой-нибудь бродячий волк не помогал им отдать богу душу.
Суеверный страх овладел людьми, ходили самые невероятные легенды о том, отчего напал на лагерь мор. Одни считали это божьим наказаньем за то, что господа никак меж собой не поладят, другие подозревали крестьян из окрестных районов в ворожбе — в отместку, мол, за отнятый воинами хлеб, которого и так-то мало уродилось… А вельможи упрямо продолжали совещаться, но теперь больше о том, когда и где вновь собраться, чтобы турецкую опасность обсудить; да еще спорные дела улаживали, которые им на суд представлены были. Однако, когда увидели, что содранная с окрестного березняка и сваренная в огромных котлах береста не помогает и болезнь продолжает распространяться, заторопились и они. О каком-либо серьезном соглашении не могло быть и речи: над всеми властвовал страх, каждый старался спасти лишь собственную шкуру.
Снятие лагеря назначили на двадцатое октября. За день до этого утром прибыл отец Якоб в сопровождении священника Балажа, а немного погодя — и портной Ференц. Он приехал из Калочи, где в епископской резиденции отменили назначенное ему священником Якобом наказание — лишение всего имущества и изгнание из села. Так как был он дворянином, последнее слово принадлежало Государственному собранию.
Инквизитор Якоб прежде всего явился к королю, доложил обо всем, что им проделано, а затем направился в лагерь бана.
— Вот, господин бан, священник, не совсем чистый от гуситской заразы, — представил он Балажа. — Думаю, твоя милость найдет ему дело у себя и пользу из того извлечь сумеет, он же при твоей милости души покой обретет!
Бан, места себе не находивший от того, что все его планы рухнули, строптиво возразил:
— У меня покой? Когда горечь сердце мне рвет? И ты смеешься надо мной, отец Якоб…
— Мне неведома твоя печаль, но знаю твердо: душа у тебя незамутненная. А что бурлит немного поверху, так и это порой надобно…
— Ты говорил, отец Якоб, когда мы в последний раз беседовали о душе моей, что погублю я и себя и страну, ежели гуситской ереси поддамся. Я поверил тогда словам твоим.
— А ныне не поверил бы, славный господин бан?
— Может, и нет! Душа моя, подлинно, обрела покой и укрепилась в вере Христовой, но что мне с того, ежели иное меня беспокоит? Со мной ли те, ради кого посылал я воинов своих на орду Антала Надя? Нет, они против меня поднялись, чтобы сразить меня. И ведь как! В недостойной борьбе погубить задумали, туркам выдать! Да только вместе со мной погубят они и заботу о судьбе страны родной. Не грешно ли было смерти предавать гуситов Антала Надя? Не стоило ли на их сторону податься и…
Он впервые попытался облечь в слова давно искушавшие его мысли. Еще никогда он последовательно не доходил до конца этой цепочки мыслей: они возникали у него в часы раздумий и сомнений, но он сразу обрывал их, гнал прочь, едва добирался до неприятных вопросов… Он чувствовал, что тут нужны не расплывчатые внутренние колебания, а высказанные вслух слова, законченные фразы: вот им-то уже можно было бы смотреть в лицо, их уже нельзя было бы обходить стороной. Но они так и не рождались, эти слова и фразы. Вот и теперь они споткнулись у самого трудного препятствия, хотя их подгонял пыл глубокой страсти, и бан, скрипнув зубами, воскликнул:
— И кто-то у меня найти пытается уверенность и покой?!
В шатер вдруг донеслись вопли заболевших холерой воинов: их гнали мимо шатра к болотам.
— Милости!
— Господа баны, Иисус спаситель!.. Смилуйтесь!
— Сжальтесь, испить хоть дайте!
— Матушка родимая, где же ты!
Ужасны были эти жалобные крики, но ни в ком не пробудили они милосердия: больных должно было гнать отсюда, ведь умри они в лагере, холера выйдет из них и переберется в других воинов. А в болоте, если и вылезет, там же и потонет…
Так считали здесь все.
Якоб из Маркин поднял руку, осенил несчастных крестом через откинутую полость шатра, затем обратился к бану:
— Этим уже нельзя помочь, верно?
— Верно…
— Надо ли губить их, чтобы они других не погубили?
— Да, надобно…
— Так что же в тебе, великий бан, вновь милосердие пробудилось к убитым еретикам? Зачем ты травишь себя раскаянием? Не думай, господин бан, что, став на их сторону, ты совершил бы добро для себя и родной страны. Злом даже против зла нельзя добра достигнуть. Но я, несмотря ни на что, с доверием оставляю у милости твоей брата Балажа!