— Ни о чем не стану я с вашей милостью договариваться! Меня и так-то все использовали в своих целях, а вот своей жизнью жить никогда не разрешали. Но теперь я буду делать, что сама нужным найду, туда пойду, куда пожелаю…
— К рыжему Валеру, да? — язвительно спросил Фридрих.
Барбара опешила на мгновенье, но потом еще тверже ответила:
— Куда найду нужным! Или ваша милость меня удержать хочет?
— О нет, Барбара, удерживать тебя не хочу, — совсем стихнув, сказал брат. — И я не позволил себя сдержать, когда сердечная тоска меня охватила… Ради нее на все пошел. Но на отца — он осудил на гибель Веронику — все ж руку не поднял, ибо признал, что для блага семьи обрек он ее на жертву.
Барбара тоже смягчилась от тихих, горестных слов брата, она села, но тут же вскочила, задохнувшись от испуга, и крикнула ему в лицо:
— Неужто с ним?!
— Нет! — успокоительно перебил ее Фридрих. — С рыжим Валером ничего не случилось? Я даже не знаю, где его искать, и тебя о том не спрашиваю. Но молю, ради собственных твоих интересов, интересов дочери твоей и будущего внука, ради всех нас — не встречайся с ним, более того, избегай его. Завистники наши весьма враждебно к нам настроены. Те, у кого не хватило ловкости и упорства, чтобы выбраться из корыта бедности, ныне нас хотят туда столкнуть, желая над нами встать и нас утопить. Нового короля хотят провозгласить, против нас идут…
— А как же Елизавета? — испуганно спросила Барбара.
— С ней и считаться не Желают. Некоторые даже до родов ждать не хотят, чтобы узнать: сын ли родится, престола наследник, или дочь. Сейчас нельзя тебе злобу их растравлять. Жертва эта ради страны нашей, ради нас всех. И ради тебя самой, не забывай!..
Барбара хотела ответить, но в дверях показался епископ Сечи. Мелкими, семенящими шажками он поднес свое округлое тело к столу; на губах его играла сладкая, вкрадчивая улыбка, будто и тут он готовился обращать язычников.
— Я молился за мир в стране, за мир для всех нас. Просил господа убедить противников наших и послать нам в новорожденном доброго короля. Верую, что внемлет он мольбе моей!
— Хоть бы он отложил совет сословий, покуда новорожденный на свет не появится, — сказал Фридрих Цилли. — Хотя бы до этого времени. Послал бы грозу хорошую, чтоб помешала сборам!
— После молитвы я получил известие, что ни Уйлаки, ни Хуняди, ни Перени, ни Розгони не стали еще лагерем в Ракоше.
— Да, но и к нам не прибыл покуда господин Ласло Гараи… Будет весьма досадно, ежели он вместо Буды в Ракош завернет.
— Ах, нет, нет, он-то не завернет туда нипочем! Я его и ребенком помню. Знаю, не станет он якшаться со всяким сбродом. Слишком горд. Да и разум не к нам ли его тянет — еще больше, чем сердце?
— Уйлаки тоже следовало бы с нами держаться, однако же он туда свои стопы направил…
— Его честолюбие туда увлекло. Первым быть желает! Иначе разве стал бы он шатер свой разбивать подле Янко Хуняди, которого не выносит!
— А Янко-то Хуняди как пыжится, глядишь, и вовсе лопнет.
— Он человек не злой, — снисходительно улыбнулся епископ. — Не злонамеренный человек, вот только разум у него не очень отшлифован. Интересов страны соизмерить не может.
— Слыхала я, в южных районах и возле Варада мелкие дворяне очень к нему тяготеют, — вмешалась Барбара.
Она снова была прежней твердой и властной женщиной и сидела на своем месте, будто на троне: ни следа недавней борьбы нельзя было заметить на ее лице. Граф Фридрих посмотрел на нее с удовлетворением, почти с благодарностью.
Отворилась дверь, и вошла Елизавета об руку с графом Ульрихом. Она села рядом с матерью и внимательно всех оглядела, будто ожидая от них ободрения пли обещания, что все уладится.
— Челядь дворцовая совсем сбесилась, — сказал Ульрих. — Мой стремянный говорит, будто нападения боятся. Вот и видно, что никогда в бою не были. А я так скажу: не повредил бы им добрый пляс с оружием в руках!
— Брось, Ульрих! Глупостей-то здесь не болтай! — прервал его отец, глазами показав на Елизавету.
Молодая вдовствующая королева сидела бледная, похожая на больного воробья; немного погодя она заговорила жалобным, тоненьким голоском:
— Всегда-то вы о худом речь заводите, господа! Сказали бы что-нибудь сердцу любезное.
— Выдадим тебя замуж, сестрица-королева! — сказал Фридрих с деланной веселостью. — Это любезно твоему сердцу?
— Один жених уже имеется, — продолжил шутку епископ Сечи. — Поляк Владислав. Вот уж про кого не скажешь, будто староват он…
— Глупости какие! — вздохнула Елизавета, совсем поникнув. — Он мне разве что в сыновья годится…
— Вот и будет кому играть с новорожденным! — рассмеялся Ульрих.
— Но сумасбродные дворяне его королем выбрать желают…
— Это Уйлаки могут. Купить себе короля хотят.
— Я больше не выдержу! — воскликнула вдруг Елизавета. — Нет больше мочи сидеть тут, время терять. А ночью к тому же мне сон худой снился.
— Это дитя тревожило тебя, — успокоительно проговорила ее мать.
— Уеду я отсюда.
— Куда ж ты поедешь в твоем-то положении?
— Все равно мне, все равно, лишь бы уехать. Если останусь, урода рожу, знаю. Только и дела, что на ваши милости любоваться да речи всякие слушать. Погубить меня хотят. Все тут мне недруги!
Губы ее побелели, слова вырывались с хрипом. Потом она ослабела и заплакала. Мать обняла ее за плечи, успокаивая, гладила по спине, мужчины беспомощно переглядывались.
— Не плачь, государыня! — произнес епископ Сечи с испуганной улыбкой. — Только не плачь, милостивая королева! Мой дворец в Эстергоме — место спокойное. Утром можно и в путь тронуться…
День клонился уже к вечеру, будайские горы еще не были видны, а Хуняди и слышать не желал о том, чтобы остановиться на ночлег в ближайшем селе, как ни уговаривали его Янку и Михай Силади.
— Край нам знакомый, Ракош уже недалеко. А что гор не видно, так то их туманом скрыло.
— Полночь минет, покуда дотащимся. А утром бы, отдохнувши, и прибыли.
— Нынче непременно прибыть должны! — упорствовал Хуняди. — Я писал воеводе, что к новому году приеду. Хоть на самую малость, а надо раньше поспеть. Пускай никто сказать не посмеет, что я слова не держу! А вы лучше б себя да солдат подгоняли, чем меня сердить!
Повсюду, куда хватал глаз, земля прикрыта была белым одеялом, на девственной белизне выделялись лишь сами путники да стаи черных ворон, с неистовым карканьем следовавших за ними целый день в надежде полакомиться лошадиными трупами.
Бела была и дорога, по которой они ехали, она сливалась с лежавшими по обе ее стороны полями, так что трудно было не сбиться с пути, к тому же под снегом совсем не видно было рытвин и ухабов. Несчастные, загнанные лошади, хрипя и шарахаясь, с трудом одолевали путь, но колени, сжимавшие их ребра, не давали им пощады. На спокойном фоне зимнего поля весьма странно выглядела эта тревожная гонка.
Хуняди обернулся и посмотрел на длинную, темную колонну воинов, змеившуюся на этой белизне, словно выписывая на ней его заветные чаяния. Зрелище воспламенило его сердце, разрывая зимнюю тишину, он гикнул низким голосом, напоминавшим крик выпи, и припустил коня вскачь.
— Видала б это твоя сестра! — яростно и как бы свысока бросил он Михаю Силади. — Только разок бы увидела, Михай! Я тебе говорю, в ладонь бы мне сердце свое положила.
— Может и душу, дурной! — фыркнув, рассмеялся Янку.
— Клянусь, и душу тоже!
Большими глотками он пил чистый, холодный воздух, и испытываемое наслаждение как бы выпустило на свободу обычно скрытые в глубине его души чувства, — Хуняди заговорил хвастливым тоном:
— Вот увидите, новый год нашим годом будет! Таких чудес понаделаем со страною этой, что достославные вельможи все только диву дадутся — конечно, ежели мы позволим им дивиться. Многие еще — те, что ныне знать обо мне не желают, — узнают, кто такой Янко Хуняди. Эй, магистр Балаж! — крикнул он, оборачиваясь.
Священник Балаж подскакал к нему.
— Записал ты пророчества той старухи из Сегеда?
— Да, господин бан.
— Так вот, с середины нынешней ночи, с начала нового года, следи, как они по очереди исполняться будут. О нечаянностях и всем, чего нет в пророчествах, тоже записывай. Чтобы ничего не потерялось — у меня два сына растут, пусть по записям этим разуму набираются.
— Но-но, брат! — сказал Янку. — Могут и такие записи случиться, что ты не дашь их с чистым сердцем сыновьям в руки…
— Ты только не каркай! А впредь, если станешь худое пророчить, ступай к воронам, да и судьбу их с ними раздели.
— Тогда лучше помолчу.
— И умно сделаешь. А ты, магистр Балаж, понял мои слова?
— Да, господин бан.
— А как у тебя с гуситской заразой, добрый пастырь? Давненько я тебя не исповедовал, а ведь отец Якоб передал тебя мне под присмотр. Очистился от заблуждений-то?
— Стараюсь истину в душе воцарить, господин бан.
— Вон как ты хитро ответил мне! — рассмеялся Хуняди. — А о том, какова истина, которую воцарить хочешь, и умолчал!
— Правой веры истина, покой дающая.
— Ладно, ладно, и это не многим больше того, что ты раньше сказал. Ну, борись, борись, не стану тебя смущать. Все равно от своей судьбы никому не уйти. Напомнить только хочу, конечно, священник Якоб говорил тебе про это, однако не повредит, ежели и я повторю: не то истина, что истиной кажется, а то, что на деле добрые плоды приносит.
Балажа задел небрежный, поучительный тон, и он обрадовался, когда бан отпустил его с миром. За время короткой службы у Хуняди он полюбил этого простого, но искреннего сердцем воеводу, однако теперь, когда бан с такой неуместной легкостью отнесся к его душевным терзаниям, Балаж крепко обиделся. Все можно сказать с шуткою и на одном дыхании, но станет ли от этого яснее, что же такое добро, которое утвердиться должно делами истинными? Ведь именно об этом он, Балаж, и посейчас сам с собою договориться не может… Хорошо бы спросить у бана: сам-то он на чем с собою поладил? Может, так порешил: то и есть добро, что его, бана, все выше подымает, на всю страну возвеличивает?.. Но польза-то кому от такого добра?!