— Пора бы уж маленько хунядцев потревожить, — сказал один, нарушая сосредоточенное молчание. — Сколько ночей минуло, а мы их и не беспокоим…
Но в словах его не было подстрекательства; они прозвучали скорее как подначка — так дома, в селе, парни подбивают друг друга нарушить ночной сон какой-нибудь девицы. Никто и не заворчал на него, не отчитал за его слова. Распрямленные косы валялись рядом в траве, словно и косы едва могли дождаться, пока их снова согнут, направят, и будут они смущать покой лишь трав да посевов… Все сейчас выглядело так, словно ночь эта была не перерывом в кровавых сражениях, а безостановочным продолжением спокойно катящегося бытия.
За кругом света, отбрасываемого костром, в светлой ночи стояло на страже многое множество шатров, рядом с ними, хрупая травой, тихонько двигались спутанные копи. Воины — не считая выставленных часовых и сидевших у костра крепостных — спали.
Это было войско Цилли, которое с середины весны, медленно обороняясь, оттягивалось к Дунаю от Верхней Дравы и, подобно обложенному со всех сторон, загнанному волку, иногда злобно огрызалось, нападало на врага, уничтожая и его, и мирное население. Особенно лютовали примкнувшие к армии крепостные, взявшиеся за косы и мотыги. Они не получали никакого жалованья от господина Цилли — платою было то, что они сумеют захватить, но служить их заставляли на совесть. Они даже чувствовали себя словно в долгу перед графом, который согласился их принять в свое войско: ведь они все равно погибли бы между двумя сражающимися армиями — как зверье в пору лесного пожара, — если не стали бы на ту либо иную сторону. А так, по крайней мере, их гибель имела хоть какой-то смысл. Им предоставлялась свобода грабить все оставляемые войском замки, села, к тому же они могли, помимо добычи, дать выход накопившейся горечи за потревоженную свою жизнь. Кое-кто пз них хорошо знал этот край, каждую скрытую дорогу, каждую тропинку меж холмами и спускающимися к Задунайщине горами, — и по ночам они частенько нападали на стоявших лагерем воинов Хуняди. И если кого настигали, пощады не было. В хунядцах они видели врага, ибо от них приходилось спасаться. А граф Ульрих еще специально натравливал их, распространяя через своих людей слухи о том, что Хуняди участвовал в разгроме Антала Надя Будаи… Имя этого вожака крепостных долетело и сюда таинственными путями легенд и людской молвы, а выраженные в них мечты и надежды чудесно возвеличили образ героя в глазах бедноты.
Несколько месяцев, не прекращаясь, шла беспощадная война между двумя войсками, но развязки не предвиделось, так как войско Цилли в открытый бой не вступало, а беспокоило врага лишь мелкими стычками. План графа Ульриха заключался в том, чтобы, измотав противника и истребив все продовольствие, заманить его к Комарому, куда к началу сентября Искра сулился прислать несколько тысяч воинов, а там оттеснить в район, где все продовольствие уже уничтожено, и разгромить воинов Хуняди. Все старания Ульриха сводились к тому, чтобы отступление не было слишком быстрым, дабы не попасть к Комарому раньше времени, — ведь если не придет помощь, этот бешеный Янко прижмет его вместе с войском к Дунаю. Оно, конечно, если сдаться… но об этом Ульрих и думать не желал. Уж лучше прямо в Дунай, чем сдаться неотесанному проныре, выходцу из крикунов!.. Но подходило к концу лето, близилась осень, положение армии Ульриха все ухудшалось: Хуняди сильно теснил его, и Дунай был совсем недалек. Крепостные начали разбегаться. Тоска по оставленным, брошенным на произвол судьбы семьям, а потом и лихорадочный зов страдного лета околдовали их: по ночам группами, теперь уже не беспокоя воинов Хуняди, а избегая их, уходили они по тайным дорогам и тропинкам в оставшиеся позади районы, откуда бежали сами. В конце концов разбежались почти все, кроме вот этой горстки молодых парней, сидевших вокруг костра: их не терзали заботы о семье, разве что грызла тоска по какой-нибудь девушке.
Они сидели, глядя на искры, вылетавшие из костра, в котором потрескивали ветки.
— Пора уж коноплю теребить, — медленно проговорил один.
— Корень у ней еще крепкий, не рвется.
— В эдакую жару да не рваться?
— Грубая конопля будет! Тонкой кудели не даст, только толстую паклю.
— У девок, как прясть станут, прялки поломаются… То один, то другой на корточках, неловко, будто двухдневный утенок, подбирался ближе к костру или отодвигался подальше. Большинство отодвигалось, ибо ночь была теплой и спины не зябли, только Мишка Рока сунул голые подошвы чуть ли не в самый огонь — казалось даже, что запахло паленой кожей. Прошлой зимой, когда он на барщине камыш косил, лед под ним обломился, бочкоры пропитались водой, а иных, чтобы переобуться, у него не было, так и примерзли бочкоры к ногам. С тех пор даже в самую жару у него ноги стынут.
— Ты, дурной! Огонь-то, почитай, колени сейчас прихватит! — подтрунивая, говорили ему. — Того и гляди, пламя зад начнет лизать!
— Может, накормить нас хочешь жареным лисьим бедрышком, Рока[9]?
— Да, тебя бы ни на каком дознании колдуном не признали, испытание огнем выдержал бы.
— Эдакую бы натуру да Антала Надя товарищам, которых на угольях поджаривали…
— Худая это натура! — горько проговорил Рока. — Вечно зябнуть не лучше, чем единожды сгореть…
Последние его слова означали, видно, больше, нежели простую жалобу на то, что зябнут ноги, ибо все оставили шутки; каким-то беспокойством повеяло на них из ночи. Долговязый парень, который раньше словно нехотя и со вздохом предлагал сделать вылазку на Хуняди, теперь повторил твердо, словно приказ отдал:
— Пошли на Хуняди!
Остальные и сейчас ничего ему не ответили, но поднялись от костра, взяли в руки косы и, пригнувшись, гуськом, неслышно пошли к камышам Рабы. Мишка Рока быстро натянул бочкоры, завязал их и, хромая и потряхивая ногами, будто наступившая на угли кошка, отправился за ними вслед. Брошенный костер задремал, вскоре угли и жар, что остался от мигом угасшего хвороста, скрылись под тусклым покровом пепла.
Граф Ульрих сидел на шкуре, расстеленной на земле у шатра, и слушал дивную, звонкую тишину ночи. Все вокруг спали, даже его оруженосец посапывал, растянувшись на пороге шатра. Граф любил ночные бдения наедине с самим собой: в такую пору он всегда без помех находил самые ясные и убедительные ответы на обступавшие его вопросы. Еще недавно, всего лишь несколько недель назад, он даже не ложился почивать до тех пор, пока не услышит устрашающий рев крепостных, напавших на хунядцев, и ответный рев потревоженных врагов. В такие минуты на сердце его нисходил приятный покой, ощущение, что он не совсем одинок, и в глубине души возникало никогда им не испытанное теплое чувство к крепостным, которые воевали, вкладывая в борьбу все сердце, всю ненависть, как и он сам… Все сердце и всю ненависть — не так, как наемники, которые ворчали и роптали из-за того, что он остался им должен за несколько недель, говорили, что не станут воевать, не получив своего… Да и другие хороши — бросили его в беде. Барбара и Елизавета все бегают, пороги обивают: и к императору Фридриху обращались, и к Искре, — но крупных сумм, разумеется, достать не могут. А войска — подавно, если только обещание Искры не окажется все-таки правдой. Отец Ульриха укрылся в скалах Карста, в крепости Лика, все Гараи на сторону Уласло перешли, будто вернее их и не было. Епископу Сечи папа приказал, правда, вернуться к Елизавете, но тот даже для виду не помогает, только что Уласло прямо не поддерживает.
При таких обстоятельствах для его ушей и подлинно не могло быть музыки более прекрасной и усыпляющей, чем испуганный рев воинов Хуняди, поднятых ото сна напавшими на них крепостными.
Но в последнее время музыка эта звучала все реже…
Из тихой задумчивости Ульриха вывел скользящий шорох. Встрепенувшись, он со страхом вскинул глаза, но тотчас успокоился: пред ним стоял, словно черный камень, обрамленный мерцанием ночи, военачальник Витовец.
— Вести из Комарома? — спросил граф, и от волнения в горле у него пересохло.
— Вестей нет, господин граф. Просто сон бежит от моих глаз, вот я и решил немного пройтись по лагерю. Проверил стражей, их-то не одолел ли сон…
— Да, да, и моих глаз бежит сон…
— А поспать надобно, господин граф. Думаю, завтра у нас будет тяжелый день.
— Хуняди готовится?
— Да, они крепко готовятся. Стада согнали из дальних даже мест, будто до самого Комарома останавливаться не хотят.
— А надо, чтоб они остановились, и не раз. Во всяком случае, нам это нужно. Витовец! — Ульрих вскочил и положил руку воеводе на плечо. — Скажи по совести, можем мы продержаться до конца месяца?
Предводитель наемников немного помолчал и тихо ответил:
— Спроси об этом завтра, господин граф. Завтра в это время. — А потом добавил: — Если бы утром, до восхода солнца, я смог раздать талеры, то был бы больше уверен…
— Откуда мне взять талеры, ежели их нет? — взревел граф Ульрих, будто ушибленный. Потом, слегка понизив тон, повторил вопрос: — Откуда мне взять талеры? Пусть еще немного потерпят, император Фридрих обещал за переданную ему корону… А когда разобьем Уласло, получите и прибавку!
— А коли так, надо их покуда вольней держать, дозволить брать побольше добычи. Дух у них и поднимется…
— Да у них и так воли этой вдоволь было, — измученно сказал Ульрих. — Все подбирали, что на глаза попадалось.
Внезапно со стороны плавней долины Рабы донесся в ночи устрашающий рев, и тотчас поднялась мешанина нестройных криков, но столь грозных, что от них кровь стыла в жилах.
— Слышишь, Витовец? — Ульрих схватил военачальника за руку, и в голосе его звучало возбуждение и радость. — Крепостные! Я было думал, что их у нас уже вовсе нет. Видишь, вот кто настоящие воины! Не просят платы, идут ночью и пожирают врагов…
— А однажды сожрут и тебя, господин граф, — сказал Витовец чуть насмешливым тоном, но с такой убежденностью, что граф Ульрих не нашелся, что ответить. Некоторое время они прислушивались к шуму ночной схватки, стонам и хрипам, а когда все начало стихать, и сами отправились на покой.