Сейчас, когда он стоял в самом центре великой битвы, происходившей в нескольких сотнях шагов от него, шумы, хрипы, треск и стоны, достигавшие его ушей, благотворно подействовали на его взволнованные нервы, смирили смешанное со страхом нетерпение, — он вдруг совершенно успокоился. Каждым нервом он ощущал надежность своего плана, вымеренного, точно построенного в мыслях, — так слепец, зная дорогу, ногами осязает цель и смысл каждого шага. Его непоколебимое спокойствие не нарушилось и тогда, когда центральная часть войска, которой командовал епископ и Янку, начала отступать все быстрее, а потом побежала, — почти бесстрастным голосом он продолжал отдавать распоряжения:
— Как дойдут они до склона того холма, так мы на них и ударим! Но уж тогда — все вместе!
С этим он отправил конного гонца и к Мате Цудару, а своему войску повелел под прикрытием кустов приблизиться к туркам с фланга. Находившиеся при нем дворяне, видя отступление отрядов епископа, все более пылко уговаривали Хуняди поскорей идти на помощь. Однако Хуняди сидел на коне, нахохлившись, упрямо сжав рот; он наблюдал сгрудившихся в смертельной схватке воинов и ничего не отвечал на призывы поспешить, только вновь, еще раз более твердо повторил:
— Как дойдут до склона того холма, так мы на них и ударим! Но уж тогда — все вместе!
А турки продолжали атаковать центральную армию. Налезая друг на друга, воины в тюрбанах стремились к епископу. Правда, воины-христиане, заметив опасность, угрожавшую их вожаку, окружили его защитным кольцом, но непрерывно прибывавшие человеческие волны захлестывали и смывали их. Наконец чья-то стрела попала в лошадь епископа, с болезненным ржаньем конь рухнул под всадником. Обезумевший людской поток сомкнулся над упавшим бойцом, затем снова откатился, но лишь на мгновенье, чтобы вновь сомкнуться, — епископ так и не появлялся более на его поверхности. Быть может, его закололи копьем, может, кривая турецкая сабля срубила ему голову, может, затоптали озверевшие кони…
Часть войска, которая видела гибель одного из своих военачальников, в панике бросилась врассыпную, и лишь натиск тех, кто, находясь в задних рядах, рвался вперед, помешал их позорному бегству. А турки, воодушевленные удачей, атаковали с еще большей силой и неистовостью. Вслед за епископом им захотелось лишить венгров и другого вожака, и те, кто только что затоптал отца Дёрдя, теперь всем скопом устремились к Янку. А он, молчаливый и мрачный, продолжал колоть, рубить, сокрушать их. Но против столь огромного численного превосходства, против этого гигантского войска, которое могло смять христиан одним своим весом, мало было одной отваги, даже если за ней стояли умножавшие силы исступление страсти и страх за свою жизнь. Вскоре Янку постигла участь епископа Дёрдя Лепеша…
Изрядно поредевшее войско, потеряв обоих военачальников, сразу прекратило сопротивление и ударилось в беспорядочное бегство. В этом стремительном сумбурном отступлении не оставалось уже ничего от хорошо продуманного военного плана, не оставалось даже ожидания, надежды на отряды, которые придут на помощь, — это было лишь паническое бегство ради спасения жизни. А ведь едва они достигли склона холма, как густые, росшие по обе стороны поляны кусты ожили, и на турок, одурманенных лихорадкой победоносного преследования, обрушились две новые христианские армии, внеся по меньшей мере столько же смятения, как и первый неожиданный натиск головного отряда. Турки, увлеченные преследованием, не могли сразу сдержать свой порыв, а те отряды, которые не принимали участия в погоне за христианами, не сумели тотчас же плотной широкой стеною преградить дорогу врагам. Те же внезапной атакой прорвались между их рядами, разделили их, оторвали друг от друга и произвели ужасающие опустошения.
Неожиданная атака и вызванная ею растерянность, вероятно, решили бы судьбу сражения, если бы спасавшееся бегством центральное войско теперь вдруг повернуло назад, и, воспользовавшись великой паникой, бросилось на турок, тем более что с тыла на них обрушился Захони. Однако вожака, который отдал бы воодушевляющий приказ, уже не было, тут властвовал лишь безудержный страх. А турки, правда, ценою многих потерь, понемногу опомнились, развернули свои ряды против наступавшего с трех сторон врага и, так как недостатка в людях у них не было, снова противопоставили венграм несломленные силы. Казалось, опять повторится прежний поворот и турки снова возьмут верх, если смогут отдышаться…
Хуняди потерял прежнее твердое и холодное спокойствие и неистово бранил и проклинал епископа и Янку за трусость… В сражении он почти не принимал участия, держался позади бросавшихся в атаку шеренг и, напряженно вглядываясь, ждал, когда же бегущие повернут обратно…
Наконец, не сдержав губительного нетерпения, он саблей проложил себе путь в первые ряды, где отличался Андораш Бебек.
— Веди войско! — заорал Хуняди ему в ухо. — Если даже никому не придется спастись, все равно — не сметь отступать!
Больше он ничего не сказал, повернул копя, вышиб из седла налетевшего на него турка и поскакал вдогонку за беглецами. Он догнал их уже далеко за холмом. Взгляд его повсюду искал Янку или епископа Дёрдя, по ни того, ни другого нигде не было. На мгновенье сердце его пронзила боль, чувство подлинного страдания, но это продолжалось лишь один миг, — и он ринулся в самую гущу своего разбегавшегося воинства..
— Господин Готхаллоци!.. Господин Хедсрн!.. Господин Понграц!.. — кричал он, завидев в толпе несколько военачальников, которые и во время бегства не проявляли лени. — Ваши милости, не бегите! Поворачивайте обратно! Язычников мы побьем, но только с вашей помощью!
С большим трудом Хуняди удалось остановить и привести в чувство поддавшееся панике войско, и теперь он стал во главе его. Воодушевленные воины устремились обратно. И вовремя, ибо теснимые с трех сторон язычники успешно выстояли атаку и теперь начали забирать верх. Однако нападение с четвертой стороны, совершенно их ошеломило, словно появление новой армии вызвано было какой-нибудь таинственной колдовской силой: они вдруг прекратили битву и, ища спасения, ударились в отчаянное бегство.
После того как судьба сражения была решена и турки откатились столь далеко, что уже не приходилось бояться их возвращения, Хуняди обошел поле битвы, осматривая подряд труп за трупом, которыми были сплошь усеяны склоны холмов. Он искал Янку и епископа Дёрдя. Задумчиво останавливался над трупами с разрубленными черепами, над мертвецами, с которых сорвано было даже платье, и мучительно вглядывался, пытаясь по тому, что осталось, отыскать знакомые черты…
Епископа Лепеша он так и не нашел, но Янку, наконец, увидел. Брат лежал под мертвым турком, быть может, именно тем, который убил его; он так и застыл в позе борца — зубы его были стиснуты в неутолимой ненависти, он сжимал мертвого врага, словно и сейчас вел с ним бой. Хуняди стоял над ним, смотрел на искаженное, смертельно бледное лицо, каждая черта которого врезалась в его душу за долгие десятилетия, смотрел на повернутые вверх белки глаз и понимал: того, кого считал он безначальным и вечным, о гибели кого никогда, никогда не думал, больше не существует… Вот перед ним лежит Янку, его младший брат, к самому сердцу прикипевший, вот он пред ним, почти целехонький, лишь на лице написана боль, будто ему снится кошмарный сон… но как ни буди, как ни тряси его теперь, он никогда больше не проснется, как ни зови, никогда не ответит… Хуняди смотрел на росток одной с ним ветви, сломанный внезапной, нежданной бурей, смотрел и не мог поверить, что это случилось… И вдруг, словно его ударили по затылку, рухнул рядом с Янку на колени. Он целовал похолодевший, разгладившийся лоб, ледяные щеки, потом оглядел покинутое после доброй работы поле боя — и вдруг одновременно и заплакал и засмеялся.
Ракошская ярмарка затихала, подходила к концу. Стада пригнанного сюда откормленного скота и прочей домашней твари поменяли хозяев, а если и нет, все равно уже не имело смысла тратить на животных привезенный на телегах дорогой корм, так как серьезные покупатели все разъехались. Ленивые и бранчливые гуртовщики гнали стада по широким безлюдным дорогам, а на истоптанном и утрамбованном животными ярмарочном поле уже вырастали один за другим шатры представителей сословий, собиравшихся для выборов правителя страны… Несколько дней продолжался наплыв посланцев дворян в повозках или более парадных каретах; те, что прибывали с дальних концов страны, из Эрдея или с юго-западной Задунайщины, выехали за несколько недель, чтобы не опоздать. Многие везли с собой жен — не так уж часто в жизни мелкого дворянина выпадет случай увидеть Пешт и королевский дворец в Буде, построенный Сигизмундом. Это ради них задержались здесь после ярмарки торговцы безделушками, шелками, бархатом и прочими милыми женскому сердцу товарами. И расчеты не обманули торговых людей, ибо дворяне не жалели привезенных с собою талеров.
Были здесь и посланцы городских ремесленников. Впервые за долгие годы появились они на Государственном собрании и чувствовали себя довольно стесненно. Они разбили свои шатры на берегу речушки Ракош, чуть поодаль от лагеря дворян, тем самым как бы молчаливо признавая, что их слова и выкрики звучат потише дворянских. Про себя, однако, они так не считали и даже гордились своей силою, сделавшей их голос столь значительным для страны, что и дворянское сословие хочет его услышать. Обособились они скорее потому, что среди своих им было посвободнее: прибыв из разных городов страны, но с одинаковыми планами, заботами, связанные общими интересами, они лучше чувствовали себя друг с другом, нежели в обществе громкоголосых дворян. Сойдясь в шатрах, они тихонько обсуждали общие проблемы — кому отдать голоса и что себе выпросить, какие поблажки выторговать в обмен за услугу. Вне шатров они держались очень тихо, очень скромно и даже порядочных кутежей не затевали. Дворяне их сторонились, словно то была какая-то несуразная порода, и между собой отпускали порой издевательские шуточки в адрес «башмачного сословия», но, так как хлопот с ремесленниками не было, оставляли их в покое.