Вельможи повскакали из-за стола, и уже в который раз за этот день зазвучали виваты. Хуняди чувствовал, твердо знал, что должен выиграть это сражение, он и не допускал возможности проигрыша, но все же известие приятной, теплой волной прокатилось по его сердцу, сразу смыв недавнее огорчение и тревогу. Он тотчас наполнил кубок и залпом осушил его.
— Ведомо ли вам, господа, — громко вскричал он, — какой закон я издам прежде всего? О снесении каждой крепости, которая делу защиты страны не служит. А мои — все для ее защиты!..
Он откинулся на стуле и впервые за долгое время засмеялся с торжеством и облегченьем; от грозного этого веселья даже разгулявшиеся вельможи притихли.
Крепость Хуняд выглядела так, будто давно находилась в осаде, и вот сейчас наступили редкие минуты затишья, когда все уцелевшие и невредимые ее защитники стараются поскорее заткнуть бреши, заделать разрушения, причиненные пушками и метательными машинами: повсюду строили, сверлили, тесали. Из-за лесов, возведенных для ремонта старых и строительства новых башен, стен, вышек, из-за камней, нагроможденных в ожидании камнетесов, из-за известковых ям, ведер с известью, из-за множества суетившихся людей по крепости едва можно было передвигаться. И будто здесь строилась настоящая Вавилонская башня, сквозь адский шум пил, стук молотков, грохот наковален пробивалась отчаянная мешанина языков: миланские зодчие, флорентийские камнерезы, немецкие медники, чешские стекольщики, венгерские обжигальщики извести, румынские резчики по дереву и носильщики камней пытались убедить друг друга в своей правоте. Со строгими лицами произносили лестные слова одобрения, улыбаясь, сыпали отборными ругательствами, но все это было совершенно неважно, даже если бы случайно двое встретившихся понимали язык друг друга; в страшном грохоте они все равно не уловили бы ни единого осмысленного слова. Тот, кто видел в эти дни Хуняд, вправе был усомниться, что из этой полуразрушенной, беспорядочно перекопанной, расковырянной груды камней когда-либо возродится крепость… Сам Хуняди — впрочем с величайшим увлечением принимавший участие в планировке строительства, в совещаниях с мастерами — теперь не слишком верил в успех и, когда мог, прятался от шума и грохота, которые сводили его с ума. Но спрятаться было делом нелегким, так как строители не забывали даже о самых отдаленных закоулках крепости, везде находили то, что требовало перестройки, — то, без чего крепость не будет похожа на италийскую либо иную западную рыцарскую крепость… А госпожа Эржебет, взявшая на себя роль полководца и возглавившая преобразовательные работы, не отклоняла ни одного разумного на вид предложения; однажды во главе победоносного войска стекольщиков она вторглась в спальню, где господин Янош занимался государственными делами, и оттеснила его в гостиную, а на следующий день, предводительствуя медниками, выжила оттуда — и так до тех пор, пока он наконец не разбил постоянный лагерь в оружейной… Правда, прибывшие из баварского герцогства стенописцы и здесь не хотели оставить его в покое, но тут уж он окончательно разгневался и не пустил их к себе, как ни молила его госпожа Эржебет, чем только ни прельщала.
Да, госпожа Эржебет была полководцем, к ней все обращались за советом, шли к ней с жалобами и с просьбами. Она везде успевала, распоряжалась весело и увлеченно, будто с разрушением старой крепости рушилось и ее прежнее, в бессмысленной тишине протекавшее существование, будто вместе с новыми благородными линиями заново возведенных и украшенных стен отстраивалась, полнясь содержанием, и ее жизнь. Лишь теперь выяснилось, какой тонкий у нее вкус, как велико понимание искусства и всего прекрасного: по любому поводу она могла высказаться, сразу же разрешала все возникавшие вопросы, и, если выбирала какую-нибудь отделку, убранство, они непременно были самыми красивыми, самыми оригинальными. Господин Янош мог спокойно скрываться в оружейной под предлогом срочных государственных дел, во всем мог ей довериться. Ничто не ускользало от ее внимания, и даже красть и обманывать на глазах хозяйки крепости вряд ли было возможно.
Ее и повстречал первой епископ Янош Витез, в одно прекрасное весеннее утро въехав в крепость верхом в сопровождении многочисленной свиты. Спрыгнув с коня, он с тихим удивлением оглядел изуродованный лесами двор, загроможденный грудами камней, ведрами с известью, обломками мрамора, окинул взглядом полуразрушенную-полуотстроенную крепость, когда же за всем этим увидел руководившую работами Эржебет, то так и застыл от изумления.
Никак ты зодчим стать собралась, сударыня-сестрица? — смеясь, спросил он, звучно облобызав ее в обо щеки. — Никак зодчим собралась стать, ежели занялась столь не женским делом?
Эржебет раскраснелась от его поцелуев, словно приняла их не как родственные или отеческие. Да и смущение, вызванное неожиданным приездом епископа, прошло не сразу, — в замешательстве, чуть не заикаясь, она отозвалась:
— Зодчим стать не собираюсь, но крепость хочу уютным гнездом сделать.
— Это не внешними украшениями дается, сударыня-сестрица. А тем, таится ли внутри мягкость да уют. Или тебе то неведомо?
— Ведомо, отец епископ, право же, ведомо. Но если внутри мягкости недостает, можно восполнить ее хоть внешними украшениями, я так думаю… Согласен ли ты, отец Янош?
Епископ не пожелал заметить обращенный к нему намек и перевел разговор:
— Все же во внешнем убранстве, пожалуй, лучше разбираются мастера, этому обученные.
Однако при всем том его очень заинтересовало, что и как делается в замке, что и почему одобрила Эржебет, и вскоре они уже с увлечением ходили среди развороченных камней, постоянно угрожавших рухнуть лесов, осматривая все подряд: кладку стен, мельчайшую резьбу, всяческое убранство.
— Очень красивы формой своей, — заметил епископ, указывая на башни, наполовину уже возведенные; когда же Эржебет разложила перед ним пергамент миланского зодчего с планом крепости, чтобы показать, какова она будет в законченном виде, епископ Янош не мог сдержать удивления и восхищенно воскликнул:
— О, да таких я и в Италии не много видывал!
— Так, может, я все же имею склонность к художеству? — с гордым смехом спросила Эржебет. — Ведь и моя доля участия есть в выборе плана.
— В тебе очень сильно развито чувство прекрасного, — сказал Витез, поглядев на нее долгим взглядом, словно желая сказать еще что-то.
Эржебет угадала недосказанное, заметила этот невольный взгляд — и, будто испугавшись, повела епископа дальше, спеша направить его внимание в другую сторону:
— Погляди, отец Янош, как вырезано окно! Тебе правится такое удлиненное?
— Пожалуй, я сделал бы его чуть уже. Вот как в Болонье видел, в рыцарских замках. Миланские зодчие хорошо умеют и башни возводить и все прочее, но не умеют вырезать окна с должным изяществом. Для этого надобно приглядеться хорошенько к стройным женщинам — таких только в Болонье увидишь. В Милане-то даже красавицы всегда немного нескладны, вот вроде этого окна…
Затем, словно опомнясь, еще раз оглядел Эржебет с головы до ног и потеплевшим голосом произнес:
— Но тебя смело мог взять за образец миланский мастер. Ты все еще стройна, как девушка, будто и не мать двух взрослых сыновей…
— Не льсти мне, отец Янош, а не то зазнаюсь, — сказала госпожа Эржебет, покраснев от удовольствия. — Ты-то хорошо разбираешься в женской красоте. Так говорят…
— Не лесть это, сударыня-сестрица, а чистая правда, я частенько собирался тебе сказать…
Он хотел было продолжить признание, но вдруг, словно что-то вспомнив, оборвал себя и проговорил совсем другим тоном:
— Однако я прибыл сюда не любезности говорить, а государственные дела улаживать. Где найти мне господина правителя Яноша?
— Он в оружейной делами занят. Целый день слова от него не услышишь.
— Мы еще поговорим с тобой о стройности оконных форм! — сказал он Эржебет и, словно жаждая поскорее уладить неотложные дела, взбежал по лестнице, высоко подобрав сутану, — так подбирают юбку женщины, ступая по грязи.
Правителя он и в самом деле нашел в оружейной: полураздетый, без бекеши, как в сильную жару, Янош Хуняди сидел у столика с короткими козьими ножками и, опершись головой на ладони, склонялся над пергаментом, исписанным густыми сплетениями линий. Он был так погружен в свое занятие, что не услышал, как открылась дверь, и встрепенулся лишь тогда, когда епископ, неслышными шагами, зайдя за спину, неожиданно закрыл ему глаза ладонями.
— Эржебет! — воскликнул Хуняди, чуть не задохнувшись от волнения, и по голосу ясно было, что смятение его вовсе не от испуга. Как и не от того, что испуг прошел, стал оттенком бледнее тон его голоса, когда после долгого ожидания он еще раз попробовал угадать:
— Лацко!
Когда же епископ отнял руки от его глаз и с лукавой улыбкой предстал перед ним, Хуняди проворчал глухо — и в его голосе смешались радость и разочарование.
— Заморочил ты меня совсем. Такие у тебя маленькие да мягкие руки, как у женщины или у юнца, который и саблю-то в руках еще не держал, — оправдывался он. И тут же с искренней радостью приветствовал епископа: — Добро пожаловать к нам!
— Возблагодарим господа! — пробормотал обычный ответ епископ и одновременно дружески стукнул Хуняди по спине, да так, что тот даже крякнул. — Вылезай-ка из своей берлоги, ретезатский медведь! Сретение давно минуло…
— Похуже мороза всякого то, что у нас снаружи творится.
— Тебе бы следовало за работами смотреть да с планами сверяться, а не слабой женщине!
— Она почище любого мужчины управляется.
— Да, хороша будет у вас крепость, — сказал епископ, сдержав шутливые подкалыванья, и даже головой покачал с глубоким удовлетворением. — Равной ей и в дальних землях не сыщется.
— Пускай никто не посмеет сказать, что избранный сословиями правитель Венгрии в овчарне живет, — сказал Хуняди с гордой похвальбой, но тут же, понизив голос, пожаловался совсем по-детски: — Только бы поскорее уж конец настал стуку этому да грохоту. Нигде ведь покоя нет!