— А с крепостью вместе ты сам изменишься ли, милостивый господин правитель? — спросил Витез, не обращая внимания на жалостные слова.
— Ты всегда дорогой гость у меня в крепости, — очень серьезно ответил Хуняди. — Но если прибыл ты ко мне как посол или с иными тайными умыслами, лучше молчи, не говори ничего.
— Чьим же мне быть послом, ежели не своим собственным? Неужто ты примешь слова мои за чужие и не пожелаешь их выслушать?
— Так уже спешно это? — уклончиво спросил Хуняди. — Еще зад твой от седла не отдохнул, ты еще и куска не проглотил, а желаешь уже делами государственными заниматься? Пойдем-ка сперва перекусим немного. Мед, что осенью собрали, отменно затвердел. Ты, знаю, большой до него охотник…
Вскоре появилась госпожа Эржебет, освободившаяся от работ, и мигом велела слугам устроить гостю пиршество, ради которого епископ охотно отложил совет по поводу дел государственных. Витез ел долго, со вкусом и за все время не проронил ни слова. Хуняди только дивился, с каким неистощимым аппетитом поглощает гость еду, и даже сам, казалось, чувствовал во рту вкус лакомств, которые уплетал тот, но в конце концов ему это надоело, и он с шутливым неодобрением сказал:
— Послушай, Витез, куда в тебя такая прорва снеди влезает?
— А ты не заметил, что я себе все карманы набил едой?
— Может, оно сутане твоей и больше на пользу, нежели твоим слабым кишкам. Скоро пять лет, как стал ты епископом, а все такой тощий, что это уже бедствие общегосударственное. Епископство я тебе смог расстараться, а уж брюхо да жир, что званию твоему приличествуют, сам наедай. И поскорей, не то попы да прихожане подадут на тебя жалобу и попросят папу наказать тебя, как того папского камерария, о котором сообщал как-то в письме наш общий знакомец Поджио Браччолинп.
— Какую же ты мне участь пророчишь, господин правитель? — смеясь, спросил Витез.
— Того камерария прихожане сместить пожелали за то, что не нажил достаточно большого брюха, которое отбило б у него охоту от добрых гулянок…
Когда же госпожа Эржебет, покраснев, одернула его, он, смеясь, принялся оправдываться:
— Так я ведь только о пользе славного нашего епископа варадского пекусь. Что на Италийской земле свершилось, и у нас стрястись может!
— Все же лучше я таким останусь, если обо мне речь идет, — улыбнулся и Витез.
Пока они беседовали в зал вошел юноша лет восемнадцати — двадцати и почтительно поздоровался с епископом. Тот, отодвинув от себя яства, в восхищении обнял его:
— Лацко! Как давно тебя не видал, даже узнать не могу! А как вытянулся! Может, тебя в Смедереве вверх подтягивали?
— Может, и стали бы подтягивать, ежели б посмели, — заносчиво воскликнул юноша ломающимся, по-отрочески густеющим голосом.
С пушком на губе, каштановыми, вьющимися по плечам волосами, он был вылитый отец, каким тот запомнился Вптезу с первой их встречи — добрых тридцать лет назад. Должно быть, и Янош припомнил себя молодым, он долго смотрел на сына, а потом твердо произнес:
— Когда Лацко прибыл к Бранковичу заложником, я сказал деспоту, что оставляю вместо себя сына, но ежели хоть волос упадет с его головы, не только бешеному турку, но и ему самому дорого обойдется Кенермезе!..
И, словно воспоминание разбудило дремавший в душе гнев, Хуняди, все более распаляя себя словами, вскоре уже просто кричал:
— Зря не скажу, Лацко там ничем не обидели, но, увидишь, наплачется еще деспот за Кенермезе! И прочим слезы лить придется! Да и ты, епископ Янош, не сделал того, что следовало! Когда дошла до вас весть, что, спасаясь от турок, я в плен к деспоту угодил, войско за мной послать следовало. Правитель я ваш или нет?
Ошеломленный Витез слушал обвинения, обращенные и к нему, но от неожиданности не мог даже ответить, лишь постанывал невнятно; но, даже придя немного в себя, только и выговорил:
— На это в другое время ответ получишь!
И чтобы разрядить возникшую напряженность, обратился к Эржебет:
— А где Матько в такое время гуляет?
— Верно, науками занят с господином Миколаем Лясоцким.
— Так он усерден?
— Больше прикидывается усердным, — с упрямым презрением и завистью перебил Ласло и скорчил такую гримасу, что все рассмеялись, только мать упрекнула сына:
— Не говори так о брате! Тебе в пример его усердие!
— Этот в отца! — Хуняди притянул к себе надувшегося сына. Больше он ничего не сказал, но явственно ответил жене на ее защиту младшего сына.
Когда Витез покончил, наконец, с трапезой, мужчины вернулись в оружейную. И едва захлопнулась за ними дверь, епископ, будто сошлись они сюда на смертный поединок, повернулся лицом к Хуняди и очень серьезным тоном спросил:
— Почему ты сказал, господин правитель, будто и я не сделал того, что следовало? Разве не я подбивал вельмож потребовать тебя у Бранковича? И разве не я помог тебе вызволить оставленного заложником сына?
Хуняди тоже повернулся к Витезу и с не меньшей серьезностью ответил:
— Не скажу, что ты не делал этого. Но чем измеряется сила действия, как не плодами его? А ежели так, то вижу я только одно: не вельможи вытребовали меня у Бранковича, а сам я себя вытребовал. Отдав в залог сына. И его мне вернули посулы мои да угрозы, а не чужая помощь…
— Мог ли я сделать больше того, что сделал?
— Ты, может, и впрямь не сумел бы сделать больше, но иное ты сумел бы и сейчас еще сумеешь — знаниями своими, всей душой своей рядом со мной стать, а не к тому прилагать старания, чтобы силу мою сломить…
— Разве я не это делаю? Разве не всегда это делал? В чем ты винишь меня?
— Не хочу сказать, что ты мой должник, потому что помог я тебе с епископством, — ведь и ты помогал мне ранее, чем только мог. Властью своей, советом и души возвышением. Но ныне ты этого не делаешь с прежней силою…
— Правду говори, всю как есть, а не пустые слова!
— Правда в том, что и ныне явился ты ко мне поколебать меня. Что не впервые уже делаешь…
— Раньше, когда я остерегал тебя от заблуждений и пытался указать иной путь, ты называл это помощью. А ныне, когда намерения у меня те же, считаешь, будто поколебать тебя хочу. Почему же ты теперь дурным считаешь мое благожелательство?
— Потому что не благо оно, а зло истинное.
— Откуда вдруг в тебе теперь столь великая уверенность?
— Путь, по которому надлежит мне идти, я и в прежние времена знал, только глаза у меня тогда малость подслеповаты были и не был уверен я, что найду этот путь. Для того и нужна была мне твоя помощь. Но ныне я знаю, что стою на верном пути и иду по нему!.. Чую я это, а сейчас и вовсе уверенность обрел. Прочти-ка вот это послание!
Он взял со стола исписанный пергамент, который читал, когда епископ потревожил его неожиданным своим появлением, и отдал Витезу в руки. Витез стоял в нерешительности, словно не понимал, чего от него хотят, потом подошел к окну и начал читать послание.
Это было обычное письмо.
«Великий и милостивый господин правитель! Не держи на меня зла за то, что шлю тебе письмо с опозданием, но я так сильно погружен был в работу, что лишь ныне очередь дошла до ответа. Несколько месяцев меня и дома, во Флоренции, не было, находился же я в далекой Швейцарии, откуда с такою удачей вернулся, что, пожалуй, это и твою милость обрадует. В библиотеке одного монастыря обнаружил я весьма древнее произведение, писание Аммиана Марцеллина, одна глава коего историю гуннов излагает. Очень много прекрасного есть в том произведении, много красоты, сердцу говорящей, но тебя, великий и милостивый господин правитель, оно особенно должно интересовать, поскольку речь в нем идет о предках твоего парода. Из-за множества дел не мог я еще до конца изучить сей труд, сейчас больше писать тебе об этом не стану, теперь уж в следующем письме, которое — надо надеяться — предстанет пред твои очи после менее долгого ожидания. Да и это все я написал сейчас потому лишь, чтобы ты покуда душу свою подготовил к принятию всего прекрасного и истинного, что в писании том содержится.
На вопрос твой, могу ли поведать тебе о жизненном пути славного господина моего Козимо Медичи, с удвоенной радостью усердие приложу и в меру скромных моих способностей отвечу. И тебе этим угожу, да и славный господин мой — пошли ему, боже, жизнь долгую — заслуживает, чтобы во всех странах христианского мира узнали люди о великой славе его, мудрости и доброй склонности ко всем прекрасным наукам… К тому же, насколько знаю я из твоих писем о собственном твоем жизненном пути, много в нем схожего с жизнью славного господина моего Козимо Медичи. И он происходил из семьи, которая не была благословлена большим богатством и властью, зато обладал силою и способностями, чтобы богатство и власть себе добыть. По моему же разумению, это для гордости причина во сто крат большая, нежели обретение богатства и власти в готовом виде, ибо как может быть причиной гордости то, что в действительности и не наше?.. В ту пору Флоренция и Тоскана тяжко страдали от опустошительных набегов знатных и могущественных вельмож друг на друга. И вот господин мой с его богом дарованным талантом поставил целью жизни своей освободить все живущие там народы от набегов вельмож. И поскольку не только благоволение господне ему сопутствовало, но и хвала, любовь и надежды народа, победа не заставила себя ждать: всех могущественных магнатов победил он и установил свою власть над ними. Установил свою власть и ни с кем не договаривался, не торговался — ибо, если договариваться да торговаться о власти, на долю твою в исходе не останется ничего! Кого бог создал повелевать прочими, тот да исполнит волю божию и не жалеет никого, кто на пути его станет, ибо в противном случае господь покинет его, лишив благоволения своего и помощи!..»
Витез дочитал письмо лишь до этого места, затем скользнул взглядом в конец длинного свитка, где продолговатыми, острыми буквами начертано было имя отправителя: Поджио Браччолини, — еще раз пробежал глазами уже прочитанные строки, затем поднял грустный, задумчивый взор на Хуняди и, ничего не сказав, медленным шагом подошел к столу и положил письмо туда, откуда его взял правитель. Хуняди с недоумением проследил за молчаливыми его действиями и, тщетно прождав, пока епископ заговорит, не мог сдержать просившийся на язык вопрос: