Войк говорил нетерпеливым, повелительным тоном. Его раздражали постоянные опасения жены, он не мог понять их причины и поэтому старался избегать о том разговоров. Но теперь, когда Эржебет сама обрушилась на него со своими тревогами, он не пожелал слишком сдерживать себя, выругался, чтобы придать словам больший вес, и круто закончил разговор:
— А ежели мало еще тебе науки, могу и погромче сказать! Не позволю я, чтобы ты мне веселье отравила, покуда дома я, либо вовсе из дому выжила. Ты теперь всех кусаешь. Смотри, как бы зубы-то не обломать!..
И, не ожидая ответа, лягнув по пути пучок пеньки так, что тот разостлался по полу, Войк в бешенстве выскочил из комнаты. Эржебет сидела не шевелясь, прижав к груди руки, и на глаза ее медленно набегали слезы. Она немного повсхлипывала, потом вытерла слезы тыльной стороной ладони, вздохнула, поплевала на кончики пальцев и вновь принялась крутить веретено.
Однако потрудиться она успела немного, и на полверетена пряжи не накрутила, как со двора послышался звук рога, возвещавший о том, что кто-то прибыл в крепость. Быть может, сыновья Янко и Янку вернулись, вволю побродяжив? Янко и Янку… Как странно, что оба ее сына одно имя носят и различие у них лишь в одном-единственном звуке… Не хотела она остаться без Яноша, когда родился Янку, — а старший Янко в то время был, можно сказать, на краю могилы, в чем только душа держалась. И вот — оба остались живы, благословен будь за то господь… Янко же, как минуло ему три года, будто понял, что на него рукой махнули, и начал вдруг упрямо расти, сил набирать — совсем крепышом стал. Это упрямство, твердая воля его не иссякли и поныне…
Эржебет прислушалась. Может, к ней зайдут, хотя бы Янку. Он больше к матери тянется.
Однако вместо сыновних шагов она услышала новый звук рога, громко прозвучавший на дворе, но на сей раз он возвещал не о прибытии… Он созывал воинов… Господи боже, уж не беда ли какая!
Она выпустила из задрожавшей руки веретено, прислонила в угол прялку и чуть не бегом пустилась к выходу, узнать, что случилось. В коридоре столкнулась с Бойком: он возвращался к ней. Гнев, вспыхнувший во время стычки, исчез из его глаз, теперь они возбужденно горели.
— Мы едем в Хатсег, — сказал он. — Прискакал отец Винце, говорит, крепостные взбесились…
— Сыновья! — воскликнула в испуге Эржебет. — Ведь они без охраны почти. Побьют их!..
— Как бы не так! Да они, верно, и не в той стороне бродят.
Но даже по голосу его чувствовалось: он отнюдь не уверен в том, что говорит.
— Мужичье проклятое, подлые свиньи? Я их научу жить смирно! — взревел Войк и поспешил обратно во двор.
Когда госпожа Эржебет сошла вниз, подъемный мост был уже спущен, и Войк с Радуем во главе отряда воинов вскачь пустили по нему своих коней.
— Охрани, господи, ближних моих! — вздохнула она им вслед и неверным от волнения шагом направилась во внутренние покои.
От берега Черны гора Тарьягош круто взбегала вверх; словно напоказ обнажала она свое скалистое, морщинистое от трещин и ущелий чрево, и лишь совсем наверху, у самой вершины, начинался лес. Великаны деревья возникали на голом склоне как-то неожиданно и без всякого перехода, будто до этой линии гору выбрила чья-то гигантская рука. Извилистая, вся в ухабах, дорога вела к перевалу, каждую мало-мальски приличную скалу осторожно огибала тропинка. По лесному участку дороги медленно, гуськом брели пятеро вооруженных людей, по виду воинов, ведя за собой на поводу лошадей. Один из путников был совсем еще юный, да и остальным было на вид около двадцати, не более. С седел по обе стороны свисала убитая дичь — фазаны, дикие гуси с окровавленными перьями и разное мелкое лесное зверье, а слева болтались еще колчаны со стрелами и луки с ослабленной тетивой. Шум шагов то и дело вспугивал дичь в придорожных кустах, но путники даже головы не вскидывали на этот знакомый и столь милый охотничьему сердцу шорох.
На деревьях и кустах шелестели пожелтевшие листья, предвечернее октябрьское солнце бросало на редкие лужайки длинные тени.
— Янко, не пора повернуть коней вспять? — прервал тишину юный путник, шедший вторым. — Как бы вечер нас тут не застал.
Тот, кто шел первым, остановился и обернулся.
— Навряд это можно, братец, — ломающимся, грубеющим голосом подростка сказал он и хитро ухмыльнулся. — Разве ж сумеют кони хвостом вперед в гору идти…
— Да надо ли в гору-то идти? Дорога домой вон куда сворачивает.
— Когда дойдем, тогда и увидишь, надо ли… А может, у тебя душа в пятки ушла, а? К мамаше нашей побежишь сиську сосать?
Юношу оскорбили насмешки, в он, словно рассерженный кот, тоже царапнул в ответ:
— Себя-то героем не выставляй, и я ведь о тебе порассказать могу, коли на то пошло. Хотя бы твоя история с призраком в крепости… Обмочился со страху-то, а?!
— Слыхали? — обратился Янко к сопровождавшим их воинам и громко рассмеялся. — Эка малец задирается, эка распищался!
Однако солдаты не пожелали участвовать в перепалке молодых господ и с каменными лицами молчали.
— Слышь-ка, братец Янку, — снова обратился Янко к юноше. — Нынче ты доказать можешь, что не сосунок боле. Как перевалим через хребет, поскачем с горы верхами до самого дома. Кто быстрее доберется?
— Шею себе сломишь да коню ноги, — пробормотал Янку.
— О себе думай, за меня не бойся, сопляк! Пора небольшой урок тебе преподать, показать на деле науку рыцарскую, чтобы уважал того, кто поболе тебя ей обучен! — уже всерьез рассердился Янко.
Испуганный брат замолчал, и Янко вновь тронулся в путь, остальные молча за ним последовали. Так они шли около получаса, когда где-то поблизости, за деревьями, послышались крики людей и стук топоров. Янко свернул с дороги на утоптанную тропинку и двинулся по ней. Вскоре они вышли на большую лужайку, где ватага крепостных валила деревья. Мужики стояли по двое, по трое у подножья могучих буков и, ритмично наклоняясь, сильными ударами врубались в ствол дерева. Желтые щепки словно огромные, с ладонь, бабочки, разлетались вокруг, со свистом рассекая воздух. Дерево дрожало, стонало под их ударами, но люди не обращали на это внимания. Огромные топоры на длинных топорищах безостановочно поднимались и опускались. Вдруг раздался громкий треск, крепостные заорали, как безумные, и будто в диком жертвенном танце, огромными скачками бросились врассыпную от падающего ствола. Но, едва дерево упало, на него сразу набросилась другая группа — обрубать ветви.
То была странная и увлекательная борьба: вновь прибывшие стояли как завороженные на краю лужайки и с любопытством глядели на разыгрывавшийся перед ними спектакль. Кони дрожали от страха и вспененными ртами грызли удила.
Первым заметил пришельцев надсмотрщик, с палкой в руках наблюдавший за крепостными.
— А ну, шевелись, недотепы чертовы! — прикрикнул он на людей и с подобострастным видом поспешил к охотникам.
— Добро пожаловать, молодые господа! Вижу, вижу, ловки были в охоте! — Он показал на свисавшую с седел убитую дичь.
Янко снисходительным кивком ответил на приветствие.
— Ну, а у вас тут как? Идет работа?
— Идет, идет, коли приглядывать за ними. Иначе и до снегопада тут проковыряются, а все без толку.
Когда они подошли ближе, крепостные приподняли шапки, приветствуя господ, и с еще большим азартом набросились на работу, но надсмотрщик, желая показать свое усердие, все понукал их:
— Нечего глазеть-то, ровно слепой во тьме, ваше дело лес рубить!
Работа кипела вовсю.
— Их построже держать надобно, — объяснял молодому господину своему надсмотрщик. — Больно драчливый народ лесорубы-то. Назад тому год с небольшим — ваша милость в ту пору у господина Сечи проживали — порубили они топорами беднягу Михала Бача, предместника моего. Очень он набаловал лесорубов, а как однажды заспорил с ними, они и сделали из него покойничка. Их-то, само собой, на кол, да только Михалу Баче это уж не помогло…
Янко рассеянно слушал рассказ, а может, и вовсе не слушал: его гораздо больше интересовала работа мужиков. Он с удовольствием разглядывал, как, крепко уперев в землю широко расставленные ноги, словно укоренившись в ней, они ритмичными ударами, то наклоняясь, то откидываясь назад, крушили, побеждали сопротивлявшееся дерево.
— Ну, братец! — задорно улыбаясь, обратился он к Янку. — Поглядим-ка, много ль в тебе лихости да силы! Бери в руки топор, а я другой, свалим дерево!
— Да господь с вами, ваша милость! — ужаснулся надсмотрщик. — То работа тяжелая, мужикам положена, а не молодым господам…
Однако Янко и внимания не обратил на его протесты и продолжал подзадоривать брата:
— Ну-ка, юный витязь Янку! Или храбрости маловато? Идешь пли нет?
— Иду!
Напрасно пытался надсмотрщик советами да опасениями отвлечь господ от их намерения, они взяли у двух мужиков топоры, сбросили свои доломаны и встали на места крепостных. Мужики удивленно, непонимающе глядели на молодых господ: может, у них мозги повредились? Но потом решили про себя, что это, должно быть, еще одна странная господская забава, и успокоились. Зато молча, но с превеликим злорадством отметили, что меньшой барчук очень быстро отбросил топор и, шатаясь, побрел от дерева.
— Что же ты, доблестный витязь? — издевался над братом Янко. — Или оскомину слава набила?
Он не бросил работы, а все шире взмахивал топором, наносил все более могучие удары, стараясь не отставать от мужиков. Ему была важна не победа над братом — ведь Янку на три года моложе его и вообще послабее. Шутливое состязание с ним служило лишь прикрытием бушующих в нем страстей. Главным тут было ощущение силы своей, свежести, гибкости в ногах, спине, плечах и руках: он мог, он был в состоянии сделать то, что задумал! Хотел бы он поглядеть, кто из праздных дворянских юнцов при уйлакском дворе сумеет помахать топором, как он сейчас! Да и на прочие молодецкие забавы кто из них способен?.. Может, молодой Миклош Уйлаки? Либо Лацко Перени? Янко всегда побеждал их в разных играх. Его отец позже иных крепость от короля получил, это, конечно, так, потому-то не все ученые премудрости ему, Янко, досконально ведомы, да и красивых словес он говорить не умеет. Но чтоб за это бесчестить его?! Просто зависть черная томила знатных его сверстников, потому что понимали они, на него глядя: для ратной жизни сила да стойкость надобны. А этого у Янко не отнимешь… Он вот и тяжести топора не ощущает: играючи им помахивает, вздумает чуть повыше рубануть, точно туда топором и ахнет, а плечи, поясница, ноги и не чувствуют усталости… Он еще покажет изнеженным тем барчукам, холера им в бок, что есть истинная удаль, — только б попались ему на пути… А что сказала бы Анна Уйлаки про его молодечество? Топор дрогнул у него в руках, горячая волна пробежала к ног