И потом:
— Один я… Один…
Он не выдержал гнетущего чувства одиночества и пришпорил коня, чтобы поскорее оказаться в лагере: ему хотелось, чтобы вокруг были люди, люди. Хотелось слышать их голоса, видеть лица.
Когда он приблизился к лагерю, его в самое сердце: ударила нежданная радость, так что он даже пошатнулся в седле: вдали, там, где дорога уходила за горизонт, двигалось войско. Хуняди так вонзил шпоры в живот коню, что животное чуть не сбросило его, и поскакал бешеным галопом.
— Значит, все-таки!..
Лишь подскакав ближе, он увидел, что это был Капистрано, который вел к лагерю войско собранных им крестоносцев. Монах шел впереди, босой, с высоко поднятым крестом, а за ним, распевая священные псалмы, выступали босые мужики в сермягах и шапках, с распрямленными косами на плечах.
— Будь благословен, господин Янош, верный рыцарь христианства! — громко провозгласил Капистрано, но Хуняди стоял перед проходившими мимо отрядами крестьян с таким видом, словно из него вынули душу.
Собравшееся войско расположилось у Напдорфехервара: воины Хуняди — на левом берегу Дуная, в Кеви, крестоносцы монаха Капистрано — на правом берегу; но проникнуть в крепость, к своим, они не могли, ибо реку перегораживал турецкий флот. Между тем капитан крепости Силадп все слал гонцов, перебегавших под покровом ночной темноты, с настоятельными, отчаянными посланиями, в которых просил действовать, просил солдат, ибо — доносил он — стоявшая лагерем с южной стороны сухопутная армия турок усиленно готовится к штурму, а он со своими несколькими тысячами воинов не продержится против нее и одного дня.
— Надо проникнуть в крепость! — вновь и вновь повторял Хуняди, получая эти вести. — Надо разбить турецкий флот!
Он твердил это почти с маниакальным упорством, по — что таить — и его жег вопрос, который после всех заверений задавали находившиеся с ним господа Ласло Канижаи, Райнальд Розгони, Янош Короги и прочие. Однако вслух он высказывал не вопрос, а лишь ответ на него, словно никаких сомнений у него даже не возникало.
— Надо разбить турецкий флот!
Со своими людьми он спешно приступил к ремонту и укреплению приведенных с собой судов и срубил несколько новых. Затем предупредил Силади, чтобы и он держал суда наготове, ибо через несколько дней, утром четырнадцатого июля, они атакуют турецкие корабли, и тогда капитан крепости должен будет ударить на них с тыла. Медлить было нельзя — султан Мехмед начал обстреливать крепость с юга, и пушечные ядра так сильно разрушили стены и башни, что в любой момент можно было ожидать решительного штурма. Уведомив Силади, Хуняди послал гонца и к Капистрано, просил его быть наготове со своим войском и еще просил прислать самых храбрых, добровольно вызвавшихся крестоносцев, чтобы посадить их на атакующие суда. Турки заметили приготовления и выстроили свои корабли по всей ширине Дуная от берега к берегу, связав их к тому же крепкими цепями и канатами, чтобы создать единую непроницаемую плотину против готовых ринуться на них галер.
Утром четырнадцатого июля, едва взошло солнце, вниз по реке двинулись христианские корабли с крестоносцами. Вместе с ними по обоим берегам, с одной стороны — под водительством Хуняди, с другой — Капистрано, двинулось войско, чтобы придать храбрости корабельщикам и оказать им помощь в сраженье. Хуняди ехал во главе войска на копе, Капистрано шел босиком, с непокрытой головой, неся в высоко поднятой руке знак борьбы — крест. Он шел впереди крестоносцев и громко молился, взывая к господу о помощи и выкрикивая слова ободрения плывущим на судах крестоносцам.
Маленький христианский флот представлял собою столь жалкое, убогое зрелище, что турки, увидев его в излучине реки, разразились громким хохотом и насмешливыми криками. Однако христиане не обращали внимания на насмешки и прилагали все усилия, чтобы убыстрить ход своих подгоняемых течением судов, направляя пх прямо на сцепленные, меж собой турецкие корабли. Столкновение было таким сильным, что цепи и канаты, связывавшие корабли, оборвались во многих местах и множество турецких судов было повреждено. Суда противников смешались, увлекаемые течением реки, на них началась ужасная резня. Христиане сражались храбро, презирая смерть, распрямленными косами они сталкивали турок в воду, прирезывали их из милости, а с кем не могли справиться оружием, утаскивали за собой в глубь реки. Отец Янош, стоя на берегу, показывал им крест и громким, слышным и на середине реки голосом ободрял своих воинов, суля отпущение грехов и небесное блаженство. А Янош Хуняди тем временем вторгся с берега на сцепленные турецкие корабли, производя в рядах язычников страшные опустошения. Те защищались отважно и отчаянно, уже казалось, что их сопротивление вот-вот сломит атаку христиан, когда вдруг стоявшие на берегах крестоносцы разразились громкими кликами ликования: в тылу турецкого флота показалась армада кораблей из крепости. Попавшие меж двух огней турки потеряли голову и думали теперь лишь о том, чтобы удрать и спасти оставшиеся в целости суда. Они развязывали цепи, рубили канаты и, доверясь течению, спешили уйти от верной гибели. Река была полна трупов и тонущих вопящих людей — христиан и язычников. Но путь в крепость был свободен…
Наступило утро, неправдоподобно светлое, молочно-белое, раскаленное июльское утро. С южных башен взгляд беспрепятственно летел далеко, на многие мили, покуда не натыкался неожиданно на стену взбегающих ввысь холмов. Обрывистые склоны холмов были зелены, леса чередовались темными и светлыми пятнами, казалось, они истекали красками: зелень всех оттенков, сливаясь, бежала вниз, в распластавшуюся у подножья холмов долину, бежала все дальше по ее ухабистым просторам и по бугристой низине, прорезанной рвами до самой крепости. Взгляд, скользивший по руслам зеленых потоков, заливавших склоны холмов, вдруг останавливался на потоке иной пестроты и красок: то был огромный лагерь сухопутного турецкого войска, который заполнил всю низину перед крепостью так, что земли под ним не было видно. Бесчисленное множество шатров блистало всеми цветами радуги: на высоком холме — самый большой и самый пестрый — стоял шатер султана Мехмеда, а вокруг него, словно цыплята вокруг наседки-матери, раскинулись шатры беев, пашей и прочих военачальников. За ними же густо, один к одному, теснились шатры воинов, напоминавшие отсюда, сверху, гигантскую россыпь грибов. И над каждым шатром — а также на беспорядочно оставленных повсюду повозках, на рогах самых красивых буйволов и волов — развевались знамена и штандарты с полумесяцем и конскими хвостами.
Сейчас воины закапчивали утреннюю молитву: пав на колени перед шатрами, они то склонялись до самой земли, то вновь распрямлялись, вознося хвалу своему богу, и над ними лилась песнь имамов, сопровождаемая странными гортанными завываниями. Море коленопреклоненных людей, которые, забыв обо всем, фанатично молились, само по себе было устрашающим зрелищем, подчеркнутое же ритмическими завываниями, это зрелище совершенно подавляло наблюдателя. Но вот молящиеся — десятки тысяч разом — вскочили с колен, будто по команде, и, размахивая саблями, странно и дико запрыгали, причем с такими воплями и воем, что задрожали крепостные стены и башни.
— Видно, к атаке готовятся, — с усилием сказал побледневший Хуняди окружавшим его дворянам. — Пожалуй, и нам пора готовиться к встрече…
Они стояли на южной, сильно поврежденной башне, смотрели на зияющие, в рост человека, бреши и понимали, что башня ежеминутно может рухнуть под ними. Правда, защитники крепости — воины, крестоносцы и местные жители — усердно трудились: отчаянно торопясь и подгоняя друг друга, они с самого вечера всю ночь напролет носили камни, но устранить разрушения и заполнить бреши никак не могли. И не удивительно: турецкие пушки и камнеметные машины работали несколько дней почти без перерыва, и то, что защитники крепости строили за ночь, машины, поистине пожиравшие стены, на другой день разносили вдребезги, еще увеличивая бреши и разрушения. Хуняди смотрел, как, вспотев и задыхаясь, снуют по крепости люди, как поспешно передают из рук в руки камни, укладывают их рядами один над другим и как чуть-чуть поменьше становится от этого зияющая брешь, затем перевел взгляд на все еще прыгающих и вопящих турок, и в голосе его не слышалось ни капли уверенности в себе, когда он вслух высказал созревшее в душе суждение:
— Овчарня это, а не крепость. Стаи же волков все более ей угрожают…
И стал медленно спускаться во двор крепости; остальные безмолвно следовали за ним, и только Капистрано поднял голос:
— Не будь маловером, господин главный военачальник! С нами бог, и ежели мы одним лишь крестом осеним бреши в стенах и башнях, язычники-турки не смогут преступить их.
Хуняди недовольно, с досадой посмотрел на монаха и буркнул:
— Ты, отец Янош, не с крепостными крестоносцами говоришь. Выбирай слова-то!
Мгновение Капистрано молчал, ошеломленный резким тоном Хуняди, тень обиды заволокла высохшее лицо, но тотчас же на устах у него появилась добрая, всепрощающая улыбка, и с пафосом проповедника, смешанным, однако же, с истинным убеждением, он сказал:
— Сила веры укрепляет любого, не только крепостных. Как желаешь ты одержать победу, господин Янош, ежели сам не веришь в нее?
— Не веры недостает мне, отец Янош, — смягчившись, примирительно сказал Хуняди. — Неужто не ясно тебе это? Остаюсь же я здесь с весьма малой надеждою на победу, хотя, может, здесь и голову сложить придется! Думается мне, это и есть истинная вера.
— Негоже вступать сейчас в пререкания! — воскликнул Короги. — Меж вашими речами непременно турок протиснется, а уж тогда, как ни осеняй его крестом, он победителем будет!
— Пойду за крестоносцами, — сказал Капистрано, уходя. — Один отряд я оставил покуда под Зимонью. Вот они вместо меня и дадут достойный ответ.
Разошлись и прочие господа, чтобы привести в готовность доверенные им отряды. Хуняди вместе с Михаем Силади направился в верхние залы крепости немного перекусить, как по утрам положено, пока не настало время для более суровой трапезы, когда захрустят косточки людские…