— Возлюбленный народ мой, радость дающий и сердце мое смягчающий, самоотверженные крестоносцы, вечную боль Иисуса утоляющие! — заговорил он наконец. — Сила господа и храбрость ваша, богом вам данная, одержали победу над язычниками. Вас избрал бог, дабы сломить опасность языческую. За это получите вы место избранное и на том свете. Ежели вы за турками идти желаете, то воля господа в вас говорит. Так вперед на битву, возлюбленные мои венгры, добывайте бальзам целительный на раны страдавшего за нас Иисуса Христа!
Ликование, потрясшее стены и башни, было ответом на его слова, и исступление с еще большею, если это возможно, силой овладело людьми. Охранявшие мост воины почувствовали себя весьма неуютно, потому что распрямленные косы потянулись к ним, а сторожевая вышка, на которой они стояли, была невысока, и стоило крестоносцам приподняться на носки, как острое железо уже коснулось бы ног и задов стражей.
— Свершите и вы волю господа, — обратился к стражникам Янош Капистрано. — Опустите мост!
Но стражи не знали, что делать. Запрещение опускать мост и угрожающе тянувшиеся к ним острия кос вызывали в них одинаковый страх и желание повиноваться — а так как косы были ближе и казались более грозными, они явно послушались бы их приказа, — однако в этот миг Михай Силади закричал громко:
— Я приказал поднять мост. Выполняйте приказ, а не то всех посажу на кол!
Силади стоял в стороне от войска, одурманенного речами Капистрано, и с глубочайшим презрением наблюдал за всей сценой. Не раз его охватывал соблазн вмешаться, бешено заорать на них, но он сдерживал себя. Однако теперь, когда Капистрано захотел спустить мост, представился удобный случай выступить против него. Лицо священника, с которого сошло восторженное сияние веры, внезапно изменилось, стало жестким и ненавидящим. Он взглянул туда, где стоял Силади, и резким тоном спросил:
— Господин капитан крепости, ты не хочешь исполнить валю господа?
— Хочу, отец Янош. И всегда хотел этого. Но ныне я выполняю волю Яноша Хуняди. Ибо верую, что воля господа им движет, а не мужиками!
В голосе его звенела насмешка и едва скрываемое злорадство. Священник Янош вновь поднял лицо и крест к небесам, словно прося суда над злонамеренным капитаном крепости, и, будто пророчествуя, ответил:
— Воля господа в том, чтобы погубить язычников. Кто же сему препятствует, тот не господа воли носитель. И да свершится над ним суд божий!
— Турка погубить только по хорошему плану можно, святой отец. А не беготней, как того мужицкий разум требует.
Крестоносцы уже готовы были броситься на Силади — они шумели, ворчали, вновь и вновь поминая о предательстве, но Капистрано взмахом руки усмирил их:
— Ждите мирно! Я иду к господину Яношу за разрешением.
Хуняди он нашел в оружейном зале, там, где и оставил: Янош с тех пор, казалось, и не шевельнулся, сидел все на том же месте, у стола, на покрытом шкурой чурбаке, лишь как-то больше обмяк, поник весь. То ли задремал он, то ли задумался, но, услышав скрип двери, испуганно вздрогнул и вскинул голову. Его лицо и то, как он сидел, беспомощно опустив руки, выражали без-мерную смертельную усталость, и это зрелище заставило притихнуть священника, ворвавшегося к Хуняди в порыве негодования.
— Может, тебя хворь какая мучит, господин Янош? — спросил он с участием и готовностью оказать помощь.
Хуняди медленно, с трудом улыбнулся.
— Хворь старости, отец Янош. Старые кости ноют, и только. Очень я утомился в сражениях. Не седло мне уж надобно, а покойный угол там, дома, в Хуняде.
— Не бойся, это у тебя впереди. Мы так погнали язычников, что у них надолго пропадет охота вернуться к нам, вот увидишь!
— Ежели только нынче не явятся. Под покровом темноты. Хитер турок, весьма хитер!
— Надобно так сделать, чтоб неповадно ему было! Затем и пришел — хотим с крестоносцами за турком следом идти.
Хуняди оживился, сразу словно забыл о годах своих и усталости, но сказал твердо:
— Не могу, отец Янош, допустить твоей и войска погибели. Здесь мы в большей безопасности встретим их, нежели в открытом поле. Турки назад повернут — и вас разобьют, и крепость погибнет.
— Но, господин Янош! — воскликнул Капистрано. — Да неужто ты все еще в победу не веруешь? Господь сотворил чудо руками нашими, и ничто радость пашу теперь не затмит. Оставь же наконец неверие свое и тревоги!
— Я так часто обманывался, отец Янош, — сказал Ху-пяди с грустной и усталой улыбкой.
— Говорю тебе, оставь тревоги свои! Веселись, смейся, сердцем вознесись к господу с благодарностью. Не сиди здесь один, не томись!
— Сердцем я вознесся к господу. Больше-то мне и не к кому…
Капистрано беспомощно стоял перед измученным и опечаленным воеводой, хотя пылкие возражения так и рвались с его губ. В зале стыла тишина, и, казалось, слышен был усталый стук сердец; но вдруг со двора крепости донесся странный и беспокойный рев: одушевление человеческой массы и беспокойство животных звучало в нем в равной мере. Хуняди поднял голову, словно уловил дурной знак.
— Крестоносцы, — сказал Капистрано. — Хотят идти вслед за турком…
Проникший в зал ожесточенный шум снова напомнил ему о цели его прихода, и он, торопясь, принялся лихорадочно убеждать измученного, усталого Хуняди, надеясь взбодрить, воспламенить его:
— Ты слышишь, господин генеральный военачальник? Крестоносцы хотят идти за турком. Так воодушевлены они на жертвы ради веры, что, будь у них по две жизни, отдали бы обе не задумываясь.
— Воодушевление и вера еще не все. К ним еще разум приставить надобно…
— Вера все, господин Янош! Бери пример с крепостных, что крест — знак веры носят. Чем иным владеют они, как не верою, господин Янош? Они верят во спасение на том свете. Верят, что вместо этой горестной жизни иная, лучшая жизнь им суждена. Верят в отпущение всех грехов своих. Верят в грядущую встречу с возлюбленным Иисусом. Верят, что они избранные сыны господа. И ничто не может устоять против этой веры. Нет в них сомнений, есть только вера, и с радостью принесут они любые жертвы, пойдут на смерть, которой еще так недавно страшились. Слышишь? Вот они шумят, требуют позволения принести себя в жертву. Их жизнь, что была убога и исполнена греха, сейчас не что иное, как теплое гнездо счастья, в котором живет надежда. Господин Янош! Отбрось сомнения разума, иначе ты никогда не сможешь быть истинно счастлив.
Изумленными потеплевшими глазами Хуняди смотрел на сухое, старческое лицо монаха, его фанатически горящие глаза, увядшее, иссохшее тело, на котором широкая сутана болталась, будто повешенное на кол тряпье птичьего пугала, слушал раскаленные его речи и медленно, очень медленно произнес:
— Может, ты и прав, отец Янош, но я всегда жил сомненьями разума. И коль уж приказал я поднять мосты, значит, так тому и быть!
Прошло несколько дней, а турки все не возвращались. Посланные вслед лазутчики донесли, что они лавиной откатываются на восток, к Смедереву, подгоняя и топча друг друга, будто чуют грозящую им опасность. Отец Янош оказался прав: победа была полной. Теперь следовало немедля устранить следы сражений, ибо во рвах крепости и вне ее, на склонах холмов, — всюду, где проходила битва, трупы устилали землю. На них пировали легионы хищных птиц, жадно набросившихся на падаль; этих вестников смерти с дурными голосами было такое множество, что, когда их спугивали стрелой либо пулей, небо становилось от них черным. Но теперь их не очень-то отпугивали, они были даже помощниками, так как отряженные на эту работу солдаты не успевали предавать земле великое множество мертвецов. А убрать их нужно было без промедления, потому что от летнего зноя мертвые тела разлагались буквально в течение нескольких часов; порою ветер приносил в крепость столь ужасную вонь, что от нее одной можно было захворать. Захоронения шли днем и ночью, и все же люди не справлялись — приходилось заливать трупы смолой и сжигать. Запах горящего мяса и вонь разлагавшихся трупов заражали воздух. Обитатели крепости и не заметили, как на них навалился самый зловещий спутник военных походов — чума. Еще не кончили хоронить погибших в сражениях, а число мертвецов вновь стало увеличиваться. Краткое торжество победы сменил безумный ужас. Солдаты и крестоносцы, которые нимало не страшились, воюя с турками, теперь в животном страхе бродили по извилистым лабиринтам крепостных строений в поисках какого-нибудь убежища, где их, быть может, не настигнет грозная болезнь. Захворавшими никто не занимался, к ним не смели прикоснуться, и они умирали в жестоких мучениях там, где их заставал недуг. Самое большее — выносили в поле, чтоб не заражали в крепости воздух, а уж там черное воронье, каркая и дерясь меж собой, дожидалось, когда можно будет приступить к пиршеству… Отец Янош, правда, пытался помочь несчастным: вместе с пришедшими в его свите монахами он неустанно расхаживал среди больных, давал пить, чтобы смягчить мученья, утешал и соборовал, когда наступал их последний час; но несколько дней спустя больных стало так много, что он не успевал заботиться о них. А помощи не было: крестоносцы, которые, расхрабрившись от его слов, опьянев от обещанного им спасения, могли мчаться хоть до Смедерева вслед за турками и приняли бы смерть как дар божий, теперь под страшной сенью черной хвори превратились в робкое овечье стадо, мятущееся от страха…
А на четвертый день заболел Хуняди.
Сначала он не отнесся к этому серьезно.
— Слишком большая усталость во мне накопилась, — сказал он господам, со встревоженными лицами столпившимся вокруг его ложа, когда испуганный оруженосец обежал крепость с вестью, что господин Янош не может подняться. — Не тревожьтесь, ваши милости, это меня усталость борет. Вот и ночью видел я нынче сон, будто иду по длинной дороге пешком и хочу прилечь в тени деревьев, ибо ноги меня не держат… Очень устал я в этом сне, еще и сейчас ноги дрожат… А ведь нынче плясать надо на радостях — победа же! — добавил он, пытаясь рассмеяться. — Вот как встану, покружу тебя, отец Янош, и ты ведь юбку носишь!