Внизу, среди солдат Лазаревича, стоял и Янко Хуняди: истомившись от волнующего ожидания, он глазел на пышное, невиданное доселе зрелище. Наконец-то он увидит Сигизмунда, короля-императора, коего столько раз пытался представить себе по рассказам отца, чьим воином так жаждал стать. Каким могущественным, необыкновенным человеком должен быть тот, кого встречают с таким почетом в большом городе далекой страны!
Но была у Янко еще особая причина для волнения: в свите Сигизмунда состояли его отец и дядя Радуй, с которыми он не встречался с тех пор, как уехал в Смедерево. Вот будет радость, когда он, неожиданно представ перед родными своими, поздравит их со счастливым рождеством…
С дальнего конца улицы, выходившей на площадь, неслись, сливаясь воедино, приветственные клики толпы, вверху на колокольне собора торжественно и ликующе разом забухали колокола. Император едет! По спине Янко, опьяненного и очарованного этим ураганом звуков, пробежали мурашки, на глаза навернулись слезы. О, как прекрасна, как восхитительна жизнь, припасающая для людей подобные зрелища! Он боялся заплакать, — ведь это не к лицу воину Лазаревича, да еще мечтающему стать воином короля.
Площадь между тем обратилась в сплошное ликующее горло: из устья улицы вливалось в нее императорское шествие. На танцующих и дико озиравшихся от страшного шума конях двигалось войско; впереди, на черном жеребце, ехал, окруженный телохранителями, император в белоснежной мантии. Какая статная, богатырская фигура, как истинно по-королевски, милостиво улыбаясь, кивком головы принимает он приветствия толпы!
— Слава императору! Слава Сигизмунду! — кричал Янко вместе со всеми. И тут же: — Слава императрице! — когда появилась нарядная карета, везущая королеву.
Все остальное — приветственные речи, вновь и вновь повторявшиеся бурные клики, здравицы в честь Сигизмунда — слилось для него в каком-то головокружительном, пьянящем забвении, и очнулся Янко от этого дурмана, лишь когда шествие стало рассеиваться и все двинулись на отдых к отведенным для постоя местам. Тогда он вспомнил, что еще не видел отца, и, замешавшись в разбредавшуюся толпу, пошел отыскивать своих.
После долгих поисков он все же разыскал и отца и Радуя: они стояли в дальнем углу площади возле лошадей, толкуя со стремянными, и буквально остолбенели, не веря ни глазам своим, ни ушам, когда Янко поздравил их с рождеством.
После радостных объятий отец спросил со счастливым смехом:
— Откуда ж ты взялся? Я думал, мы с тобой только в битве встретимся, врагами. Ты воин деспота, я — короля…
— Потеснил бы я вашу милость! — смело и весело ответил Янко.
— Ишь ты, ишь ты! И впрямь потеснил бы, вон ведь какой славный витязь вымахал с той поры, как я тебя не видал!
Так подтрунивая, старые воины в сопровождении Янко направились к отведенному им месту для ночлега и сразу набросились на еду. Янко только дивился богатырскому их аппетиту, а они между делом все поглядывали на него.
— Ну и ну! — ткнул племянника в бок Радуй, ухмыляясь во весь лоснящийся от жира рот. — За два-то года у тебя усы выросли. Того и гляди, за уши станешь их заворачивать.
Янко со смущенным смешком покрутил под носом реденькие короткие волоски и, чтобы перевести разговор, начал высокопарно восторгаться дивным вечером.
— Черта он дивный! — проворчал отец, проглотив очередной добрый кус. — По мне, так препоганый. Я весь иззяб в здешней слякотной зиме, поясница и колени так и разламываются. Подагра проклятая снова замучила. Эх, сидеть бы сейчас в своем углу, в Хуняде…
— А ты угости свою подагру добрым немецким винцом! Видано ли дело — витязь-подагрик? — сказал Радуй и налил всем троим, потом обратился к Янко: — Ну, а ты, дружище, оказал уже честь немецким девицам?
Янко хотел было ответить шуткой, но отец перебил его:
— Нынче о том не пытай, вечер-то рождественский. Не пристало об этаком в праздник беседовать.
— Верно! — ткнул себя пальцем в лоб Радуй. — Завтра ведь рождество! В столь великой сутолоке все на свете позабудешь. Ну, да ладно, попытаю после праздника, а у тебя будет времечко подумать.
Больше о рождестве ничего сказано не было, по и этих скупых слов оказалось достаточно, чтобы в душах собеседников воцарились умиротворенность и благолепие. Словно мягким покрывалом приглушило наступавший на них отовсюду шум: громкий смех непристойного веселья, забористые шутки, ворчливую брань, — погруженные в себя, они продолжали тихо беседовать.
— Что-то нынче там, в Хуняде, твоя мать поделывает? — задумчиво проговорил витязь Войк. — По правде сказать, я бы охотно бросил по странам бродяжить. Сидел бы безвыездно дома. Ничего не поделаешь, старость вгрызлась мне в кости, душой и телом жажду покоя.
— Думаешь, дома найдешь себе место? — спросил Радуй. — Ты всегда так: уехавши, вернуться желаешь, а вернешься — стонешь, только и знаешь, что на сударыню-сестрицу ворчишь.
— Тебе это мудрено понять, Радуй! Вот уже и состарился ты, а законной жены никогда у тебя не было. Ведь оно как бывает. — Отец глянул на Янко, словно говоря: «Ты уж не малое дитя, можно и при тебе сказать». — Человек никогда не довольствуется тем, что есть у него, по, потерявши, сразу видит, что только оно ему по-настоящему и дорого. Мне многие недостатки супруги моей ведомы. И скуповата она, и вечно себе на уме, и мыслей моих никогда не понимала. Частенько я с ней ссорился, что греха таить, а вот поди ж ты, тянет меня в тепло ее постели, в каких бы постелях ни леживал…
Старик отхлебнул уже три-четыре глотка, но на сей раз вино, обычно толкавшее его на буйство и шутливое сквернословие, пробудило в нем вдруг жажду покаяния.
— Нас ведь с ней не сердечные узы свели, а отцы паши, тебе-то хорошо это ведомо, Радуй. И не раз после того дорожка моя в сторону петляла. Но великий ли, малый ли крюк я давал, все равно к ней возвращался…
Янко неприятно было слушать признания отца. Он достаточно повзрослел, чтобы глубоко интересоваться самой сутью отношений между мужчиной и женщиной, много раздумывал над этим, но отец и мать всегда были для него как бы под запретом, его любопытство их не касалось. И теперь, когда старик сам заговорил об этом, что-то бурно воспротивилось в нем. Да и вообще ему больше хотелось сейчас беседовать о нынешнем, полном чудес вечере.
— Кто тот витязь с большими усами, что гарцевал на белом коне по левую руку от господина Сигизмунда? — спросил он, чтобы перевести разговор.
— С большими усами? Бан Янко Мароти, — ответил Радуй, ибо Войк, даже не обратив внимания на вопрос сына, продолжал свое:
— В Аахене меня письмо догнало, его отец Бенце со слов матери твоей написал. Жалуется она, что дома всяких бед не счесть. Урожай из рук вон плох, да на скот мор напал. И мужиков будто сызнова черт попутал. Не желают десятину целиком отдавать — урожай, мол, никудышный. А ведь ежели никудышный он, то и нам меньше достанется. Вот о каких невзгодах мать сообщает. Однако я не страшусь, она у меня такая хозяйка — ко всему ключ сыщет. Семерых управляющих перелукавит, хоть на спор… Без нее мы, может, и по сей бы день в Хатсеге мыкались…
— Ваши милости когда в Хуняд едут? — спросил у него Янко.
— По мне, так хоть сейчас. Да кто же знает, сколько король тут на соборе пробудет. Много у него забот из-за церковных дел. Сперва вот чешского попа Яна Гуса пред судом поставят, а там, может, и дальше поедем.
— И я слыхал о священнике Яне Гусе. Молва идет, схватили тут его.
— Чтоб схватили, не думаю: господин Сигизмунд ему охранную грамоту дал.
— А наши сказывают, будто схватили.
— Да оно бы и пусть; говорят, он великий безбожник, ересь проповедует. Пришла пора истинный порядок навести в нынешней неразберихе. И с папами тоже. Как тут народу веру иметь твердую, ежели три Христовых наместника вдруг объявились да еще проклинают один другого вместе с приверженцами супротивников своих? А коли вера ослабеет, народ вконец испортится. С крепостными и так-то уж сладу нет. Однако в господина Сигизмунда я крепко верю, он наведет порядок. Разума ему не занимать, да и власти у него предостаточно.
— Король! — восторженно воскликнул Янко. — Редкостно великий человек, должно быть! Хотел бы я воином его стать!
— И станешь, — улыбнулся отец. — Еще здесь, в Констанце, представлю тебя. Он о тебе знает, уже и спрашивал не раз.
— Ты б и о Янку вспоминал хоть изредка! — укоризненно проворчал Радуй. — А то все только о старшем сыне радеешь!
— За Янку не бойся! И он свое получит. Сейчас же его место — подле матери, ей ведь тоже кто-то рядом нужен; А я прежде дела своего первенца улажу, кто ведает, когда и где конец мой настанет… Может, ни Хуняда больше не увижу, ни Черны…
Сильно расчувствовался старый витязь. Даже Радуй никогда его таким не видел и потому теперь совсем сник. То и дело наливал он брату в кубок доброго рейнского вина, уговаривал выпить, но Войк от того веселее не становился.
— Ну, тебе-то как в Смедереве живется? — спросил он сына. — Доволен тобой господин Стефан?
— Да будто жалует меня.
— А вообще какие у вас новости?
— Большого страху нехристи-турки нагнали. Все болгар зорят. Может, вскоре и мы с ними познакомимся… В Смедереве оружейники днем и ночью оружие куют.
— Ну, что ж, будь добрым витязем! — очень серьезно сказал старик, потом опустил голову на стол и тут же уснул. Седеющий чуб, освободившись от гребенки, упал на лицо.
— Ну, с этим больше не поговоришь, — спокойно определил Радуй. И, будто ставя печать на собственном замечании, отхлебнул из стоявшего пред ним кубка. Потом обратился к Янко:
— А известно ли тебе, что тут, в Констанце, один твой друг закадычный пребывает? Как полагаешь, кто?
— Да вот ваши милости. Иных не знаю.
— Миклоша Уйлаки не знаешь? — И, увидя на лице племянника изумление, стал рассказывать: — Во главе отцова войска пришел. Гарцевал сразу же за императорской свитой. Поговаривают, как только вселенский собор кончится, на службу к Сигизмунду пойдет. Потому и предупреждаю, чтоб готов был к встрече. Теперь-то, коли честь задета, кулаками защищать ее вам не к лицу — оба уже истинными витязями стали. — И он от души рассмеялся собственной шутке.