Так вот, насчет, значит, рабов. Что сказать… Если б не та самая цепка с бляхой (сейчас временные, как городское имущество — у города свои рабы тоже имеются, а как же) так вполне гражданской наружности. И наружность, надо сказать, не самая плохая… Вдова незадачливого таможенника, жертва ипотеки — вполне обычная баба, довольно таки приятной внешности, разве что лицо весьма усталое и морщинки у глаз. Эдакая немного блондинка, что ли, волосы не длинные, в типа косу короткую заплетены, или как это по ихнему, по бабскому называется? Сиськи имеют место быть, хотя и не впечатляют. Попец рассмотреть не удалось, тут все же не распродажа рабов, с демонстрацией полной товара. Да и одежда вполне себе обычная. Но и так в целом видно — ничо так бабец. Даже вдувабельна вполне. Взгляд только совсем отрешенный, вроде как безразличный, мол, делайте что хотите. По моему представлению, рабыня на продаже так и должна выглядеть, как ей, Изауре, еще себя держать? Тут, правда, народ вовсе не свистит и похабщиной не комментирует вовсе, публика серьезная, да только, подозреваю, в рабство продаваться — дело неприятное. Наверное, примерно так же, как я себя в плену чувствовал. Даже немного посочувствовал бабе. Только тут дальше дело идет. Выводят следом, и рядом ставят еще и дочек ейных. Ну, а что делать, закон суров, хоть и полная дура лекс. А дочки-то, очень даже и ничего! Мелковаты, правда, но это же проходит, и то сказать, тут на это смотрят куда как проще… Девочки почти близняшки, сильно похожи, погодки, что ли, ну или, по крайней мере, разница небольшая. Старшей с виду лет пятнадцать от силы, может — четырнадцать. Сиськи, если и имеют место, под одеждой не просматриваются особо, тут обтягивающее бабы как-то не носят вовсе. Но так фигурка уже ничего, просматриваться начинает. А в целом — вполне ибабельная старшая-то. И мордочки у обоих ничего, младшая, правда, видно, что еще чуть ребенок. Блондинки уже четкие, видать, папаня корнями из степняков был — там больше русых да блондинов, в горцах еще северных, но там чисто блондины, а тут с эдакой рыжетой. И глаза серые — как у степных, у матери ихней вроде зеленые, а эти, наверное, в папку такие. Волосы в косички заплетены — у мелкой две косы, у старшей одна побольше. Этот прикол я знаю уже, значит, точно старшей четырнадцать есть — вполне можно не то что трахаться, но и замуж брать. Мать, как девок вывели, дернулась, морда у ей гримасой пошла, губу прикусила и отвернулась — ну, понятно, нервничает. Как жеж, не для того мати квиточки ростила… А сами девчонки смотрят по детски. Хотя и понимают, что происходит, не маленькие поди — но все же в глазах, как и положено детям, да еще родителями любимым и оберегаемым, эдакое выражение — не верят, что что-то плохое может быть. Молодые еще, как же, дети и есть. Однако, деточки, здесь вам не тут. Спороли ваши предки косяков. Сначала один, потом вторая — и теперь несладко вам придется…
Повернулся я, и решил идти заказывать в столовке чего-то пожрать, пока торги идут. Чего-то расхотелось смотреть, как этих покупать будут. Хотя, на невольничий рынок зайти потом надо будет — может, там тоже девок каких симпатичных продают? Я бы взял… дайте две… Уйти однако не успел, опять зацепился ухом за Феофана:
— …Вона, смотри, точно тебе говорю, кумэ, Фрол долго торговаться н станет, он хоть Торуса и уважал, тот его от суда спас, не ставши врать, что нашел тогда именно в лодках припрятанное, а что выкинуто — доказать не выйдет… а, все одно, столько денег он не спустит на это. Даром, что торусовы-то приятели ему пошли в компанию — все одно он много не положит. Сотни три от силы даст, не больше, уважение оно конечно тоже, а все ж денежка счет любит…
— А кто ж ему тогда перебивает? Смотри, вон тот, толстый. И не торгуется никто…
— А он бы и сам не торговался, сам посуди. Кто тут приезжий, тот такой дом не купит — на что оно ему хлопот лишних? Ведь и не продашь толком, пока срок их рабства не выйдет, только вместе с ними, а оно кому такое надо?
— Да, то верно…
— Отож. А наши-то в городе, даже если кто и на Торуса зло держал — все ж на такую подлость, чтоб семью его в рабы купить — не пойдет. Оно, конечно, молва не грязь, да прилипает хуже смолы, сам знаешь.
— То так — вздохнул Распутин — в купеческом деле имя честное беречь надо, молва летит впереди купца, и следом стелется на сто верст. Безмен потом найдут, а память нехорошая останется…
— Так вот-то. Кабы так — то никто бы их и не купил. Кто-то в Управе Торусу благоволил — цена-то и вовсе немалая, чтоб не соблазнился никто дешевизной. На такой цене торг бы кончился, а они с нее начали. Так бы никто и не купил, ушел бы дом городу, а семья в городские рабы. Тоже не мед, пошли бы все прачками работать на Мытнинскую, но все же. Через три года пусть и без гроша, да снова вольные люди.
— Так чего ж Фрол торгуется?
— А ты ж сам видишь — вон тот, толстый, их купить хочет… Я уж и не знаю, откуда он такой, впервые его у нас вижу…
— А он из Элбе — это снова мерзкий старец подошел. Вид у него противный, не знаю уж поему, но не нравится он мне. Однако его тут уважают. Потому надо прислушаться, чего он скажет — Он у нас обосноваться недавно решил. Только дом у него уже есть, вместе со складами на Восточном мысу, у наследников Пима Кривого купил. А это он по другой части. Девчонки ему нравятся. Молоденькие. Он, говорят, иначе как с такими, которые совсем молоденькие, и не может. Оттого и скупает их при первой возможности, все лишние деньги на то изводит, хотя в делах и прижимист весьма. Потом даже вольную чаще всего дает… годика через полтора. Так-то. Молва, как вы, господа, тут рассуждаете, впереди летит, и следом тащится. — завершает свою речь старикан, и, мерзко хихикнув, отчаливает в толпу.
— Да уж… — неопределенно выдохнул Распутин.
— Вот жеж… да-с — насилу сдержался Феофан — все ж ругаться прилюдно в таких местах не положено, могут и оштрафовать. Только рукой махнул, в такт непроизнесенным словам. — Ну, дело-то конечно плохое. Фрол, больше чем обещал, наверняка торговаться не станет, он такой. А, похоже, уже близко — смотри, как мытари-то мнутся…
И то верно, кучкующиеся вокруг степенного купца, помянутого Фрола, приятели покойного таможенника и впрямь нервничали, морды раскраснелись и явно выражают досаду. Посмотрел я и на оппонента Фрола — симпатичный такой дядька. Ну и не особо толстый, и мордочка такая, веселая. Денни Де Вито напоминает чем-то — такой добродушный и веселый эпикуреец. И глаза добрые. Настоящий педофил, каким он должен быть, эталонный — любит детей во всех смыслах слова и позициях. Глазки аж горят, как на девок смотрит. А на мамашу, поди, и внимания не обращает. Ну, а чего. Законы здешние не запрещают и вовсе, а когда у человека есть какое-то увлечение в жизни — это всегда хорошо…
— Как бы Мора-то не удавилась с горя, коли он её дочек-то… — вздыхает Распутин — С нее ж станется. Смотри, вона аж дрожит вся…
— Так это… как бы она, пожалуй, купца тогда не удавила — я ж так думаю, как он не боится то? — говорю я, и вижу, по реакции, что ляпнул глупость, отработанно ставлю защиту — Я сам севера, у нас так принято всяко, мож у вас и иначе…
— Ха. Знамо, иначе — отвечает Феофан, дико кося глазом — словно хамелеон, наблюдая и меня, и торг одновременно — Она так ни за что не сделает — ибо тогда ее саму и дочек… Лучше вслух и не говорить. Коли раб на хозяина руку поднял… Там, возле Рыночной, господин офицер, может видемши — там виселица стоит, и колеса… ржавые уже, редко пользуют, и Пыточная Палата уже давно считай пустует, однако, временами… да-с, не надо в слух и думать про такое… Да уж, Море не позавидуешь. Дочки что — молодые еще, стерпится, да и не особо и убудет, а вот она убиться может… Дочки им с мужем были как солнце из-за тучи, все на них клали, и мужа она любила — а тут вишь как — сначала он помер, потом такое, да еще и этот вот… Вона как смотрит, как кошак на сало!
— Жалко конечно — поддерживает Распутин — А то, вон смотри — цена-то уже за пять сотен вылетела. Все, похоже, сошел Фрол… Неужто больше никто не перебьет?
— Да некому кумэ, деньги-то какие…
Тут ведь торги как идут, тут не корову покупают — тут люди землю и дома покупают. Суммы большие, покупка серьезная, потому неспешно все так, никаких выкриков, все чинно, и после оглашения цены не скачет никто, не балаболит: «Ктобольше, ктобольше, ктобольше?». Ту после означения новой ставки перерыв дается в минуту примерно — чтобы все всё взвесить могли, подсчитать, прикинуть нос к хрену, и степенно свою ставку подать. А уж «ставок больше нет, продано» и вовсе оглашается неспешно, точно удостоверившись, что действительно — больше нет. Потому время понаблюдать было — вот махнул рукой Фрол, что-то раздраженно сказал донимавшим его таможенникам, и отошел с первых рядов. А эльбинец-то аж сияет, только слюни не текут. Победил, заслужил приз. Даже два. Этот, поди, не станет ждать, пока младшая подрастет, даже наоборот. До чего ж все-таки обаятельный педофил, ему бы не купцом, а учителем работать. В сельской школе. Ну как радуется. Даже завидно. Я тоже так хочу радоваться.
И вот чорт же меня толкнул. Ну, есть какое-то во мне такое гадство — ну не могу не испортить человеку радость. Смеха ради для — взял я, и, когда уже оглашали насчет «продано», а эльбинец слегка (метра на три, не более) воспарил над толпой на крыльях любви и счастья, сделал ставку, накинув самый минимум — пять золотых. А вот чисто ради понтов.
В зале как-то разом так притихло все. Неуютно мне стало — не люблю, когда на меня много народу смотрят. Сразу захотелось проверить — ширинка-то застегнута ли? Даже баба эта встрепенулась, смотрит удивленно. Ну а уж Де Вито… Ой, бедолага. С трех метров и в пике аппол с размаху. Ну до чего все же у него мимика выразительная, как он только купцом стал с таким лицом? Не иначе хороший купец, честный — такому обманывать сложно. Эдакая гамма чувств сразу, только что слезы не брызнули. И смотрит вокруг эдак «За что, люди? За что он мою любовь и счастье поломал? Что я плохого сделал? Почему так жесток этот мир?». И на меня смотрит жалобно — мол, кто ты, чело