— Ждать помощи с поверхности.
— Исправить невозможно?
Мареев отрицательно покачал головой:
— Туда не доберешься.
Молчание воцарилось в камере.
— Надо сообщить Цейтлину, — глухо сказал Мареев.
Он встал перед Малевской, подняв на нее глубоко запавшие глаза, положил ей руку на плечо.
— Нина... Нас ожидают тяжелые испытания...
Малевская кивнула головой. У нее дрогнули губы.
Острой, щемящей болью сжалось сердце Мареева.
— Мы их вместе перенесем, Никита...
Мареев слегка пожал Малевской плечо и направился к люку.
В шаровой каюте Брусков стоял на стуле и внимательно глядел в аппарат.
— Можешь не продолжать, Мишук! — сказал Мареев. — Винт сломан на втором витке.
Брусков повернул голову и молча посмотрел на него. Потом, все так же молча, сошел со стула и поставил аппарат на стол.
— Та-а-ак! — протянул он. — Начинается последний акт?
Он нервно потер руки, постоял и направился к люку в нижнюю камеру.
— Не торопись с заключениями, — сказал ему вслед Мареев, подходя к микрофону.
Голова Брускова скрылась в люке.
— Алло! — позвал Мареев, переключив радиоприемник.
— Я здесь, Никита! — тотчас же ответил голос Цейтлина. — Как дела?
— Дела, Илюша, неважные. Колонны работают прекрасно, но обнаружилась новая неприятность: архимедов винт сломан на втором витке, нижняя часть отделилась совсем...
Из громкоговорителя послышались хриплые, нечленораздельные звуки.
— Что ты говоришь, Илья? — спросил Мареев. — Я не понял.
— Сейчас... Никита... — задыхаясь, говорил Цейтлин. — Сейчас... кашель... сейчас... Ну вот, прошло...
Он помолчал минуту и заговорил ясно, твердо и четко:
— На сколько вы можете растянуть свой запас кислорода?
— Максимум на семь-восемь суток.
— Так вот, слушай, Никита. Уже пятые сутки мы роем к вам шахту.
— Шахту?!
— Да, шахту!
— Илюша, ведь это абсурд!
— В других случаях я тоже так подумал бы. Но здесь дело идет о вас... о вашей жизни... Ты можешь предложить что-нибудь другое?
Ответа не последовало, и Цейтлин продолжал:
— Проходка идет теперь по пятнадцати-шестнадцати метров в сутки. Уже пройдено девяносто шесть метров. Я обещаю тебе, что через двадцать пять — двадцать шесть суток мы доберемся до вас. Хотя бы мне пришлось лопнуть!.. Я прошу тебя, Никитушка... умоляю... дотяни! Растяни! Думай, придумывай, изворачивайся... Может быть, там у вас какие-нибудь резервы: вода, химические материалы... Ниночка! Я особенно тебя прошу... Ты же химичка... Ты же умница...
И все в шаровой каюте, лишившейся телевизора, ярко представили себе, как Цейтлин стоит перед микрофоном и упрашивает их: увидели всю его несуразную фигуру и прикрытые стеклами огромных очков маленькие умные глаза, полные мольбы, любви и смертельной тревоги.
У Малевской начали краснеть веки. Ей хотелось и плакать и смеяться.
— Илюша!.. Голубчик!.. Надо ли об этом говорить?.. Мы, конечно, сделаем все, что только возможно...
— Нет, нет, Ниночка! Не только то, что возможно, а больше, чем возможно... Ты понимаешь, мне важно, чтобы у вас руки не опустились, иначе... иначе вы и меня и всех тут просто подведете!
— Об этом не беспокойся, Илья, — твердым голосом сказал Мареев. — Мы будем бороться до последнего вздоха.
— А я беру обязательство: сверх последнего вздоха сделать еще три лишних и вызываю Никиту на соревнование, — не мог удержаться, чтобы не побалагурить, Брусков.
— Ну, вот и отлично! Вот и отлично! — радовался Цейтлин, придерживая рукой подрагивающую щеку. — Вы теперь идите и устраивайте свое кислородное хозяйство, а я побегу, дел масса... Ну, до свиданья... Вечерком еще поговорим... И Андрей Иванович вернется из Сталино к тому времени... Не теряйте бодрости. Будьте уверены: все, что надо, сделаем... Обнимаю вас... Бегу...
Но он никуда не убежал. Он тяжело опустился на стул и, поддерживая одной рукой щеку, другой достал свой огромный платок и принялся вытирать покрытое потом лицо.
Он так и остался сидеть в неподвижности, с остановившимися глазами, со скомканным платком в руке.
В аппаратной было тихо. Два члена штаба, радисты, главный инженер шахты «Гигант», руководивший проходкой шахты к снаряду, — все сидели, застыв в глубоком молчании, не зная, что сказать. Через раскрытые окна в комнату врывался смешанный, напряженный гул — лязг железа, шум моторов, крики людей: работа по проходке шахты не прекращалась.
Наконец Цейтлин шумно вздохнул и повернул голову.
— Василий Егорыч, — сказал он одному из радистов, — вызовите из Сталино Андрея Ивановича, скажите, чтобы немедленно возвратился сюда. Через час созывается заседание штаба.
Он с трудом встал, держась за спинку стула.
— Я пойду к себе, в гостиницу.
Все молчали. Он вышел из комнаты, провожаемый взглядами, полными горя.
После сообщения Цейтлина о безуспешной попытке снаряда двинуться с места и о ничтожных запасах кислорода у экспедиции штаб принял решение добиваться всеми мерами еще большего ускорения работ по проходке шахты. Решили усилить взрывные работы, применить новый способ подачи выработанной породы на поверхность, предложенный бригадиром Ефременко, и обратиться ко всем рабочим шахты с призывом подавать штабу рационализаторские предложения для ускорения проходки шахты.
Уже на третий день стали обнаруживаться результаты этих мер. Проходка шахты заметно ускорилась, и с каждым днем скорость продолжала нарастать. Цейтлин вместе с группой инженеров все время занимался рассмотрением рабочих предложений, поступавших в огромном количестве.
На третий день после совещания, среди сообщений об ускорении работ по проходке шахты, штаб упомянул и о затруднениях экспедиции с кислородом. Страна насторожилась, но все верили, что удастся во-время добраться к снаряду через шахту.
Цейтлин, Андрей Иванович и весь штаб жили теперь между страхом и надеждой: вести из снаряда о положении с кислородом получались неясные, уклончивые — «делаем все возможное». Разговоры со снарядом происходили все реже и короче. Бывали случаи, когда радиостанция экспедиции совсем не отвечала: радиоприемник внизу выключали до твердо установленного официального часа переговоров — коротких, томительных, однообразных. Голоса звучали устало. Говорил почти всегда один Мареев, остальные не подходили к аппарату.
На пятый день после совещания и на одиннадцатый после катастрофы Цейтлин отошел от микрофона совершенно разбитый, в состоянии полного смятения и растерянности. Шатаясь, с посиневшими губами и трясущейся щекой, он вместе с Андреем Ивановичем вышел из аппаратной.
— Андрей Иванович... голубчик... — как в забытье шептал Цейтлин, когда они остались одни. — Там плохо... Там очень плохо... Они не выдержат... я чувствую это... они не дотянут.
Хриплое клокотанье вырвалось из его горла. Он сотрясался всем своим огромным телом, как в приступе жестокой лихорадки.
— Шахта уже пройдена на двести двадцать метров... Проходка идет по метру в час, и с каждым днем быстрота нарастает. И все же еще нужно двадцать суток... Двадцать суток, не меньше! Что делать?.. Андрей Иванович, голубчик, что делать?..
Сжав потными ладонями голову, Цейтлин опустился на стул.
Они молча сидели некоторое время: Цейтлин — сжимая голову и тихо покачиваясь на стуле, Андрей Иванович — глядя пустыми глазами в темный угол огромного зала.
Послышался стук в дверь. Радист осторожно приоткрыл ее и просунул голову в щель.
— Можно, Илья Борисович?.. Радиограмма из Грозного... Лично вам в руки...
— Потом, Василий Егорыч, — прервал его Андрей Иванович, — потом...
— Нет, нет! — устало вмешался Цейтлин. — Давайте.
Вяло развернув серую бумажку, он медленно читал ряды квадратных букв. Потом застыл на мгновение с раскрытым ртом и вдруг вскочил, как подброшенный гигантской пружиной.
— Идиот! — крикнул он, хлопая себя по лбу. — Боже мой, какой идиот! Как я сам об этом не подумал?
Он уже не мог стоять на месте. Он носился по комнате, и даже паркет под ним не успевал скрипеть.
— Нет, нет! — продолжал он, захлебываясь от возбуждения. — Мы с вами гениальные люди... Мы настаивали, чтобы сказать через газеты всю правду!
— Да в чем дело? — вскричал наконец совершенно сбитый с толку Андрей Иванович.
— Читайте!.. читайте!.. — сунул ему радиограмму Цейтлин. — Ой, не могу больше! Не выдержу!
Он остановился перед Андреем Ивановичем, радостный, сияющий, и вдруг пустился в пляс, в дикий, слоновый пляс, размахивая руками, задыхаясь и крича:
— Ура!.. Они спасены!.. Они спасены!..
Андрей Иванович, дрожа от нетерпения, с покрасневшими щеками, читал строчки радиограммы:
«Понял из газеты, что экспедиции угрожает недостаток кислорода. Полагаю, что шахта не поспеет. Предлагаю бурить скважину к снаряду. Ручаюсь через трое суток добраться, пустить кислород. Радируйте Грозный, Новый Восточный промысел. Бурильщик-орденоносец Георгий Малинин».
Через пятнадцать минут по эфиру неслась радиограмма:
«Грозный, Новый Восточный промысел. Бурильщику-орденоносцу Георгию Малинину. Немедленно, не теряя минуты, вылетайте с новейшим бурильным станком, бригадой помощников по вашему выбору и комплектом инструментов. Одновременно радируем директору промысла. Спешите! Штаб помощи подземной экспедиции: Чернов, Цейтлин».
Еще через пять часов огромный самолет «АНТ-88», распахнув широко крылья, поднялся над грозненским аэродромом, нагруженный станками, инструментами и имея на борту лучшую бригаду бурильщиков Грознефти во главе с знаменитым Георгием Малининым. Бесшумно сделав круг над аэродромом, самолет лег на курс и, серебрясь в лучах заходящего солнца, стремительно понесся на северо-запад.
Все попытки Цейтлина даже в установленный для разговора час сообщить Марееву радостную новость оставались безуспешными: радиостанция снаряда не принимала позывных, и к микрофону никто не подходил...