— Ниночка, есть хочу! — были первые его слова.
Он быстро оделся и сел за стол, на котором Малевская приготовила ему ужин.
Брусков ел жадно, с волчьим аппетитом, пытаясь одновременно вести разговор. Однако Малевская отвечала скупо, нехотя, занятая какими-то своими мыслями.
— Что ты такая скучная, Нина? — нерешительно спросил ее Брусков, складывая салфетку и собирая посуду со стола.
Малевская, склонившись над киноаппаратом за своим рабочим столиком, с минуту помедлила ответом. Потом энергично тряхнула головой и резко повернулась к Брускову.
— Как ты себя чувствуешь, Михаил?
— Спасибо, хорошо, — с некоторым удивлением ответил Брусков. — К чему это ты?
— Мне нужно серьезно поговорить с тобой... Ты решительно настаиваешь на том, чтобы именно я отправилась в торпеде?
Брусков посмотрел на Малевскую и сейчас же отвел глаза.
— Да, — проговорил он, насупившись.
— Почему? Потому что я — женщина?
— Да.
— Почему же именно теперь ты вспомнил об этом? — Малевская уже не скрывала своего волнения. — Кажется, за время нашей экспедиции я не давала повода делать различие между нами. Я работала наравне с вами, я подвергалась тем же опасностям, я физически здорова, сильна и закалена не менее, если не более, чем ты... Почему же ты теперь вытащил из сундуков прошлого это пыльное рыцарское знамя и размахиваешь им, даже не спрашивая моего мнения? Кто дал тебе право говорить за меня и диктовать Никите правила рыцарского поведения?
Брусков не отвечал. С красными пятнами на лице он молчал, складывая и разворачивая салфетку.
— Почему ты молчишь, Михаил? — говорила Малевская, не сводя с него глаз. В них появилось что-то новое, необычное для Малевской. Сурово сжались тонкие брови, всегда веселые, ласковые глаза жгли горячим голубым пламенем. Она глубоко и с трудом дышала.
— Почему ты молчишь, Михаил? — настойчиво и нетерпеливо повторила она и, опять не получив ответа, продолжала: — После того, что ты... что ты... пережил за эти сутки, разве не... жестоко было бы подвергать тебя тем же... или, может быть, еще худшим испытаниям?..
— Нина... — не поднимая глаз, глухим голосом прервал ее Брусков. — Нина... Прошу тебя... Не говори об» этом...
— Я имею столько же права остаться в снаряде, как ты... как Никита! — страстно продолжала Малевская. — И никто этого права отнять у меня не может!.. Никита останется... Это его право и... его... обязанность... Он останется один на один с другим человеком... в самый тяжелый... в самый опасный момент... когда придется собрать все мужество свое... всю силу...
Ее голос задрожал, и, тяжело дыша, она на мгновение остановилась. Потом, почти шопотом, продолжала:
— Сможет ли другой человек поддержать в нем это мужество? В тот час, который, может быть, будет последним... Так... только так стоит вопрос, Михаил!.. После того, что произошло...
— Нина!.. Нина!.. Замолчи!..
Брусков вскочил со стула. Он смотрел на Малевскую глазами, полными мольбы и растерянности.
— Ты думаешь... — с усилием проговорил он, — ты думаешь только о Никите...
— Потому что он остается безусловно... И он имеет право на товарища...
— Подожди, Нина... — протянул к ней руки Брусков. — Дай сказать... Разве я для тебя и для него уже не товарищ?
Малевская протестующе тряхнула головой.
— Глупость!
— Подумай же и обо мне, Нина!.. Подумай, как я покажусь на поверхности вместо тебя! Что я скажу там, Нина!.. Ты права, я не должен был мотивировать свое требование тем, что ты — женщина. Но факт остается... Там, на поверхности, еще существует, еще действует неписанный закон, что женщина должна в первую очередь... Пойми, Нина, ты гонишь меня на позор... Он останется со мной на всю жизнь!..
С упрямой складкой на лбу Малевская смотрела на носок своей туфли.
— Все знают на поверхности, что ты заболел... Это достаточное основание...
— Но моя совесть, Нина! Ты сомневаешься во мне?.. После всего, что я пережил и передумал, я знаю, что до конца буду с Никитой...
Почти задыхаясь от волнения, он опустился на стул.
— Я верю тебе, Михаил, — тихо, но твердо сказала Малевская, — и все же я буду настаивать перед Никитой, чтобы он оставил именно меня. Пусть он сам решает. А теперь прекратим этот разговор... Мне нужно закончить работу. Да и тебе следует им помочь. Полежи, отдохни и пойди к ним.
Она повернулась к своему столику и принялась за киноаппарат. Но руки дрожали, перед глазами стоял туман, а сердце билось с такой силой, что казалось — разорвется грудь...
Опустив лицо на руки, Брусков застыл на стуле в неподвижности.
В каюте наступило долгое молчание. Изредка сквозь опущенную крышку люка глухо доносились голоса Мареева и Володи из нижней камеры.
Мареев показался в люке неожиданно, почти испугав Брускова и Малевскую.
— Ты уже встал, Михаил? Ну, как ты себя чувствуешь?
— Хорошо, Никита... Очень хорошо... Я собирался спуститься к тебе...
— Мы с Володей уже порядочно успели... Зарядили аккумуляторы, проверили моторы, буровой аппарат... Ну, что же, пойдем, Михаил! Работы еще много... А как у тебя, Нина?
— Сейчас кончу.
— Прекрасно!.. Потом возьми на себя продовольственный вопрос.
— Хорошо. Через десять минут займусь этим.
— Ну, идем, Мишук!
Он пристально посмотрел на Брускова.
— Ты что-то неважно выглядишь... Может быть, ты лучше полежишь, отдохнешь?
— Да нет же, Никита! — торопливо возразил Брусков. — Я прекрасно себя чувствую... Пойдем, пойдем...
Но у самого люка он вдруг остановился.
— Одну минуту, Никита! Ты решил уже? Я останусь с тобой?
Мареев в нерешительности развел руками.
— Право, не знаю... совершенно ли ты здоров? Нина! Ты ведь вроде врача экспедиции... Как ты думаешь, он совершенно оправился?
От этого неожиданного вопроса Малевская на мгновение растерялась, но потом твердо и решительно сказала:
— Да! Он совершенно здоров! Но имей в виду, Никита, я возражаю против моего отъезда в торпеде... Я не менее здорова, чем Михаил, и у меня не меньше права остаться здесь. Я прошу тебя не отправлять меня. Я дождусь с тобой помощи с поверхности...
Мареев пристально смотрел на Малевскую, потом перевел глаза на Брускова.
— Я говорил уже тебе, Никита, — невнятно сказал Брусков. — Я не могу... не могу появиться на поверхности... оставить тебя...
Он замолчал.
В мучительном раздумье стоял Мареев. Потом покачал головой.
— Вы мне задали тяжелую задачу, друзья мои... Но если Михаил настаивает, если он здоров, то отправиться должна будешь ты, Нина!
— Никита! — бросилась к нему Малевская. — Почему? Почему именно я? Почему такая несправедливость?
— Нина... — Мареев взял ее руки. — Нина, я знаю все, что ты скажешь... Да, это несправедливость! И все-таки я не могу нарушить правила: «женщины и дети — первыми в шлюпку»! Это долг. Это обязанность каждого командира в момент крушения судна.
— До каких же пор! — в отчаянии и бессильной ярости закричала Малевская. — До каких пор вы будете проводить эту унизительную грань между мужчиной и женщиной? До каких пор вы будете считать женщину второразрядным человеком?
Мареев криво усмехнулся и сказал тихо:
— До тех пор, дорогая, пока женщина является носительницей нашего будущего, наших будущих поколений, счастливых, радостных людей страны социализма... Можешь ли ты считать это второразрядным?.. В этом, я думаю, новый смысл старого правила о шлюпке. Может быть, я ошибаюсь, но я верю...
Малевская закрыла лицо руками и опустилась на стул. Плечи ее вздрагивали.
— Успокойся, Нина, — продолжал Мареев все так же тихо. — Подумай, и ты поймешь, что иначе нельзя... Кроме того, Михаил здесь нужен как радист.
Он с усилием повернулся к Брускову.
— Пойдем, Михаил!
К часу ночи большая часть работы была закончена. Мареев отправил товарищей спать. Малевская и Володя нуждались в отдыхе перед отправлением в дорогу, особенно перед долгим и тяжелым маневрированием, связанным с выходом торпеды из снаряда и переходом ее на вертикаль. Брускова тоже нельзя было переутомлять.
Мареев остался один в нижней камере. Надо было наполнить кислородом резервуар и баллон, проверить аппарат климатизации, доделать некоторые мелочи. Он продолжал работать со все возрастающей энергией.
Наконец сделано последнее, и он остался одиноким в безмолвии недр, в мертвой тишине слепых глубин. Итти спать? Сна не будет — это Мареев твердо знал. Он провел рукой по лбу, постоял минуту, потом погасил все лампы, оставив лишь одну, самую слабую, и опустился на мягкие, зашитые в мешки связки неиспользованных проводов.
Как будто сам собой открылся в душе какой-то клапан, и мысли, чувства, образы ринулись на свободу и заполнили камеру. И сразу из этого хаоса выплыл и властно все закрыл собой один образ — бесконечно милый и родной... И с ним надолго остался Мареев в тишине этой ночи, прощаясь с жизнью, со всеми незавершенными и захватывающими планами, с мечтой об ослепительном, неизведанном еще счастье, так неожиданно найденном здесь, в мертвых глубинах, и здесь же потерянном... Время остановилось, как будто прислушиваясь к тому, что происходит в душе Мареева. Иногда он выпрямлялся, привычно проводил рукой по лбу и вновь опускал голову на руку.
Легкий скрип приподымающейся люковой крышки наполнил камеру грохотом поезда в туннеле. Мареев вскочил и, стремительно подавшись вперед, замер на месте.
Малевская тихо спускалась по лестнице, придерживая одной рукой опускающуюся над ней крышку люка. Так она простояла несколько мгновений, пока в слабом свете лампочки разглядела горящие глаза и окаменевшее движение Мареева.
Она приблизилась к нему.
— Никита... — Ее голос был чуть слышен и дрожал. — Никита... Я не могла заснуть... Я хотела еще раз поговорить с тобой...
Мареев молчал.
— Никита... Ты должен изменить решение...
Неповинующимися губами Мареев с трудом произнес: