Остров! Почему же Доктор не сказал мне это раньше! Я бы объяснил Котенку, что шансов ноль.
Он специально утаил это от меня. Ему надо было подтолкнуть Котенка к бегству. К этой ошибке.
И ему надо было, чтобы я помог Котенку совершить ошибку.
Что же это такое. Почему он так со мной поступил?
Доктор и не заметил, что проговорился. Вышел из секретной комнатушки, очки протирает. «А Майор, гаденыш, отправил кляузу в Лохариат. Требует тебя в яму кинуть. На пару месяцев. Никаких проблем».
«И ты ему позволишь?»
«Против Лохариата не попрешь. Ну, не грусти, пушистик. Я тебе туда еду приносить буду. А ночью как-нибудь, может, и спущусь к тебе, а? Похулиганим».
Пошутил, называется. Шуточки у него. Да я там, в яме, струпьями покроюсь, коростами, вшами.
Это ужасно.
Доктор опять потащился по своим бесконечным делам. Теперь жди его только после обеда. Мысль о яме не давала мне покоя. Я очень ярко видел свое несчастное будущее. Выйду оттуда уродом, инвалидом. После месяца ямы в медсанчасти – отдельно от меня, в изоляторе – отлеживался Фашист, его наказали за порчу приборов в подводной капсуле. Фашист заболел чесоткой, все тело было в язвах, кровавых расчесах. Нет, я такого не переживу.
Ворочая в уме отчаянные мысли, я не сразу расслышал осторожный стук, кто-то скребся в окно. Лох милосердный! Снаружи маячил Котенок. Тот самый, кто саданул меня по голове и убил Капитана-1, собственной персоной. Жестами показал, чтобы я открыл окно.
Он быстро влез в палату, и мы обнялись. Как ни в чем не бывало. «Ты это… – негромко сказал Котенок, – прости, что стукнул тебя. Сам понимаешь, иначе мне из лагеря не выбраться».
«Не выбраться! – передразнил я. – Да мне Доктор велел тебя выпустить в „самоволку“. Только я, дурак, с тобой пообщаться решил».
«Доктор знал, что я сбегу? – изумился Котенок. – Не может быть! Откуда?».
«Доктор много чего знает. Сегодня вот обмолвился, что лагерь-то наш – на острове. Ты как? Говорят, успел уже человека ухлопать».
«Ухлопал. Иначе бы меня вся наша дружная банда мучеников ухлопала. И про остров сам уже дошел, своей головой. Точнее, ногами. Плохо все. Если не выберусь с острова, затравят меня».
«Скорее всего, тем и кончится. А ко мне чего явился? И, главное, как? Я тебе ничем не помогу. Меня самого Майор грозит в яму бросить».
Котенок помолчал, сел на мою кровать, потом откинулся и несколько минут блаженно лежал, закрыв глаза.
«Я за тобой явился, – просто сказал он. – Пошли на свободу вместе. У меня одного шансов почти никаких. А вдвоем справимся. Я кое-что придумал».
Целый калейдоскоп замелькал в моей бедной голове. Слишком много сюрпризов за неполные сутки. Не нашелся, что и ответить.
«Доктор не вечно сможет тебя спасать. Войну пока никто не отменил. И яму Майор тебе как пить дать выхлопочет. Думай. Времени мало. Буду ждать тебя ночью у заброшенного маяка, там, за „колючкой“. Бери с собой самое необходимое. Достанешь оружие – бери обязательно и его. Выйдешь на волю тем же путем, каким я сюда пришел».
И Котенок рассказал мне, как выйти на волю.
Я закрыл за ним окно и долго глядел на море.
Все вокруг называли его морем, но названия мы не знали, и знать его нам было не положено. Мне больше нравилось называть это огромное, смирное чудовище океаном. Чудилось, что его близким побережьем завершается все обжитое, привычное, разведанное. А за его водами нет более ничего, океан – край света, край жизни, упругая вечность, которая может обнять и обласкать наши тельца, а может и задушить, утопить в бездонной пучине.
Океан был бесконечным и серым, как моя жизнь. Он был глубоким и бессильным, как любовь Доктора. Он был угрожающим, огромным и бездушным, как война, которая управляла всем и всеми вокруг, без изъятия. «От себя не уплывешь», – сказал мне океан. Мне хотелось ему возразить, но совсем не было воли.
«Ты вот что: сдай Котенка с потрохами Доктору, иди Майору, иди Полковнику – и спасешься если не от войны, то от ямы. От себя не уплывешь, а от судьбы – можно», – прошелестел океан прямо мне в ухо.
В какую сторону плыть, вот в чем вопрос.
Меня тянуло поговорить с Красавчиком, но проклятая служба отняла кучу времени. Плюс все эти события последних часов. Я едва успел ночью обработать ранку на его голове, уложил пушистика спать. А дальше, до обеда, все у меня было расписано чуть не по минутам.
Но даже те несколько фраз, которыми мы обменялись за это время, – они обеспокоили меня. Что-то было не так. Красавчик был внимателен, но холоден и рассеян. И у меня в груди разлилась тревога. Я всегда ругал себя за излишнюю мнительность, мне часто кажется, что люди скрытны, себе на уме, настроены против меня. Особенно больно, когда в этом подозреваешь тех, кто дорог.
С того момента, как Красавчик вернулся в медсанчасть, между нами, неизвестно отчего, возникло отчуждение. Ну я сразу признался ему, что виноват. А что в ответ? Я-то ждал, что Красавчик бросится мне на шею, прижмется ко мне своим прекрасным тельцем, успокоит меня прощением. Ничего подобного. Он как будто жил чем-то совершенно другим. Моя вина, мои терзания – он их видел, но не откликался на них. И это добавляло терзаний.
После обеда, наконец, я примчался к нему. На языке вертелись горячие, обжигающие слова, и больше всего в жизни мне хотелось, чтобы Красавчик стал прежним – доверчивым, стеснительным, любящим, слабым. Он сидел на кровати, смотрел DVD, – свои любимые детские мультики, – и был несколько бледен. Я измерил его температуру, давление – все в норме. Уговорил пойти ко мне в кабинет, выпить чаю, у меня для этого был оборудован уголок – пара кресел и столик.
«Что с тобой? – печально спросил я. – Ты сам не свой. Молчишь, как чужой».
«Немного болит голова».
«И все? На меня не дуешься, точно?»
«Точно».
Он смотрел куда-то сквозь меня. Он не думал обо мне. Я обозлился и принялся яростно размешивать сахар в стакане с чаем.
«Скажи, – вдруг спросил Красавчик, – а что там, за морем? Что за земля?».
«Это тайна. Если я ее тебе открою, меня могут расстрелять. Никаких проблем. А почему тебя это интересует?»
Красавчик помолчал, откинувшись в кресле.
«Мне надоело здесь, – нехотя произнес он. – Мне надоели косые взгляды, сплетни. Надоело быть как на привязи. Надоело быть собой. Я думаю, что где-то есть места, где все по-другому. Другая жизнь».
«И другая любовь?», – горько уточнил я. Красавчик будто не услышал, это у него стало хорошо получаться.
«Здесь я будто бы каждую минуту оправдываюсь, что я такой, какой есть. Все время чувствую, что я здесь случайно. И все здесь случайно, от безысходности».
Я задохнулся.
«Ты хочешь бросить меня, да?»
«Нет, папочка, – мягко ответил Красавчик, он иногда называл меня так, – это ты меня можешь бросить. А я не могу. Потому что не выживу без тебя, ты же знаешь».
Он не был расположен разговаривать дальше, и я отправил его отдыхать. Внутри все переворачивалось, и во рту не проходил горький привкус. Мне хотелось бежать к нему, рыдать, стоя перед ним на коленях, обнимать его, вдыхать сладкий запах его волос. Через минуту я готов был бить его, рвать в клочья. Я хотел, чтобы он оставался моим. И я не понимал, как этого добиться.
Вечером мы, как обычно, отправились на вечерний лохотрон, я в штаб, он в казарму. Он долго не возвращался. Уже совсем стемнело, когда Красавчик, усталый и бледный, возник на пороге. Он отказался от ужина: «Давай спать».
«Ничего, это все сотрясение мозга. Так бывает: потеря аппетита, легкая депрессия, – утешал я себя, ворочаясь один в постели. – Он пойдет на поправку, и все вернется. Нет никаких причин, чтобы пушистик меня бросил. Я ужасно люблю его. Никаких проблем».
Погода начала портиться, и даже через закрытые окна слышен был усилившийся шум моря. Порывами налетал ветер, и ветки небольших сосенок царапали по стеклу. Я провалился в сон.
В середине ночи меня как будто подбросило на кровати жуткое чувство потери. Раздетым я подкрался к палате, где спал Красавчик, и приоткрыл дверь. Его не было.
Его не было! Я кинулся одеваться, сгреб со стола пистолет, выскочил наружу. Накрапывал мелкий, жалящий дождь. И сквозь его колеблющуюся пелену я увидел Красавчика. Нас разделяло метров сто, не больше. Он шел к морю, и на спине его из стороны в сторону мотался плохо пригнанный увесистый рюкзак.
Это конец, беззвучно повторял я, крадучись за Красавчиком. Это конец.
Красавчик сошел с дорожки, ведущей к базе подводников и караульным постам, и направился в сторону, к морскому берегу поодаль от базы. Она шарила прожекторами, свет выхватывал кусочки побережья, но особенно тщательно – территорию вдоль высокого железного решетчатого забора, установленного прямо в воде и наглухо перекрывающего путь в открытое пространство залива. Невдалеке, за решеткой забора, правее от базы по берегу, темной громадой угадывался заброшенный маяк. Он был военным ни к чему, у них хватало более современных навигационных приборов.
Красавчик подошел к полосе прибоя и некоторое время стоял, о чем-то размышляя. Пусть он повернет обратно, молил я всех богов мира, пусть он передумает уходить от меня.
Чуда не произошло. Высоко подняв рюкзак, Красавчик стал заходить в воду. Я, стиснув зубы, наблюдал за ним. Красавчик добрался до забора, здесь ему было почти по горлышко. Еще немного он потоптался, видимо, изучая решетку, а затем нырнул, над водой торчала лишь рука, удерживавшая вещи. Еще мгновение – и голова Красавчика появилась уже за забором. Он просунул сквозь решетку рюкзак и двинулся вдоль забора, по направлению к маяку.
Я заплакал. Все было кончено. Все было зря. Зря были лучшие наши ночи. Зря я шептал ему на ухо невообразимые, воздушные, пузырящиеся слова. Зря были его смех и его стоны, когда мы занимались любовью. Зря было все, что привело меня к нему, а его – ко мне.
И вдруг я заледенел от простой, очевидной догадки: Красавчик влюбился в Котенка. Они давно уже вместе. Они сговорились, и вот Красавчик бросает меня ради глупого, наглого недоросля. Никаких проблем. Я охнул и размазал по лицу слезы и капли дождя.