Все, что вам только надо,
Все исполню я споро.
Я люблю свое стадо,
Я — ваш хозяин добрый.
Я — ваш иконостас,
Ваш помощник, ваш рыцарь.
Верьте, ни с кем из вас
Ничего не случится.
Ну а если внезапно
С вами что-нибудь станет,
То все пойдет поэтапно,
Четко, по расписанью.
После смерти — астрал,
Те же кусты и грядки,
После астрала — ментал…
В общем, все будет в порядке.
Там, в том счастливом краю
Трав и воды навалом.
Ангелы сладко поют
В том краю небывалом.
Там начинается путь
В незнакомые дали.
Там вашей жизни суть
Вскроется в каузале.
Там, на верху на святом
Все, наконец, прояснится,
Там вы узнаете, что
Кто-то из вас — лисица,
Кто-то из вас — медведь,
Лев, крокодил или кошка.
Кто-то из вас — человек,
И волшебник немножко».
Нарисовал круги,
Замки, дворцы, аллеи.
В общем, запудрил мозги
Так, что чуть сам не заблеял.
И с тех далеких лет,
Зависть друзей вызывая,
Пастырь не знает бед.
И овец прибывает.
С тех далеких времен
Овцам, тупым и беспечным,
Снится их розовый сон,
Лживый и бесконечный.
Симург
Мы были стаей одиноких птиц,
Изгоев, запевал и забияк.
Со всех на свете стран и заграниц
Собрали нас, сформировав косяк,
И был прекрасен этот жуткий стан,
Где над смутьяном царствовал смутьян.
Здесь были китоглавы и грачи,
Бакланы — пожиратели сардин,
Фигляры, гарпии, бородачи,
И каждому в клюв палец не клади,
И каждый где хотел, там и кружил,
И с нами только ветер злой дружил.
Кому пришла идея нас собрать
В столь разношерстный, бешеный кагал,
Какую цель должна такая рать
Достичь, никто из нас не понимал.
И вот перо к перу, глаза в глаза —
Слетелись побродяги на базар.
Утес, что облепила наша дичь,
С ума сходил от криков, драк и ссор.
И вот какой-то дряхлый жалкий сыч,
Протяжно свистнув, начал разговор.
И стихло все. Квохтанью старика
Внимали птицы, небо и река.
Он молвил: «На горе священной Каф
Живет загадочный царь птиц Симург.
И мы должны, свой норов обуздав,
Всем скопищем отправиться к нему.
Нас выбрали из многих, но — беда,
Что все не доберемся мы туда.
И прежде, чем подняться на крыло,
Я должен познакомить вас с Огнем,
Мрак посвятит в свое вас ремесло,
И кое-что вам растолкует Гром.
Да здравствует Симург! Эй, сброд чумной,
Нас гибель или слава ждут. За мной!»
Что? Как? На кой?.. Зачем? Куда? К чему?
Воспитанный отмщеньем и войной,
Стан загалдел: «Какой еще Симург?
Пошел бы он со всей своей родней!
Какой еще там, к черту, царь и бог?
Да он уже давно, наверно, сдох!».
Но наша ругань длилась ровно миг.
Вдруг грянул Гром, и задрожал утес,
И первой молнии сверкнувший блик
Десяток крикунов смахнул с берез,
И, взвизгнув в страхе, стая в небеса
Взвилась, от смерти крылья унося.
Мы драпали куда глаза глядят,
А Гром за нами несся на парах,
Косили молнии за рядом ряд,
И только перья рассыпались в прах,
Но все ж мы выбрались черт знает как
Из-под грозы и вляпались во Мрак.
В такую тьму, что не видать ни зги.
Всю ночь мы мчались в полной слепоте,
Пока не поняли, что есть мозги,
Чей свет не равнозначен темноте.
И вот уж, тьму лучами из глазниц
Пронзая, мчится дальше клин жар-птиц.
Но главным испытаньем стал Огонь.
Необорим и недоступен свет.
Вблизи приятно, но попробуй, тронь:
Сиянье, радость, вспышка — и привет.
Там, где мы были, на краю Земли,
Немало пепла ветры намели.
И вот, пройдя сквозь сотни передряг,
Все одолев, мы все еще летим.
Нас ровно тридцать. С нами наш вожак,
Ведущий клин по грозному Пути,
И иногда нам снится, что вот-вот
Окончится наш сказочный полет.
И иногда еще такой нам сон
Мерещится, что будто бы мы все,
Вся стая, все мы вместе — это Он,
Летящий по небу во всей красе,
Достигший Истины счастливый принц…
Мы были стаей одиноких птиц.
Сказка о волшебном яблоке, экзистенциальном вопросе и прытком лесничем Елпидифоре,рассказанная с применением современной изящной терминологии
В некотором царстве, в некотором государстве жили-были канцлер с канцеляршей — это, значит, король с королевой по-старому. Эпоха тогда была просвещенная, и наука сильно продвинулась вперед, и ученых развелось — пруд пруди, все одни доктора да члены-корреспонденты, и канцлер с канцеляршей держали у себя при дворе с дюжину таких членов, да вот, к несчастью, ни один из этих корреспондентов не мог помочь своему покровителю в его недуге. А недуг-то и заключался всего-навсего в том, что не было у канцлера и канцелярши детей.
Для нас с вами, уважаемый электорат, это, конечно, не ахти какая беда — отсутствие потомства. Иное дело — цари. Им по статусу положено иметь наследников, ну если не целый выводок, то хотя бы одного, самого задрипанного, лишь бы народу было сподручно кормить его с ложки. А то если народу некого кормить с ложки, то опускаются у него, у бедного народа, руки, и становится он сам не свой, худеет и умнеет на глазах, и всячески развинчивается. Ну да бог с ним, с народом, не о нем речь.
Итак, для королей забота о продолжении рода — настоящая беда, у них прямо лицо перекашивается, когда речь заходит о детях, а уж когда их нет, то тут и вовсе туши свет, бросай гранату. Чего только ни перепробовала бедная венценосная чета, чтобы достичь присовокупления в семье. Куда их только ни укалывали всякими иглами хитрые китайцы, какой только активной биологической приправой ни пичкали их ушлые американцы, какие только конечности ни массировали им оголтелые турки, — ничего не помогало державным супружникам избавиться от неплодия.
И вот, когда все средства уже были испробованы, и у всей демократически настроенной части населения государства пошатнулась вера в непререкаемый авторитаризм науки, вспомнил канцлер Полкан Тринадцатый старую легенду про волшебную яблоню, якобы приносящую потомство тем, кто сжует плоды с этого дерева. (Ну, не всем подряд, конечно, приносящую, а только женщинам. Мужчинам, в силу их физиологических отличий от слабого пола, подобная перспектива не светила, хоть скушай ты все то магическое растение со стволом, с листьями, с корнями и с землей, на которой оно стоит. Ну, если только ты очень хочешь, в порядке исключения, при изменении мужеского пола на женский, — тогдашняя наука уже и до такого непотребства докатилась — страждешь исправить себе, так сказать, детородный инструмент и воспитать дите без вредного влияния феминизма, то можно и мужика от неплодия вылечить. А вообще-то, конечно, фрукт этот предназначался для женского сословья.) Ну а легенда, стало быть, вот какая.
Со времен глубокого средневекового мракобесия и ханжества ходил в тех краях сказ о злой ведьме Ягине, которая однажды выручила из беды бога смерти и воздаяния по заслугам по кличке Чох. Не поделил этот самый Чох с богом жизни и радости Пыхтуном одну нимфу — ну, не нимфу, а так себе нимфеточку сомнительной наружности, и вышел у них скандал на весь небосвод. Десять лет подконтрольные им средства массовой инсинуации густо сдабривали эфирное пространство лазури отборнейшими помоями, чему были несказанно рады отупевшие в религиозном невежестве канцелярские народности, не уставая хвалить небо за подкорм хилых посевов мака и конопли, пока в начале третьего года Господу нашему царю-батюшке, то есть самому главному их теневому богу, которому все заочно плевали в рожу, а очно признавались в чувстве и целовали в седалище, не надоела их собачья полемика. Чтоб более никому не повадно было хамить друг другу за глаза обидными плюрализмами, Главный временно отстранил Пыхтуна от занимаемой должности, отдав заботу о радостной жизни на откуп инквизиционной опричнины. Бога же смерти как сильно отметившегося в ругательном ремесле сквернавца снабдил для совершенства в означенном искусстве таким выразительным обличьем и такими морфологическими ресурсами, что бедняга Чох утратил всякую возможность геройствовать на любовном фланге. Стоило ему только раскрыть свое любезное хайло перед какой-нибудь божественной грешницей и обратить на себя ее взоры, как несчастную красотку от одного созерцания этого мордоворота и от потоков рифмованного мата начинало крючить и буравить, и наизнанку выворачивать, что, вполне понятно, несколько мешало их дальнейшему продвижению в сторону алькова. Короче говоря, тут не то, что амурного удовлетворения не получишь, рюмку шафрана — и то не опрокинешь — плавники с бивнями чинят препоны. Вот в этот самый момент и подвернулась Чоху ведьмочка Ягиня.
— Давай, — говорит, — сделаю из тебя Ален Делона, а ты меня взамен вечной жизнью и вечной молодостью побалуешь.
Чох, конечно, обложил ее шестиэтажным дивертисментом и согласился. А что поделать, если ее папа в те времена был большим воротилой чернокнижного промысла?
— На тебе, дрянь ты эдакая, — говорит Чох, — твою собственную монаду, из которой ты, если верить Готфриду Вильгельму Лейбницу, стала возможной и появилась на свет. Храни ее как следует в сухом и прохладном месте, но в то же время и неподалеку от себя, тогда ни жизнь, ни молодость вовек с тебя не соскоблятся. А чтоб у меня на кармическом балансе подушный дебет с кредитом сходился, вот тебе семечко волшебной яблони, посади его у себя в саду да глаз с него не спускай. Созревают на этом деревце не цветы-овощи, а жизни человеческие. Будешь этими яблоками кормить простых смертных налогоплательщиков, которым бог не дал потомства, а они в твой счет будут свои молодые жизни перечислять, продолжаясь в детях. Если перестанешь яблочных уроженцев мне поставлять, отниму у тебя монаду безо всякой жалостливой канители. Теперь же тебя не трону и даже возьму к себе на недельку любимой сожительницей, а также буду тебе всякие поднебесные гостинцы подбрасывать до скончания моих полномочий, если сделаешь из меня не Ален Делона, а Леонардо ди Каприо, твою мать, эпоху, душу, совесть, — ну, и так далее в том же духе…