— Ладно, — отвечает Ягиня, — слеплю из тебя ди Каприо, только ласты свои убери с моей белой груди, винегрет моржовый, не про того сватана.
Ударили они, значится, по рукам, и с тех пор бог смерти Чох живет себе припеваючи на небесах, всех с ума сводит своей красою и ни одной юбке проходу не дает, а колдунья, завинтив монаду в рукоятку своей волшебной палочки, на земле тоже не жалобится, втихую ведет свой безвременный гешефт да пряники жует.
Вспомнил, стало быть, канцлер про легенду эту и велит привести к себе лесничего возраста призывного со странным именем Елпидифор.
— Слушай, лесник, — говорит канцлер, — выручай канцелярию. Сороковой год мне пошел, а семье моей нет никакого добавления от честной моей жены, канцелярши Полканихи. Достали меня окаянные доктора с их членами, не могут ничем подсобить ей, бедняжке, в плане оплодотворения. А детей-то мне надобно всего-навсего одну штуку безразличного рода, то бишь преемника или преемницу, чтоб окружающим меня политическим стервятникам не досталась в старости моя одряхлевшая пенсионная падаль. Ну и чтобы без похожего потомства мне, как и любому рабскому гражданину, смысл жизни не представлялся пустой бесперспективной ахинеей. Ступай-ка ты к ведьме Ягине подобру-поздорову, пока в народе не начались митинги оппозиции, да купи у нее яблоко волшебное по оптовой цене.
— Тебя трансформаторной будкой шарахнуло, канцлер-отец, или обожрался ты тараканьих лапок, сваренных в обезьяньем соку? — вопросительно отвечает ему Елпидифор. — Али ты не знаешь, что вместо продолжения никудышного твоего рода ведьма тебя самого либо жену твою расписную раньше срока погубит? И ежели супружница твоя родит тебе дочь, а тебя самого не станет, то у кого же народ будет в ногах валяться и кому сопли будет вытирать, издержка ты пренатального периода?
— Цыц, — огрызается на него канцлер великий Полкан, — какие обороты загибаешь про вельможную персону? Не твоего стрелкового ума дело — королю советы отдавать. Что я, с какой-то бабой не столкуюсь? Что я, не политик, что ль? Вот тебе проект мирного договора с этой стервой, вот тебе нота протеста, если она заартачится, а вот и накладные — нагружай, значится, провианта побольше, я потом этими яблоками на международной арене буду спекулировать. И пусть только она попробует мне не дать. Я ей такое эмбарго покажу, какое одинокой женщине и не снилось. Что стоишь, как тумба? Иди, куда послали.
— Иди ты сам в эту скважину, если у тебя такая возбужденность, канцлер-батюшка, — аполитично восклицает Елпидифор, — не пойду я к ведьме в лапы, пропаду на чужбине зазря. Эта путана и наркоманка еще, чего доброго, меня самого, молодого и неженатого, охмурит, попользует и сплавит кому надо на тот свет за бесценок.
— Молчать, — церемонно заявляет либеральный канцлер Полкан. — Жизнь твоя и на родине ничего не стоит. Ступай, куда велено, да без яблока не возвращайся, а то твоей матушки да твоего батюшки давно уже два электрических стула дожидаются, как раз по соседству с электрическими удобствами для газетчиков. Да в загородной резиденции у меня целый электрический гарнитур, нарочно заказанный из Северной Кореи для твоих братьев и сестер и для всей твоей родни, лежит в целлофане нераспакованный.
Делать нечего, канцлер хоть и социал-демократ, но зато большой затейник по части пыточных увеселений. Ведь ему ничего не стоит из одного лишь ворчливого любопытства поджарить человека газосварочным аппаратом, чтобы получить редкую судебно-медицинскую фотографию. Плюнул на инкрустированный паркет обуянный скорбью лесничий Елпидифор, дал своему гражданскому возмущению отдушину и пошел с колдуньей разбираться. Не забыл он, конечно, захватить с собой и сабельку, и арбалет с оптическим прицелом, и грамотами канцелярскими не погнушался — мало ли для какой нужды понадобятся.
Ходил он, бродил по долинам и по взгорьям, вступал в пограничные контакты с разными социальными индивидами, расспрашивая у них дорогу к ведьме, пока в конце своих приключений не очутился в волшебном лесу, где цвело и благоухало такое число невиданных ботанических извращений, какое бывает только после поломки на атомной станции. По этому признаку и еще по тому, что кругом обнаруживались насыпи человечьих объедков, прямо как на нездоровых изображениях баталиста Верещагина, Елпидифор сразу смекнул, что угодил он аккурат в дендрарий колдуньи Ягини. К тому времени ночь уже уселась на землю, и спелая луна, осветив своей бледностью дикорастущий простор, придала антуражу уголовно-процессуальный оттенок.
В середке неопознанной экологической аномалии, на полянке, стояла, значится, заветная яблонька с одним-единственным позолоченным яблочком на рахитичной ветке, ну, все равно как в шовинистическом раю Адама и Евы. Только там не было бюджетных караульщиков, главный теневой Бог наш царь-батюшка в Эдеме сам на облаке обходил свои посевы и собственноручно отмечал смутьянов кулачком под дых, а здесь казенных вахтеров было аж целых две штуки поставлено, и оба не простые людишки, а злые вурдалаки, то бишь охотники на человечков. Правда, когда лесничий Елпидифор подступил к бандитской той малине и варежку свою раззявил, смерив яблоню экзальтированным взглядом, злыдни вурдалаки в сторонке, под смородиновой пальмой валялись пьяные вусмерть и от большой философской задумчивости упражнялись в стрельбе из автомата одиночными патронами.
Терзаемый неудовлетворительным предчувствием и немало ошарашенный тем, что никто его не встречает, а яблоко вот оно висит, спелостью наливается, бери — не хочу, стоял Елпидифор в нерешительной эмоции, как вдруг видит — летит прямо в него переливающаяся лунными отблесками глупая пуля.
— Ничего себе, — молвил бесстрашный Елпидифор, — вот, значит, как у вас тут хлебом-солью потчуют…
Сделал лесничий шажок вправо, надел танкистский шлем, пригнул макушку, пуля вокруг него проскочила и сгинула в плотных слоях атмосферы. «Однако здесь криминогенная обстановка, — подумал герой. — Кому ж это понадобилось в нечаянных проходимцев неотразимую гибель посылать? Дай-ка я сползаю на разведку, приструню хулиганов».
Зарядив стрелу в арбалет, подобрался он на корячках к яблоне, а яблоня как раз на пригорке стояла, и с высоты все расположение пейзажа хорошо просматривалось. Глядит Елпидифор в инфракрасный прицел — высовывается из дебрей африканской клубники оружейное отверстие. Кто стреляет — в темноте рожи не видно, но по нестерпимому философскому перегару чувствуется, что метит в яблочко. «Эка, что задумал, вражеский безобразник, — сказал про себя Елпидифор, — преступное вмешательство в движение исторических событий!».
Не дожидаясь, пока невидимый убивец разнесет мишень на ошметки, лесничий вынул руку из кустов, схватился за яблоко, и в этот момент прогремел другой выстрел. Вскинь он руку чуть позже, было бы у сказки другое завершение. А так — фрукт, целый и невредимый, остался в ладошке у лесника, пуля же, пронзив насквозь то место, которое яблоко занимало на черенке, уплясала в распростертый горизонт.
Сию же минуту в лесничего со всех сторон вмазали прожектора, завизжала траурная сигнализация, ожил матюгальник, прибитый к корню на перевернутой вверх тормашками березе.
— Кто мне весь обстрел испортил? Такую траекторию запороть! — заорал несвойственным себе криком меткий плодово-ягодный стрелок в свисающий с уха микрофон и показался из кустов во весь свой людоедский масштаб.
— Ну, я испортил, твое благородие, — скромно отвечал Елпидифор, вставая с земли и придерживая злого вурдалака на арбалетной мушке.
— Это что еще за путешественник к нам на участок приперся? — выкатился из-под пальмы второй сторож в обнимку с бутылью, в которой колыхалась украденная из погреба колдуньи мертвая вода, в грамотной пропорции разведенная с живой. — Ты кто таков будешь, камикадзе?
— Охотник я, — молвил смельчак, не спуская глаз с прицела, — его канцелярского величества Полкана личный лесничий, а зовут меня исчезающим именем Едпидифор — батюшка эдаким прозвищем угораздил.
— Лесничий, говоришь? И, стало быть, на охоту с сабелькой и арбалетом ходишь? — выказал сарказм лежебока, случайно вырубая пьяной ногой сигнальное пение сирен. — А почему не с карабином аль не с дубиной? Дубина — это ведь как романтично!
— Да на охоте дубин с карабинами и без того хватает, — нашелся с околичным высказыванием Едпидифор. — Вы лучше сами-ка огласите свои паспортные фамилии-отчества, господа неприветливые?
— Меня зовут Мелево, — взял речь первый вурдалак, — а этого потребителя мертвой и живой воды вперемешку с бензином кличут Копуша. Сторожим мы яблоню колдуньи Ягини и все ее селекционные художества от вторжения заграничного инвестиционного климата и от всяких там ворюг.
— То-то я и гляжу, что вы сторожите, — сказал лесничий, все еще выбирая у Мелева на морде место, куда выпустить стрелу, — охаживаете знаменательный саженец свинцом из автоматической системы Калашникова.
— Понимал бы что в парадоксальном суждении! — хмыкнул Мелево. — Отдавай то, что спер, и расставайся с жизнью. Прямо к ужину ты поспел. Сейчас мы тебя жрать начнем, потому как мы, по определению, пожиратели людишек.
— И любители созерцательного метода чувствования, по характеру, — икнул Копуша, абсурдно уставившись в небесный потолок. — Может, лакнешь нашего зелья напоследок?
— Хе-хе-хе, — нетвердо спросил Едпидифор, — извините, конечно, немилосердно, но что вы во мне, таком жестком и костлявом, нашли, за что меня можно было бы скушать, господа ученые лауреаты? И, прошу прощения за дополнительный интерес, по какой такой теории вы увлекаетесь каннибализмом?
— Теория подсказана нам приравненной к богам алхимичкой Ягиней, с которой у нас трудовой договор по охране ее околонаучной деятельности имеется, — пояснил Мелево. — Наша колдующая работодательница, если тебе это неизвестно, желая собственными глазами ознакомиться с пагубным концом этого света, решила шпионским образом откосить от смерти. И вслед за нею мы, не как продажные Маты Хари, но как два отрешенных от мира космополита, отчаянно стремимся увидеть истину в ее самом кошмарном варианте. Из надежн