в-время, или, если называется, скажем, «Банк времени», можно легко справиться на букву б. Вероятно, во внимание принимается и буква и, поскольку можно предположить, что это императорское учреждение; что соответствовало бы его важности.
Позднее Николай Кузьмич всегда уверял, что в тот воскресный вечер он, хотя по понятным причинам пребывал в довольно подавленном настроении, ничего не выпивал. Он пребывал совершенно трезвым, когда случилось следующее, – насколько вообще можно говорить, что тогда что-то произошло. Может быть, он немного вздремнул в своем углу, это всегда нужно иметь в виду. Сперва краткий сон принес ему истинное облегчение. Я оперировал цифрами, сказал он себе, теперь я ничего не понимаю в цифрах. Но ясно, что им нельзя придавать слишком большого значения; они, так сказать, лишь инструментарий государства, для порядка. Никто не видел их, цифры, нигде, кроме как на бумаге. Исключено, чтобы кому-то, например, в обществе встретилась цифра Семь или Двадцать пять. Такое попросту невозможно. И по чистой рассеянности и разбросанности случилась эта маленькая путаница: время и деньги, как если бы их нельзя отличить друг от друга. Николай Кузьмич почти засмеялся. Все же хорошо, если сам себя ловишь на подтасовке, и своевременно, самое важное, что своевременно. Теперь должно быть по-другому. Время, да, скрупулезная и мучительная вещь. Но разве это касается его одного, разве у других время не идет, как он выявил, в секундах, даже если они ни о чем не догадываются?
Не сказать, что Николаю Кузьмичу совсем не присуще злорадство: «Ничего, все равно почувствуют…» – как раз подумал он, но тут обнаружилось нечто своеобразное. Вдруг что-то повеяло ему в лицо, зашумело в ушах, почувствовалось на руках. Он открыл глаза. Нет, окно плотно закрыто. И он, сидя с открытыми глазами в темной комнате, понял: то, что он сейчас ощущает, – действительное время, и оно проходит мимо. Он буквально узнал его, все эти секундочки, одинаково прохладные, одна за другой, – но быстры-то, быстры. Одному небу известно, что они еще замышляют. И надо же, все выпало ему, Николаю Кузьмичу, кто любой сорт ветра воспринимал как издевку. И что же теперь – сидеть, а все так и будет продолжаться, всю долгую жизнь. Он уже предвидел все невралгии, – а они, ясное дело, подцепятся, он пребывал вне себя от ярости. Он вскочил, но неприятные внезапности еще не кончились. Даже под ногами возникло некое движение, и не одно, а странная перемешка колебательных движений, качка. Он оцепенел от ужаса: неужели земля? Определенно, земля. Ведь она же все-таки движется. Еще в школе, помнится, говорили, хотя несколько легкомысленно, а потом эту тему охотно заминали; считали ее неуместной. Но теперь, когда он так восприимчив, он тоже – почувствовал. Чувствуют ли другие? Может быть, но виду не подают. Вероятно, они ничего и не заметили, матросы. Но Николай Кузьмич, как нарочно, но этой части весьма щепетилен, он даже избегал трамваев. Он, пошатываясь, бродил по комнате, как по палубе, и за что-нибудь хватался то справа, то слева. К несчастью, он вспомнил о наклоне земной оси. Нет, такую качку не вынести. Он почувствовал себя неприкаянно. Лежать и держаться спокойно, – где-то и когда-то он это вычитал. И с тех пор Николай Кузьмич лежал.
Он лежал и даже не открывал глаз. И наступило время, так сказать, меньшей подвижности дней, где все вполне терпимо. И тогда он придумал декламировать стихи. Не поверят, как это помогло. Если стихотворение читать медленно, с монотонными ударениями на концевых рифмах, тогда каким-то образом возникает некая стабильность, и ее можно увидеть, разумеется, внутренним зрением. Счастье, что все эти стихи он знал наизусть. Но он всегда особенно интересовался литературой. Николай Кузьмич не жаловался на свое самочувствие, уверял меня знающий студент. Лишь спустя какое-то время он стал преувеличенно восхищаться теми, кто, как друг-студент, не замечая, переносит движение земли.
Я вспомнил эту историю с такой дотошностью, потому что она меня необычайно успокоила. Могу со всей уверенностью сказать, что мне больше никогда не попадался столь же приятный сосед, как Николай Кузьмич, и он, наверное, мной тоже восхищался.
После этого опыта я в подобных случаях старался всегда опираться на факты. Я заметил, что они проще и облегченней, чем догадки. Как если бы я не знал, что все наши соображения сильны задним числом, что они – умозаключения, не более того. Сразу же за ними начинается новая страница с чем-то совершенно иным, без перехода. Что в теперешнем случае мне помогла пара фактов, когда их играючи удалось установить. Сейчас их перечислю, но прежде скажу, что меня занимает в данный момент: они скорей ухудшили мое положение, и без того уже довольно тяжелое (как теперь признаюсь), и сделали его еще обременительней.
К моей чести следует сказать, что в эти дни много писал; писал судорожно. Правда, когда выходил на улицу, то с неохотой думал о возвращении домой. Даже делал небольшой обходной крюк и таким способом терял полчаса, не тратя их на писание. Признаю, это – слабость. Но как только я оказывался в моей комнате, я ни в чем не мог себя упрекнуть. Я писал, я жил моей жизнью, а там, через стенку, текла совсем другая жизнь, и с ней я ничего не делил: жизнь студента-медика накануне экзамена. Ничего подобного у меня не предвиделось, и уже это стало решающим отличием. Да и в остальном наши обстоятельства различались, как только можно. Все казалось вполне убедительным и меня устраивало. Вплоть до того момента, когда узнал, что рано или поздно это наступит; тогда сразу забыл, что между нами нет ничего общего. Я вслушивался так, что мое сердце начинало стучать совсем уж громко. Все оставлял и вслушивался. И потом это наступило: я никогда не ошибался.
Почти каждому знаком шум, когда его создает какая-либо жестяная круглая вещь, положим, крышка от жестяной банки, если она выпала из рук. Обычно шум даже не бывает слишком громким, крышка падает, подскакивая, катится на ребре дальше, и, собственно, неприятно лишь тогда, когда порыв подходит к концу и крышка, покачиваясь, обо что-то стукается, прежде чем улечься плашмя. Вот – все, от начала до конца; жестяной предмет падал за стенкой, катился, оставался лежать, а в промежутке, в определенном интервале, слышалось глухое топанье. Как все повторяющиеся шумы, этот тоже казался внутренне организованным; он изменялся и в точности себя не повторял. Что как раз и говорило о его закономерности. Шум мог стать запальчивым, или кротким, или меланхолическим; мог торопливо закончиться или скользить бесконечно долго, прежде чем успокоиться. И последнее пошатывание всегда внезапно обрывалось. Напротив, в добавочном топанье чувствовалось нечто почти механическое. Но оно всегда по-иному, как по заданию, делило шум на отрезки. Эти подробности я могу теперь перебирать гораздо тщательней; комната через стенку со мной пуста. Он последовал домой, далеко, в провинцию. Он должен отдохнуть, прийти в себя. Я живу на самом верхнем этаже. Справа – остальной дом, подо мной еще никто не вселился: я без соседа.
При таком настрое меня почти удивляет, что я не легче воспринимал происходящее. Хотя каждый раз чувство все же предупреждало меня заранее. Стоило бы воспользоваться. Не пугайся, сказать самому себе, теперь это наступает; ведь я знал, что никогда не обманываюсь. Но все заключалось, может быть, как раз в фактах, тех, что я позволил сообщить мне; с той поры, как их узнал, я стал еще пугливей. Происходящее касалось меня почти призрачно, поскольку упомянутый шум запускало маленькое, медленное беззвучное движение – когда глазное веко самочинно опускалось и закрывало ему правый глаз в то время, когда он читал. Вот, собственно, самое сущностное во всей истории, одна эта мелочь. Ему уже несколько раз пришлось переносить экзамен, самолюбие стало уязвимым, и люди из дома, должно быть, всякий раз ему писали, поторапливая. Ничего не оставалось, кроме как собраться, взять себя в руки. Но тогда, за несколько месяцев до развязки, одолела слабость – маленькое, невозможное утомление; и смехотворное, как если бы оконная гардина не захотела оставаться наверху. Уверен, что он неделю за неделей полагал, что слабость преодолима. Иначе мне бы не пришла в голову идея предложить ему мою волю. В один из дней я понял, что конец близок. И с тех пор, как почувствовал, что это вот-вот наступит, я вставал с моей стороны стены и умолял его воспользоваться моей волей. И со временем мне стало ясно, что он соглашается. Может быть, и зря, особенно если учесть, что помочь, собственно говоря, не удалось. Даже если принять во внимание, что мы несколько отсрочили развязку, все же остается под вопросом, действительно ли он воспользовался теми мгновениями, какие мы отыграли. Что касается моих затрат, то я их начинал чувствовать. Помню, спросил себя, должно ли так продолжаться и впредь, как раз под вечер того дня, когда кто-то поднимался на наш этаж. При узкой лестнице всякая ходьба причиняла много беспокойства в столь маленькой гостинице. Некоторое время спустя показалось, что кто-то вошел к моему соседу. Наши двери в коридоре – последние, его дверь – в коридорном тупике, перпендикулярно и впритык с моей. Я знал, что он у себя иногда видится с друзьями, и, как говорится, совершенно не интересовался его средствами и возможностями. Может быть, его дверь еще много раз открывалась, чтобы прийти с улицы и уйти. За это я действительно не в ответе.
Итак, в этот самый вечер ситуация представлялась хуже, чем когда-либо. По времени не слишком поздно, но я от усталости уже лег в постель; вероятно, заснул. Вдруг вскочил, как если бы ко мне прикоснулись. И сразу началось. Что-то, упав, подскочило и покатилось, и на что-то натыкалось, и пошатывалось, и хлопнулось. Топанье было ужасным. Между тем снизу вразумительно и зло стучали в потолок. Естественно, новенький постоялец тоже встревожился. И вот: скрипнула его дверь. Я уже настолько включился, что подумал, что слышу именно его дверь, хотя он удивительно осторожно с ней обходился. Мне показалось, что он приближается. Конечно, он хотел знать, в какой комнате и что происходит. И что меня неприятно поразило – его преувеличенная деликатность. Конечно, он мог уже заметить, что рассчитывать на спокойствие в доме не приходится. Почему же все-таки он приглушал свои шаги? Некоторое время я думал, что он находится около моей двери, а затем услышал, уже не сомневаясь, как он вошел в соседнюю комнату. Он вошел без всяких затруднений в соседнюю, чере