– До радостной встречи, мамочка!
Его голос прозвучал жестко и измененно. И он быстро, как если бы боялся опять размякнуть, поцеловал маленькую женщину в бледный лоб.
После объедения они вдвоем гуляли по набережной, туда-сюда. Встречных почти не было. Они могли совсем без помех поговорить друг с другом. Но разговор часто прерывался. Когда Пьер, задрав повыше голову и сунув руки в карманы штанов, отсутствующе смотрел большими голубыми глазами на фиолетовые склоны противоположного берега сверкающей, как стекло, реки, фрау Дюмон заметила, что на аллее, по которой они ходили, листья уже пожелтели и поблекли. Здесь и там они лежали даже на пути; когда один из них зашуршал у нее под ногой, она испугалась.
– Наступает осень, – сказала она тихо.
– Да, – пробормотал Пьер сквозь зубы.
– Но у нас было прекрасное лето, – почти смущенно продолжила фрау Дюмон.
Сын не ответил.
– Мама, – он не повернулся к ней, когда говорил, – мама, милой Жюли передай мои приветы, не забудь. – Он замолчал и покраснел.
Мама улыбнулась:
– Не беспокойся, обязательно передам, мой Пьер.
Жюли звали кузиночку, с ней маленький кавалер гулял. Он часто бродил у нее под окном, играл с ней в мяч, дарил ей цветы и – об этом не знала даже фрау Дюмон – носил фотографию кузиночки в левом нагрудном кармане своей униформы.
– Жюли, конечно, тоже уедет из дома, – сказала мать, радуясь, что может вернуть малыша к этой теме. – Она поедет к английским барышням или в Сакре Кер…[205]
Вдова знала своего Пьера. То обстоятельство, что его ненаглядная будет претерпевать то же самое, даже поддерживало его, и втайне он упрекал себя в малодушии. Детская фантазия перенесла его через предстоящие месяцы учебы:
– Но когда я на Рождество приеду домой, ведь Жюли тоже будет там?!
– Конечно.
– И ты ее пригласишь, милая мамочка, на Рождество?
– Она уже дала согласие и пообещала, что заранее отпросится у своей матери.
– Прекрасно! – ликовал мальчик, и его глаза блестели.
– Для тебя я наряжу прекрасную рождественскую елку, и, если будешь очень хорошо себя вести, обещаю…
– …новую форму!
– Кто знает, кто знает… – улыбнулась маленькая женщина.
– Дорогая мамочка! – воскликнул юный герой и не постеснялся прямо посреди променада бурно осыпать щеки фрау Дюмон поцелуями. – Ты замечательная!
– Только веди себя хорошо, Пьер, – сказала мать серьезно.
– А как же! Я буду учиться…
– Математика, ты же знаешь, дается тебе трудно!
– Все будет прекрасно, увидишь!
– И чтобы не простудиться, а теперь наступает холодное время года, – всегда одевайся потеплей. А ночью укутывайся, чтобы одеяло не сползало!
– Не беспокойся, не беспокойся! – И Пьер опять завел разговор о событиях своего отпуска. А в коротком отпуске произошло так много веселого и смешного, что оба, мать и сын, смеялись от всего сердца… Вдруг он вздрогнул. С церковной башни раздались громкие удары колокола.
– Они пробили шесть, – сказал он и попытался улыбнуться.
– Пойдем к кондитеру.
– Да, там хорошие трубочки с кремом. В последний раз я их ел, когда мы были с Жули на экскурсии…
Пьер сидел на складном стульчике под навесом кондитерской и жевал с набитыми щеками. Он, собственно говоря, уже наелся, и после нескольких откусываний пришлось перевести дух, – но ведь это, увы, в последний раз, и он продолжал есть.
– Я рада, что тебе вкусно, – сказала фрау Дюмон и отпила из чашки маленький глоток кофе.
Пьер продолжал есть.
Часы на башне пробили один раз. «Половина седьмого, – пробормотал отпускник и вздохнул. Желудок у него ужасно потяжелел. – Ну, теперь уже пора идти…»
И они пошли. Августовский вечер был тепловат, приятный ветерок резвился в аллейных деревьях.
– Тебе не холодно, мама? – машинально спросил малыш.
– Не беспокойся, милый.
– А что делает Белли?
Белли – маленький пинчер, крысолов.
– Я оставила его на горничную, она дает ему обычную еду и выводит его гулять.
– Передай Белли привет, и пусть ведет себя хорошо… – Пьер попытался пошутить, но не получилось.
– Ты все взял, Пьер? – Вдалеке уже всплыло монотонное серое здание казармы. – И пропуск?
– Все, мамочка.
– Тебе сегодня же нужно доложить о своем прибытии.
– Да, тотчас.
– И уже с утра у тебя занятия?
– Да!
– И ты мне напишешь?
– Ты тоже, мамочка, напиши, пожалуйста! Сейчас же, как приедешь.
– Конечно, милый.
– Я думаю, письмо идет два дня.
Мать не могла говорить. У нее перехватило горло.
Они уже подошли к воротам.
– Спасибо тебе, мама, за прекрасный день. – На бедного малыша жалко было смотреть. Он явно переел. У него начались сильные боли в желудке, ноги дрожали.
– Тебе плохо? – Наклонилась фрау Дюмон.
– Да нет же… – Это была явная ложь, и он это знал.
В голове у него помутилось. Он едва мог удержаться на ногах.
– Мне и впрямь…
И тут пробило семь!
Они обнялись и заплакали.
– Мой мальчик! – всхлипнула бедная женщина.
– Мама, ведь я через сто двадцать дней…
– Веди себя хорошо, будь здоров. – И дрожащей рукой она перекрестила малыша.
Но Пьер торопился.
– Я должен бежать, мама, иначе меня накажут, – смущенно бормотал он. – И напиши мне, мамочка, о Жюли, ты знаешь, и о Белле. – Еще один поцелуй, и он убежал.
– С Богом! – Но он уже не слышал.
В воротах он еще раз обернулся. Он увидел маленькую черную фигуру там, между затемненными деревьями – и торопливо проглотил слезы…
Ему стало плохо, очень плохо. Пошатываясь, он вошел в широкий вестибюль… Он так устал…
– Дюмон! – раздался грубый окрик.
Унтер-офицер из караула стоял перед ним.
– Дюмон! Черт подери, вы разве не знаете, что положено докладывать о прибытии?..
Бал
– Я тебя не понимаю, Лизбет, – с таинственным придыханием шептала вдова фрау Берг, с неохотой отрываясь от толстого романа. – Просто непонятно: шестнадцатилетняя девочка отказывается ехать на свой первый бал. Мой Бог, я была совсем другой в твоем возрасте, и даже сегодня, даже сегодня я радуюсь каждому балу, хотя, конечно, смешно, когда мать такой взрослой дочери…
«Взрослая дочь» между тем молча смотрела в угол большой комнаты. И госпожа Берг продолжила:
– Наконец настало время, когда обычай велит представить тебя свету, обществу. И будь это тебе приятно или совсем неприятно, обязательствам, возложенным на нас устоявшимся образом жизни, не принято противиться. Представляешь, какие начнутся толки? Ведь люди есть люди! И никому не скажешь, что она просто не хочет. Начнутся неизбежные в таких случаях пересуды, предположения. Ты хочешь, чтобы над нами все потешались?
Лизбет слегка подернула полными круглыми плечами.
Мать словно не обратила на это внимания.
– Запомни, деточка: L’appetit vint en mangeant – аппетит приходит во время еды; даже если сейчас тебе не очень хочется, ты ведь еще не знаешь, какое это удовольствие и почему для каждой молоденькой девушки оно должно быть самым желанным – должно быть, говорю я. Твое платье готово, цветы заказаны, карету подадут около десяти часов – времени хватит…
Она прервала свою речь и стала читать дальше.
Но светловолосая девушка легко и беззвучно прошла по толстому темному ковру к двери.
Там она еще раз обернулась.
– Мама.
Никакого ответа.
Тогда она повернула ручку вниз и вышла. Она заторопилась по узкой железной винтовой лестнице в свою маленькую комнатку. Там она закрыла лицо руками и заплакала – душераздирающе.
– Фройляйн, – испуганно лепетала старая Марта, которая пришла, чтобы помочь ей одеться, – милая моя, как можно в слезах – сегодня?
И тогда с души девочки, как лавина, сошел тоскливый, тягостный страх. В торопливых сбивчивых словах вырывалось то, что она темно и смутно чувствовала.
– Послушай, Марта. – И она мягко обняла одной рукой старую верную служанку. – Я особенная. Я не как другие. Даже на улице, если мужчина подходит ко мне близко… я дрожу, ты знаешь, – а если мужчина меня обхватит и прижмет к себе… я боюсь… Марта, пойми меня, я не знаю, что со мной. Слепой инстинкт… я бессильна против него… Марта, это на меня находит, словно головокружение, шум… Боже! Боже! Значит, это должно случиться.
Старуха смотрела внимательно и непонимающе из-под красных набухших век.
– Ты не можешь этого понять, – настаивала Лизбет, – я говорю тебе, что во мне бродит такая горячая кровь – если меня кто-то обнимет… Если я почувствую его дыхание… Я ничего не могу с этим поделать! Как тебе сказать: все во мне жаждет… Марта, я стану плохой, такой плохой, что ты не посмотришь на меня – твою прежнюю, добрую, маленькую Лизбет.
– Иисусе Мария! – вскрикнула старуха.
И тут явилась фрау Берг, чтобы проследить за одеванием дочери.
Сама она была почти готова. Фиолетовый тяжелый атлас плотно прилегал к пышному телу все еще красивой женщины.
– У тебя все, как ты хотела, Лизбет?
– Да, мама!
– Цветы доставили?
– Да.
– Поторопись немного. Что ты так долго делала? Я думала, ты уже готова. Поторопись. Уже половина девятого.
– Да!
– Я жду в моей комнате. И я надеюсь увидеть тебя веселой, моя девочка! Понимаешь? С таким похоронным выражением лица не ходят на первый бал. Люди засмеют!
И фрау Берг удалилась, прошелестев юбками.
Лизбет стояла перед большим зеркалом. Отблески свечей колыхались вокруг ее прекрасных плеч.
Ее била дрожь.
Трясущимися пальцами она комкала белый шелк.
Старая Марта все суетилась вокруг нее.
Она мало чем могла помочь.
Она только шамкала своим беззубым ртом:
– Иисусе Мария!
Незадолго до полуночи.
Невнятный говор, поклоны, звуки инструментов. Все перемешивается. Снова группируются – пара за парой. В зале духота. И тяжелый запах от парфюмерии и живой потной плоти. Из божественных декольте выглядывают беломраморные плечи. На них блаженствует мерцающий свет. Лампы отражаются в бриллиантах дам и на лысых головах мужчин. Черные фраки темнеют в толпе, как чернильные кляксы, рядом – кричаще-яркие, безвкусные униформы. И все колышется, кружится, преображается каждую секунду.